Лебединая песня

Хоук

Первое, что я чувствую, когда открываю глаза ― это недоумение. Что произошло, почему у меня с трудом получается открыть глаза, повернуть голову? Может быть, я заболел? Да, наверное, так и есть. Помнится, я подговорил Рейвен улизнуть тайком из дома, пока родители и дед с бабушкой не видят, и пойти к пруду. Мне так хотелось выкупаться, но отец запрещал, говорил, что уже холодно, я могу простудиться, а мать, как обычно согласилась с ним. Бабушка же просто пригрозила, что накажет меня, если я ослушаюсь. Но я все же залез в воду и вот ― простудился. Две недели пришлось провести в постели, приезжал доктор, заставил пить горькую микстуру. Нет, это было давно, мне тогда было всего шесть лет, а теперь мне уже… ну, да, точно, я ведь уехал в столицу, учусь в университете, и однажды мы с друзьями отправились кутить в одно развеселое местечко… Вслед за этим я вспоминаю все, что произошло, и вместе с воспоминанием приходит боль. Я пытаюсь пошевелиться, но каждое движение только усиливает эту поистине невыносимую боль. Впрочем, если подумать, то это ничто по сравнению с тем, что творится у меня на душе. А еще мне безумно горько и обидно: я все же остался жив, тогда как не хотел этого. Не хочу. И не могу. Крепко зажмурив глаза, я пытаюсь привстать. Я хочу пойти туда, к ним, узнать, что же все-таки произошло, почему все пошло не так. И… где они? Что с ними? Я все же убил их? Я… убил… Я еще крепче зажмуриваю глаза и понимаю, что плачу. Я сам себе делаюсь омерзителен, но мне хочется кричать от этой боли и обиды. Вдруг в тот же самый миг на лоб мне вдруг ложится мягкая теплая ладонь и я слышу тихий голос матери: ― Сыночек, дорогой мой, очнулся! Спасибо тебе, господи, ты сберег его! Она слоняется надо мной и целует меня; две горячие соленые капли падают на мое лицо, и я пытаюсь отвернуться. ― Тише, дорогой, потерпи, ― шепчет она мне, ― я позову врача! ― Не… надо! ― каждое слово дается мне с превеликим трудом, мне так больно, что перед глазами тут же начинают плясать разноцветные круги. Мать качает головой, встает и быстрым шагом выходит за дверь. Я не успеваю подумать, что это за дверь, что за комната и вообще ― где я нахожусь. Надо мной склоняется незнакомый человек с густыми усами и совсем белыми, седыми волосами, почти как у деда. Он что-то говорит мне, затем подносит к губам какую-то склянку… Когда я открываю глаза в следующий раз, то отмечаю, что мне уже не так больно, хотя голова тяжелая, и я по-прежнему не могу пошевелиться без того, чтобы даже легкое движение не отозвалось сильной болью во всем теле. Мать сидит на стуле у изголовья кровати, склонив голову на грудь. ― Мама! ― зову я. ― Сынок, ― моментально вскидывает голову она, ― как ты? ― Больно! ― шепчу я. ― Потерпи, милый, врач дал тебе лекарство, должно стать легче. Хочешь чего-нибудь? Пить? Я морщусь: она опять неправильно поняла меня. ― Где… она? Мать смотрит на меня с жалостью, и я вижу, как блестят ее глаза. ― Она, ― мать вздыхает и отводит волосы у меня со лба, ― пока еще не пришла в себя. Но доктора говорят, что скоро ей непременно станет легче. Я закрываю глаза, чувствуя неимоверное облегчение: значит, я не причинил ей вред, она все же жива. ― А что… с ним? ― так же шепотом продолжаю я свой допрос. ― Все хорошо, ― грустно улыбается мать, ― он почти не пострадал… небольшая царапина. Он… ― она вопросительно смотрит на меня, ― отец хотел видеть тебя. ― Но я не хочу его видеть мама, ― твердо говорю я, не открывая глаз. ― Никогда! ― Сынок, ― мать успокаивающе гладит меня по плечу, ― не надо так. Отец очень переживает, ему… ― Пусть катится к черту! ― кричу