Разноцветная книга

Однажды я убил себя. Крови не было. И слез тоже. И никто надо мной не скорбел. Это была чистая, дистиллированная смерть. Я просто приказал легким перестать втягивать воздух, приказал мозгу перестать функционировать, а крови – бежать по венам. И, как ни удивительно, тело меня послушалось. Я его выключил – вот так легко, без лишнего шума. И если когда-нибудь меня спросят, как бы я хотел умереть во второй раз, я выберу этот способ. Просто перестать... быть. Продолжалось это всего несколько секунд. Должно быть, всему виной стал какой-то сбой в аппарате искусственного дыхания. А затем меня сразу же помиловали. Стоп-стоп, ошибочка вышла, твое время еще не пришло, это был только тестовый прогон. И кстати ты его провалил. Вот тебе заодно и предсказание на будущее. Тебя кругом ждут одни провалы, куда бы ты ни сунулся. Вот какой вывод я извлек из всей этой истории. Нельзя сказать, чтобы я был живее всех живых до того, как это случилось, но в те секунды я совершенно точно был мертв - окончательно и бесповоротно. Говорят, в минуту смерти можно увидеть то, что недоступно человеческому взгляду, - и это правда. Ты словно читаешь шрифт Брайля, начертанный у тебя в мозгу. Видишь прикосновениями, а осязаешь чувствами. И получается, что видишь ты то, что чувствуешь, а чувствуешь то, что захочется увидеть твоему сознанию. И если это будет смерть, ты погрязнешь в ней навсегда, скорбя и рыдая. А если жизнь – попытаешься изо всех сил в нее вцепиться. Если же увидишь то, что увидел я, переживешь за раз миллион крошечных смертей. На самом деле, в тот день я не хотел умирать. Я хотел жить. Ну настолько, насколько это будет возможно. Собраться с силами, отрешиться от собственных желаний, разжать руку и выпустить поручень, отделяющий жизнь от смерти, в который я так яростно вцеплялся. Я хотел, чтобы умер он – не по-настоящему, нет, но для меня, чтобы мне проще было от него уйти. Я бы стряхнул его пальцы с гладкого металлического поручня, и после, когда придет мое время, встретился бы с ним на той стороне. На деле же я только вцепился крепче. И его втащил за собой. И жизнь мою спасло то, что я спас его. Я должен был его отпустить... Помню, я опустил глаза и обнаружил, что до его руки мне не дотянуться. Она лежала на простыне, скрюченная в какое-то жалкое подобие кулака. Это был тот самый момент – я должен был почувствовать, что моя ладонь, сжимавшая гладкий металлический поручень, замерзла, и разжать пальцы. И я разжал их, но после моя рука осторожно скользнула под поручень – словно бы я хотел на секунду прикоснуться к жизни, и тут же отскочить, сделать вид, будто никогда и рядом с ней не стоял. Этак элегантно скончаться, а его отпустить в жизнь. Но в эту секунду аппарат, находившийся рядом с его изголовьем, вдруг прекратил мерно пищать и пронзительно заорал на одной ноте, а меня охватила паника. И я дотянулся до его руки и разжал ему пальцы, и пробрался под них своими. А потом просто держал его за руку и не дышал, пока аппарат не заработал вновь и не вернул его к жизни. И в эти несколько секунд, показавшихся мне вечностью, мы с ним оба – я в этом уверен – были мертвы. Мир взорвался, взметнув облака пепла, но когда прах осел, я не выпустил его. Вцепился ему в руку и держал. И, оглядевшись по сторонам, внезапно осознал, что все вокруг стало прозрачным. Чистым и ясным. И я вдруг понял, что взгляд мой проходит сквозь все те вещи, что раньше застили мне глаза, сердце и сознание. Я видел насквозь - его и самого себя. И это было страшнее, чем вечно пугавшие меня притаившиеся в темноте монстры, потому что теперь все вдруг стало болезненно очевидным. Все мои ошибки, все поступки, которые я должен был совершить и не совершил, таращились на меня изо всех углов. Я видел изувеченного мальчишку, который цеплялся за руку мертвеца, надеясь, что это поможет ему выжить. И понимал – он все еще рассчитывает, что я смогу его защитить, а я ведь раз уже облажался. Облажался по полной. И сейчас, чтобы вернуть ему жизнь, мне пришлось бы выложиться без остатка. И тогда я принял решение. Пусть будет его жизнь в обмен на мою. Я с радостью отдам ему ее, заполню его собственной жизнью, сам же уползу в пустую скорлупу. Только ведь я пролез рукой под поручень, не протянул ее поверх, и почему-то по-идиотски уверился, что это все меняет. Что я смогу надуть смерть точно так же, как мне всегда удавалось надувать жизнь. Ведь я не прошел по мосту, я пробрался под ним, а, значит, меня никто не видел, верно? И я решил тогда, что не будет ничего страшного, если он еще немного поживет у меня в голове. Я не стану смотреть! По обыкновению затаюсь в темноте, зажмурюсь и буду ждать. Я не отпустил его, и аппарат оборвал свой предсмертный ор. Дыхание его выровнялось, слабые пальцы дрогнули у меня в руке, снова сжались в кулак и удобно устроились у меня в ладони. В тот раз он впервые за три дня