A Hard Day's Night / Вечер трудного дня

Первой мыслью и желанием Леонарда была нелогичная и очень эмоциональная реакция — выпороть Джима. Второй — вполне логичная, а ну как тому понравится, и тогда он вообще от рук отобьется? Подумать только! Они со Споком почти целый час искали этого паршивца по всему кораблю, стараясь не вызывать подозрений и паники у экипажа. Хобгоблин чуть красную тревогу не объявил — капитан пропал! Коммуникатор не отвечает, нигде его нет, — и это только первый день в открытом космосе. А Джим обнаружился в каюте Леонарда, когда у того уже не осталось идей, и он зашел в поисках стаканчика чего-то покрепче для успокоения нервов перед вторым решительным забегом по кораблю. Джим мирно посапывал в его кровати, свернувшись калачиком под его одеялом. Сил злиться не осталось, даже выпить уже не хотелось. Да и бесполезное, откровенно неблагодарное это занятие — злиться на Джима, уж кому как не Леонарду МакКою знать. Его хватило только на то, чтобы дать Споку отбой — капитан нашелся, цел и невредим. Выпроводить Джима не получилось, тот упирался, упрямился, смотрел жалобно и ныл, что в капитанской каюте холодно и одиноко. И даже искусственная терморегуляция, чтение, шахматы, головидение и прочие развлечения не улучшают ситуацию. В итоге Леонард сдался, смиряясь с неизбежным. Привычно ругаясь, что стандартные флотские койки не предназначены, чтобы умещать двух взрослых мужиков. И все равно стягивая с плеч форму, укладываясь рядом и покорно пристраивая голову другу на плечо. Ну не идти же теперь ему самому ночевать в капитанскую каюту, лазарет, комнату отдыха или, — прости Господи, — к Споку? Леонард содрогнулся. Джим сонно завозился, подвигаясь и освобождая чуть больше места, и завел свою шарманку про космос, звезды и далекие миры, которые им только предстоит посетить, увидеть, открыть, побывать. Леонарда всегда удивляла эта особенность Джима: трещать о звездах тот мог бесконечно. Но не в консервной же банке посреди ничего и пустоты?! Тут и так только космос вокруг, рукой подать. Но мерное бухтение давно ставшего родным джимова голоса убаюкивало, веки совсем отяжелели, и голову уже было не оторвать, не поднять с чужого плеча. Джим еще что-то говорил про хобгоблина, потом опять переключился на звезды. Но Леонард уже был не в состоянии разбирать в нюансах, что именно вещал друг. И, успев еще напоследок мстительно подумать, что отлежит за ночь Джиму руку, и тот проснется наутро с онемением и мурашками, острыми иглами ввинчивающимися и грызущими плечо, Леонард провалился в сон. Ему снились ясные глаза, что были гораздо ярче, ближе и роднее звезд и манили сильнее любой из них. Глаза, ради которых можно было потерпеть мотыляние в ненадежном суденышке посреди открытого и, — Леонард был уверен, — очень враждебного и бесприютного космоса.