я и, не обращая внимания на боль, пытаюсь приподняться. ― Ненавижу его! И чтобы ноги его здесь не было, поняла? ― Хорошо, хорошо, милый, ― мать снова наклоняется ко мне и целует в лоб. ― Как скажешь, так и будет, только успокойся! ― И ты… ― продолжаю я, ― как ты можешь? Тебе же известно, почему я сделал это? И после всего ты его простила?! ― Давай не будем об этом, ― вытирая глаза говорит мать, ― обсудим все позже, когда тебе станет легче, хорошо? ― Не смей прощать его, слышишь, ― я хватаю ее за руку и крепко сжимаю, ― ты должна хотя бы раз в жизни проявить твердость. Прогони его насовсем, навсегда! Не вздумай жалеть его и прощать, пусть он поймет, что натворил, пусть страдает, как страдали мы. Иначе я… если ты все же его простишь, я сделаю то, что у меня не получилось! И на сей раз я доведу дело до конца, ты поняла меня? ― Поняла, сынок, ― всхлипывает мать, ― я все поняла. А сейчас отдохни. Я откидываюсь на подушки; у меня совсем не осталось сил, а мне еще много нужно сказать матери. Я ведь по глазам ее понял, что она сказала мне эти слова только чтобы отвязаться, усыпить мою бдительность. А на самом деле она наверняка уже простила этого негодяя. Возможно уже приняла его обратно, обласкала, разом забыв все, что он ей сделал! Так уже было, и так будет, ведь у моей матери совсем нет гордости. Бабка вот ни за что не простила бы такого отношения, она разом бы вычеркнула предателя из своей жизни. Потому что она была гордой, у нее было чувство собственного достоинства. Рейвен, кстати сказать, в этом на нее очень похожа: она выставила паразита Мэйпла за дверь, не простила ему обмана. А моя мать ― просто рохля, стоит отцу пустить слезу, сказать, что он любит мать, и она бежит к нему. А он пользуется этим! И вот чем все окончилось. Ненавижу его! И свою мерзкую слабость, которая, видимо, досталась мне от матери, тоже ненавижу. Если бы мне только хватило смелости и сил покончить с ним! ― Чтоб он сдох, сволочь! Ненавижу… как же я ненавижу его! ― Не говори так, ― всхлипывает мать, ― ведь, каким бы ни был, но он ― твой отец. ― Он мне не отец, ― кричу я, задыхаясь от вновь накатившей боли, ― у меня больше нет отца! ― Сынок… ― Если вы за него, то уходите отсюда! Матери у меня тоже нет, раз она против меня и жалеет этого мерзкого гада. Мать всхлипывает, садится рядом, и, как в детстве, принимается ласково гладить меня по голове. ― Не надо, мальчик мой, ну успокойся, не нужно так переживать. Я все сделаю, как ты хочешь, я с тобой, мой маленький, с тобой! Я всегда буду с тобой. Как ни странно, ее голос действует на меня успокаивающе, я медленно засыпаю, отмечая про себя, что самое лучшее ― было бы не просыпаться. По крайней мере так я не буду ни о чем думать. И вспоминать тоже не буду. Больше всего на свете я хочу забыть обо всем, что произошло, но вместе с тем мне прекрасно известно, что я никогда ничего не забуду. Как жестоко, оказывается, порою с нами обходится жизнь, у нее, скажем прямо, весьма своеобразное чувство юмора. Еще вчера ты был безгранично счастлив, полон надежд, казалось, вся твоя жизнь будет полна радости, ты будешь наслаждаться ею бесконечно. И вот в один момент все рушится, и ты остаешься совсем один, разбитый, уничтоженный и никому не нужный. Я думал, что у меня есть самое дорогое, чем только может обладать в этой жизни человек: любовь женщины, которая для меня была всем. Я боготворил ее, мне казалось, что она ― ангел, никто и никогда не сможет с нею сравниться. Я думал, Тайгер тоже любит меня по-настоящему, так же сильно, как я ее. Я был на все готов ради нее, мне казалось, что мы проведем всю жизнь вместе, и ничто, и