Счастливые начала

Эмма в городе, и все эти четыре дня Реджина мысленно готовится случайно встретить Спасителя возле мэрии, потому что дорожка от автостоянки до двери в здание — это те единственные пятьдесят метров, которые она сейчас преодолевает без автомобиля. Однажды Реджине чудится, что она действительно видит ярко-желтый спортивный автомобиль за углом ратуши, но это едва ли Свон, ведь Генри упоминал что-то о новом внедорожнике Клайва, и логично было предположить, что супруги прибыли на одной машине. Генри несколько раз пытался заговорить с ней о второй матери, но Реджина всегда находила убедительные отговорки: почему она не может присутствовать на торжественной встрече Спасителя у Чармингов или почему не пойдет на барбекю к Филиппу и Ариэль. Генри и сам видел, что ей нездоровится, и Реджина думает, он будет разъярен, когда узнает правду. Впрочем, может, ему не придется ни о чем узнавать. За эти две недели ей пришлось потратить много сил, помогая Голду в создании паутины энергетических каналов над Сторибруком, и во время ее последнего визита в клинику Мэнсон снова был немногословен и мрачен. — Полный покой, — только и сказал он ей. — Никаких волнений. И у вас всегда должен быть с собой телефон с моим номером в быстром наборе. Плоду семь месяцев. Вы понимаете, о чем я. Реджина понимает и не волнуется, ну, или почти не волнуется, даже когда на исходе четвертого дня резкий звонок в дверь заставляет ее вынырнуть из тяжелой вечерней дремоты. Генри на тренировке и предупредил, что поужинает у Петерсонов, и Реджина догадывается, кто окажется сейчас на пороге особняка. Открыв дверь, она осознает, что догадываться и быть готовой — это все же разные вещи. На Эмме джинсы и черная кожаная куртка, и ее волосы сильно отросли, став почти такими же, какими были, когда она впервые посетила особняк. — Можно войти? — вежливо спрашивает Эмма, и Реджина распахивает дверь шире. Они усаживаются в кресла в кабинете. Эмма недоуменно рассматривает перекрашенные стены, а потом с каким-то новым холодным пониманием в глазах смотрит на Реджину. — Будешь сидр?.. — Снежка сказала мне прийти… — произносят они одновременно. — Не надо сидр, я ненадолго, — качает головой Свон. — Так вот, мама рассказала мне, что это вы с Голдом сделали возможным для меня приезжать в Сторибрук, не превращаясь при этом в ходячий апокалипсис. Я пришла… поблагодарить тебя, Реджина. — Не стоит, — пробует улыбнуться хозяйка особняка. — Я понимаю, как тебе было тяжело оказаться опять вдали от семьи. Это безобидное замечание словно ломает что-то в Эмме. В ее глазах зажигается огонь презрения, и она смотрит на Реджину, как смотрел бы опытный натуралист, пытаясь решить, к какому семейству следует отнести огненную саламандру. — Ни хрена ты не понимаешь, Реджина, — со сдерживаемой яростью произносит Свон. — Оказаться выброшенной из лодки в третий раз… Даже в твоей печальной биографии раскаявшейся Злой Королевы такого не было. — И от Христа трижды отрекся Петр, — кротко напоминает Реджина. — Но я-то ведь еще не умерла! Эмма встает из своего кресла и подходит к ней, опускаясь на корточки рядом. — Реджина, просто объясни мне. Кто мы друг другу? Ты не ответила ни на одно письмо, ни на один мой звонок. Ты обещала мне дружбу, что бы между нами ни случилось… Если ты не готова быть кем-то больше, то по крайней мере… Дыхание Свон сбивается и, шумно всхлипнув, она кладет голову на колени женщины, которую любила и ненавидела больше, чем кого-либо еще за всю свою жизнь. Плечи Спасителя вздрагивают, но глаза остаются сухими, и Реджина понимает, что это истерика, но ничего не может поделать, не решается даже погладить светлые