никто не сможет разрушить нашу с ней любовь. Мне было наплевать, что скажут обо мне окружающие, наплевать на возможные насмешки, дескать, связался со старухой! Мне было все равно, как отнесутся к этой связи мои родные, пусть они разделяли всеобщее мнение, не принимали Тайгер, не воспринимали мои чувства и намерения всерьез. Меня не трогали слова человека, который был когда-то моим отцом, когда он называл Тайгер (подлый лицемер!) проходимкой и авантюристкой. Только одно для меня имело значение: моя любимая женщина. Я хотел быть рядом с ней, больше меня ничего не волновало. Пусть бы весь мир разрушился, мне было все равно, только бы Тайгер была со мной. Я принял твердое решение сделать моей Тайгер предложение. Мы поженились бы, мечтал я, и пока моя жена пожила бы с моими родителями, а когда я закончу университет, стану работать, то куплю дом, и мы заживем там припеваючи с нею вдвоем, и никто нам больше не нужен. Каким же идиотом я был, даже вспоминать теперь противно! В тот день роковой день я не пошел на лекции. То есть, я заверил отца, что иду именно в университет (он взял препротивную привычку контролировать, хожу ли я на занятия, и я уже считал дни до того момента, когда мое семейство убралось бы восвояси обратно в «Белую розу»), но на самом деле поехал к ювелиру. Из того ежемесячного содержания, что посылали родители, мне удалось скопить немного денег, и я купил для Тайгер кольцо. Конечно, оно было довольно скромным: просто золотое кольцо, без камней и украшений. Мне, разумеется, хотелось подарить ей самое дорогое и самое красивое, но пришлось довольствоваться тем, что было. Потом, мечталось мне, возможно удастся уговорить мать отдать моей жене перстень, который когда-то давно матери подарила бабка. Все равно ведь мать не носит его. Я хотел бы и серьги бабкины, те самые, что мне так и не удалось тогда забрать, подарить моей Тайгер, но это уж точно были пустые мечты. Дед отдал их Рейвен, и она ни за что не согласилась бы расстаться с ними. Впрочем, рассудил я, ничего страшного: когда-нибудь у меня будет много денег, и я смогу купить моей кошечке самые роскошные украшения, какие только можно себе представить. Размышляя подобным образом, я и прибыл в особняк Тайгер, вошел в дом, никого не встретив (я еще удивился, что она отпустила слуг так рано) и поднялся на второй этаж. Дверь в спальню Тайгер была чуть приоткрыта, очевидно, предположил я, она отправила горничную на рынок, а сама прилегла отдохнуть. Я уже взялся за ручку, как вдруг услышал смех Тайгер, а вслед за этим раздался еще один голос, мужской. Я замер, словно окаменев, во все глаза глядя на то, что творилось в комнате. Если бы в ту секунду на меня рухнул потолок, я бы попросту не заметил этого. Я видел смятую постель, разбросанные вокруг вещи, а еще… руки моей Тайгер с ровными, красивыми и блестящими ногтями, которыми она впивалась в спину мужчины. А самое ужасное, что я, естественно, без труда узнал в этом мужчине своего отца. ― Да ты просто богиня, Тайгер! ― проговорил он, не прекращая… своего дела. ― О нет, ― простонала моя Тайгер, подаваясь ему навстречу и обнимая его за шею, ― это все ты… ты! Слышишь, лучше тебя никого нет и не было! Меня затрясло от злости; те же слова еще вчера она говорила мне. Еще вчера она обнимала и целовала меня, а сегодня… Как она могла ― с ним?! И отец ― это просто не укладывалось в голове, он же прекрасно знает, как я люблю ее, что она для меня значит! Я медленно развернулся и пошел вниз; любовники же был так заняты друг другом, что ничего не слышали и не замечали. Я спустился на первый этаж, сел на нижнюю ступеньку и обхватил голову