волосы. А потом Эмма отстраняется и возвращается в свое кресло. — Извини. Я писала тебе, что многое вспомнила о том вечере, — говорит Свон. — Мы целовались под дождем и снегом на набережной. Моя мама, наверное, совсем сумасшедшая, что пошла туда выслеживать нас… И, кажется, мы действительно тогда… не были вместе, правда? — Не были, — подтверждает Реджина. — Мне хотелось бы никогда не говорить тебе тех несправедливых слов, — опускает голову Свон. — Я даже недавно подумала, может, это я сама попросила тебя стереть мои воспоминания? Ведь я уезжала из Сторибрука, когда у нас только началось что-то… и, наверное, мне было чертовски жаль… и… — Нет, Эмма, ты не просила меня, — перебивает ее Реджина. — И я ничего не делала с твоей памятью и даже была не в курсе, что ты ничего не помнишь. Пока у нас не зашла речь о поцелуях с женщинами, и ты не призналась мне, что никогда раньше не делала подобного. Но и тогда я подумала, что, скорее всего, ты не помнишь наш поцелуй просто потому, что он ничего для тебя не значил. — Ты казалась очень удивленной в том разговоре, — вспоминает Свон и краснеет. — И еще ты говоришь правду… — Когда в прошлом году ты вернулась в Сторибрук, я очень хотела возобновить нашу дружбу, но сильно трусила. И когда ты первая пришла ко мне, я так обрадовалась… Я подумала, что наконец-то мы сможем преодолеть ошибки прошлого, сможем простить друг другу обиды. Потому что мне было больно, Эмма, — признается Реджина, изо всех сил стараясь сохранять невозмутимость. — Я… не скрою, перед твоим первым отъездом я была увлечена тобой, а потом… мы поцеловались. Но на твоих проводах я не увидела на твоем лице ни намека на то, что между нами было. Я писала тебе потом, но ты не отвечала. И я поняла, что ты решила оставить все в прошлом. — Какая-то жалкая трагедия сплошных недоразумений, — кривится Свон. — И… ты вышла за Робина. — Да, я вышла за него. Я подумала, что раз не могу быть счастливой сама, то, может, смогу сделать счастливой человека, который был моей родственной душой. — Твоей родственной душой, — медленно, в глубокой задумчивости повторяет Свон. — Кажется, я сейчас что-то еще припоминаю… После поцелуя ты отправила меня домой, но потом всю пятницу мы провели с тобой и Генри… А вечером вернулся Робин. — Верно, — кивает Реджина. — В субботу меня позвал Голд и заставил выпить чертово зелье, от которого меня крючило, как одержимого при изгнании бесов… — Да, — снова подтверждает Реджина. — Ты сказала мне, что выходишь за Робина! — неожиданно щелкает пальцами Свон и от волнения подскакивает в кресле. — И это… это было так больно, когда я пришла рассказать тебе о грядущем изгнании, а ты сказала… что выходишь за Робина Локсли… — Это не так, — изо всех сил стараясь сохранять видимое спокойствие, говорит Реджина. — Я сказала лишь, что Робин сделал мне предложение. И… почти четыре месяца после этого я ничего не отвечала на его предложение, Эмма. — Ты сказала… — морщит лоб Свон. — Пожалуй, так ты и сказала, — глупо заключает она. — Я была в таком отчаянии, когда Голд велел мне убраться из Сторибрука… Наверное, в своем черном настроении я услышала в твоих словах о Робине что-то иное… — Наверное, — сухо кивает Реджина. — И раз мы разобрались, что ты ничего не помнила по какой-то невыясненной причине, у меня к тебе тот же вопрос, как и у тебя ко мне: почему за три года ты ни разу не позвонила мне и написала лишь несчастные шесть писем, Эмма? Я думала, ты напугана нашим единственным поцелуем и сожалеешь. Думала, что хочешь оставить все в прошлом. Но… раз ты не помнила о поцелуе, то… почему? — почти шепотом заканчивает она. Эмма закрывает лицо руками и молчит. — Мы были друзьями, Свон. Ты знала обо мне вещи, которые я не рассказывала никому, а я… думала, что знаю тебя… Но потом ты… Реджина прерывисто вздыхает, тщетно призывая себя успокоиться. Она кладет руку на живот, не заботясь о том, как нелепо выглядит со стороны ее зависшая в воздухе рука.  — Я любила тебя уже тогда, — нерешительно произносит Эмма, не отрывая взгляд от кончиков своих туфель. — Сначала мне казалось, это просто увлечение тобой как очень интересным человеком, как другом. Но потом все же поняла, что происходит. И это было очень стыдно, Реджина, так в тебя влюбиться, совсем не потому, что ты женщина или мать Генри, или не очень удачная мачеха моей собственной матери, а потому, что у тебя был Робин и что прах Киллиана, по которому я так убивалась, еще не истлел и… еще я прекрасно понимала, что никогда не любила его так, как тебя. А потом за какие-то два дня мы с тобой поцеловались, Робин сделал тебе предложение, и я получила волчий билет! Наверное, все это было слишком для меня, Реджина… Мне нужно было хоть как-то подтянуться на стропах, пока мой схлопнувшийся парашют не разобьется о землю. Я решила забыть о своей любви, Реджина. Мое сердце было разбито. В очередной раз. На самые мелкие осколки. Я не хотела больше любить… Что мне доставалось от любви, кроме страданий? И… я пошла к Голду. — Конечно, — кивает Реджина, получая последний недостающий кусочек мозаики. — Ты пошла к Голду. — Хренов экзорцист, похоже, чувствовал свою вину передо мной за вчерашние пытки и без лишних разговоров плеснул мне зелья, — продолжает вспоминать Свон, болезненно щурясь. — Я… все эти три года у меня были странные воспоминания о тебе, Реджина. В них мы были близкими друзьями и даже часто засыпали в одной постели, но… это было так странно и неловко вспоминать в моей новой реальности, где я… не помнила о своих чувствах к тебе. Даже написать письмо тебе было тяжелым испытанием для меня… Только когда я вернулась в Сторибрук и увидела, как ты выходишь из здания мэрии, мои чувства вернулись. И я долго не понимала, что именно скрывалось под той волной узнавания, нежности и… даже страха. До самого дня испытания. — До дня испытания? — тупо переспрашивает Реджина, даже забывая гладить живот. — Когда ты после десяти дней приема зелья пришла к Голду ответить на вопрос, несешь ли в себе тьму? — Именно в тот день, Реджина… Ты ведь помнишь его действие: оно открывало человеку даже не осознаваемые им самим истины, не позволяя солгать. Я тогда очень резко ответила Снежке, когда она попросила меня поводиться с Нилом, и впала в отчаяние от неосознаваемых страхов, которые атаковали меня. Но были и другие чувства, например, любовь к сыну. Я решила сконцентрироваться на своих положительных чувствах, и почти все они были… о тебе. И это было занятно, пока я прямо не спросила у себя, что я к тебе чувствую. И… — Эмма краснеет, — ты понимаешь, каким был ответ. Свон снова вскакивает с кресла и ходит взад и вперед по кабинету, неосознанно заламывая руки. — Но накануне дня испытания, если ты помнишь, мы с тобой заключили такой чудесный, но такой трудновыполнимый договор… И не было никаких признаков, что моя дурацкая любовь… что она вообще нужна тебе… и…. Свон остановилась и бессмысленно уставилась в окно. — Быть с тобой было таким особенным. Не потому, что ты женщина, хотя, судя по моему убогому предыдущему опыту с парнями… Нет, это было особенным, потому что ты женщина, которую я… любила. — Любила… — эхом повторяет Реджина и отворачивается. — И люблю, — уверенно заканчивает Свон. Реджина не успевает никак отреагировать на это признание, потому что в дверь настойчиво и продолжительно звонят.