руками. Не помню, сколько я просидел вот так, не обращая внимания на то, как по щекам текли слезы. В голове осталась только одна мысль: как они могли так поступить со мной, ведь это же два самых близких и любимых моих человека! А вслед за этим пришла и другая мысль ― они недостойны жить дальше, поскольку просто обязаны поплатиться за предательство. Я поднялся на ноги и бросился в библиотеку. Я знал, что револьвер Тайгер хранила в ящике стола, она говорила, что оружие принадлежало ее отцу, и она всегда держит его под рукой, поскольку живет одна. Он действительно лежал в ящике, и я, не задумываясь, взял его и вновь пошел наверх. Я медленно поднимался по ступенькам, втайне мечтая, чтобы весь этот кошмар на самом деле мне приснился. Но в вместе с тем я знал, что это ― самая что ни на есть грязная и отвратительная правда, с которой я никогда не смогу смириться, и моя уверенность крепла с каждым шагом. Дверь все так же была приоткрыта. Тайгер, совершенно обнаженная, лежала на постели, закинув руки за голову и смотрела на отца, который стоял рядом и застегивал рубашку. ― Я ясно слышал чьи-то шаги, ― проговорил отец. ― Должно быть, это просто сквозняк, ― отозвалась Тайгер, ― не стоит бояться. Никто не придет до самого обеда. Я дала служанке четкий и ясный приказ. Ну иди же ко мне, мой тигр! ― промурлыкала она. Отец сел на постель и по-хозяйски положил свою ладонь на грудь Тайгер. ― Ты бы знала, что я чувствую, когда ты рядом, ― сказал он, и она улыбнулась ему так нежно, что у меня захватило дух, ведь мне она никогда так не улыбалась. Я не мог больше это выносить, поэтому распахнул дверь и шагнул в комнату. Дальше я помню смутно, будто во сне: громко вскрикнула Тайгер, она отшатнулась и натянула простыню до самого подбородка. Отец, смертельно бледный, протянул мне руку, тихо сказал, чтобы я не делал глупостей. Я послал его к черту и спустил курок. Вслед на этим ― громкий визг Тайгер, и алое пятно, медленно расползающееся на белой простыне, которой Тайгер пыталась прикрыться. Отец снова бросился ко мне, пытался что-то объяснить, просил, чтобы я отдал ему оружие. ― Я все тебе объясню, Хоук, прошу тебя! ― он схватил меня за руку. ― Я уже сказал: убирайся к дьяволу, ― крикнул я, ― будьте вы оба прокляты! Я оттолкнул отца от себя, и следующее мое проклятие заглушил второй выстрел. Отец отступил назад, схватился за плечо, согнулся пополам и застонал от боли. А у меня перед глазами вдруг яркой вспышкой, словно молния, осветившая ночное грозовое небо, будто наяву, промелькнуло воспоминание из детства. Отец садится рядом у моей постели, гладит меня по голове, и я просыпаюсь, вскакиваю, бросаюсь ему на шею и плачу от радости. Я так скучал по нему, и вот он, наконец, вернулся домой. Я прошу его больше не уезжать так надолго. Я всегда восхищался своим отцом, и вот ― этот идол так неожиданно рухнул с пьедестала. Как теперь жить? И… надо ли? Я отвернулся и приставил пистолет к груди… Дни идут, тянутся бесконечной вереницей, и ничего не меняется. Я открываю глаза и вижу, что по-прежнему нахожусь в больничной палате. Рядом мать, которая суетится около меня, ухаживает за мной, потом приходит врач, дает мне лекарство, и я снова засыпаю. А через какое-то время просыпаюсь, и все начинается сызнова. Мать говорит, Тайгер жива, и с ней все будет хорошо; они с отцом уговорят ее не заявлять на меня в полицию, представить все как несчастный случай. ― Тебя не посадят в тюрьму, не переживай, ― успокаивает она меня. Но мне ― наплевать! ― Долго я уже здесь? ― спрашиваю я матери. ― Уже несколько недель, ― отвечает она. ― Я очень хочу домой, ― вздыхаю я. ― Как только тебе станет лучше, ― говорит мать, поправляя мне подушку, ― мы сразу же отправимся домой. ― Только одно условие, ― твердо говорю я, ― чтобы его там не было! Ты должна выгнать его из дома и из нашей жизни. Мать лишь молча качает головой, и меня снова охватывает безудержная ярость. ― Ты не можешь его простить, ― повторяю я, ― как ты можешь быть такой… бесхарактерной?! ― Хоук, милый, ― плачет мать, ― я прошу тебя, не говори так. И твой отец, он… ему очень плохо. Он не хотел этого, пойми! Умоляю, поговори с ним, Хоук! Не сейчас, а потом, когда тебе станет лучше. ― Ни за что! ― кричу я. ― Чтоб он сдох, сволочь! Не о чем нам больше разговаривать! ― Хоук… ― всхлипывает мать. ― Где Рейвен? ― спрашиваю я. Мать мне изрядно надоела, она не желает слушать и понимать меня. Мне нужно увидеться с сестрой, может, хотя бы она поймет меня. ― Почему она ни разу не пришла? ― Рейвен… она с господином Абажем, Хоук, ― отзывается мать. ― Дед тоже мог бы навестить меня, ― обиженно пожимаю плечами я. ― Почему врачи не пускают никого, кроме тебя? ― Господин Абаж очень болен, сынок, ― говорит мать. ― Что с ним? Мать вздыхает и некоторое время молча смотрит на меня: ― Наверное, теперь я могу сказать, ― бормочет она. ― Когда все это произошло, Хоук, ― мать садится рядом и берет меня за руку, ― в тот самый день… Одним словом, господину Абажу стало вдруг очень плохо. С ним случился удар, Хоук. Несколько дней он был без сознания, да и теперь… у него отказали ноги, и врачи говорят, что вряд ли он поправится. Это… ― мать не выдерживает, прячет лицо в ладонях и плачет. ― Это ужасно! ― взяв себя в руки, продолжает она. ― Рейвен, она все эти дни не отходит от него. Ты же знаешь, как она любит деда, бедняжка! Я чувствую, как на глаза наворачиваются слезы. Бедный дед, он слишком сильно переживал из-за этого кошмара, вот и не выдержал. И в этом тоже виноват мой отец! Он уничтожил всю свою семью; когда-то давно он изменил матери и ушел из дома, а у бабушки из-за этого произошел сердечный приступ, понятное дело, что это подорвало ее здоровье, и через несколько лет она умерла. А теперь из-за подлости отца плохо стало деду. Если дед умрет, это будет означать, что отец убил его. ― Это тоже все из-за него, ― с ненавистью, которую не могу и не хочу скрывать, говорю я. ― Лучше бы он ушел тогда навсегда, или умер бы на каторге! ― Хоук! ― умоляюще смотрит на меня мать. Я не успеваю ей ответить, потому что дверь неожиданно открывается, и ко мне в палату заходит Рейвен. ― Рейвен, ― обрадованно улыбаюсь я сестре, ― наконец-то! Я так по тебе соскучился. Но сестра не обращает на меня ни малейшего внимания, она замирает на пороге и смотрит на мою мать покрасневшими глазами. ― Мне нужно было увидеть тебя, Акбулог, ― тихо говорит Рейвен. ― Я так и знала, что ты здесь. ― Что случилось? ― Моя мать поднимается и подходит к Рейвен. ― Дед… ― еле слышно произносит моя сестра, и у меня все холодеет внутри. ― Что? ― дрожащим голосом спрашивает мать. ― Его больше нет, ― так же тихо отзывается сестра, по-прежнему не глядя в мою сторону. ― Он умер, Акбулог. Мой дед, господи боже мой! Он умер, понимаешь? Мать прижимает ладони к щекам и молча мотает головой. ― Нет, ― вырывается у нее, ― этого не может быть, я не могу поверить… ― И как теперь жить… без него, Акбулог, скажи мне? ― Рейвен! ― зову я сестру, мне очень хочется обнять ее. Но Рейвен обнимает мою мать, и обе они стоят, не замечая ничего вокруг. Плечи Рейвен содрогаются от рыданий, а моя мать гладит ее по спине, шепчет на ухо слова утешения. Я, как и они, не в силах больше сдерживаться, откидываюсь на подушки и даю волю слезам.