пошевелился сам. И я понял, что он будет жить. И я буду. Без него. В тот день я умер. Все, что было мной, умерло в ту секунду. А то, что осталось, переползло на другую сторону, едва дышащее, полураздавленное, но все же живое. Я отдал ему все, что было во мне хорошего. Он же – великодушный, эгоистичный, настырный и решительный - оставил мне чуть-чуть. Совсем немного, только чтобы хватило сил цепляться за него пальцами. И тут в коридоре зашумело, и я сообразил, что это три пары ног топочут по линолеуму, приближаясь к нашей двери. Услышали предсмертный ор медицинского прибора и спешат на помощь. Должно быть, они бежали со всех ног, но мне тогда все виделось, как в замедленной съемке. Пожалуйста, еще секунду, еще мгновение, а потом я его отпущу. Чьи-то ловкие пальцы разъединили наши руки. Я не стал сообщать, что он пошевелился. Просто отступил на шаг, чтобы врачи могли все проверить. И, повозившись у его постели, они пришли к выводу, что с виду все работает, как надо. Но ни один из них не способен был видеть вещи насквозь, ни один не заметил витающих у кровати прозрачных призраков всего, что пошло не так. Я сам смог разглядеть их только на мгновение, но хватило и этого, я понял все, что должен был понять. Врачи вышли из палаты первыми. Я двинулся следом, вдыхая на выдохе и выдыхая на вдохе. Кто-то из них обернулся ко мне, обеспокоенный тем, как поверхностно и прерывисто я дышал. И мне не хватило слов объяснить ему, что это потому, что я только что пережил смерть – его смерть и свою собственную. Это было неважно. Все закончилось, и дышать сейчас было не обязательно. Чтобы выбраться из больницы, нужно было пройти по длинному коридору, к двум массивным дверям, и сделать это на нетвердых подкашивающихся ногах оказалось нелегко. Я шел и слышал, как кто-то бежит за мной, окликает по имени. Брайан, ты разве не хочешь узнать, как он? Брайан, куда ты собрался? Брайан, когда ты вернешься? Никогда. Я никогда не вернусь. Я больше и шагу не сделаю в эту палату. И я знаю, как он. Я видел собственными глазами, видел его насквозь. А иду я туда, куда должен был отправиться с самого начала. Куда-нибудь подальше от него. Я не стал останавливаться и объясняться. Просто шел вперед, жадно глотая воздух и поигрывая концами висевшего на шее шелкового шарфа. Ощущая под подушечками пальцев заскорузлую корку приставшей к нему жизни. Я не хотел оглядываться. Не хотел снова возвращаться в этот момент. Я не желал больше видеть, как он умирает, - даже представлять себе этого не хотел. Он жив, с ним все будет в порядке, а все остальное – так, глюки. Игра моего больного воображения. И в ту секунду, когда я умер, все это умерло вместе со мной. В какой-то момент мне даже удалось себя в этом убедить. И вот двери оказались прямо передо мной, и указатель «Выход», ярко мигнув в последний раз, устало погас – раньше, чем я успел до него добраться. Выхода не было, остались только две двери. Я вышел на улицу, и солнце больно ударило мне по глазам. Было прохладно, но я не замечал этого, чувствовал только, как от шелка под пальцами шло тепло, напоминая, что оно понадобится мне еще, если я и в самом деле решу продолжить существовать. Я шагал и шагал, пока не погрузился в привычную черноту бездумной функциональности. Это был мой проверенный способ, и до тех пор, пока он работал, все остальное не имело значения. До тех пор, пока удавалось спрятаться в темноте, ничто не имело значения. Я привычно забрался на место водителя, привычно посмотрел сквозь прозрачное лобовое стекло, бросил взгляд в зеркало заднего вида и увидел рядом с собой пустое сидение. Солнце в то утро светило ярко, именно солнце, не некий его суррогат в виде чьего-то сияющего улыбкой довольного лица. И я напомнил себе, что не убил его, нет, я вернул ему жизнь. Единственным, кто умер тем утром, был я. Я не стал включать ни радио, ни печку, ни кондиционер. Окна были закрыты, верх поднят, руки мои цеплялись за руль, направляя машину в сторону дома. Кажется, я плакал – помню, что перед глазами все плыло, и по шее стекали капли, а меж тем дождя не было. Стоял прекрасный солнечный день. Идеальный день для того, чтобы с чувством предаться скорби. Выйдя из лифта, я остановился перед тяжелой металлической дверью. Сделанная специально по моему заказу, она должна была надежно охранять вход в крепость. Внутрь не заглянуть, носа наружу не высунуть. И открыть можно, только применив силу. В то утро она показалась мне тяжелее, чем обычно. Пришлось трижды с силой дернуть ее в сторону, чтобы образовалась более- менее приличная щель. Просочиться в нее смогли бы немногие. Он – да, он всегда был мелким и вертким. Но больше он сюда не пролезет. Я дал себе слово, что позабочусь об этом. Это была та цена, которую я согласился заплатить. Если он выживет, я умру. Открытая, честная сделка. Только вот мне удалось пролезть под поручнем, он втащил меня за собой и тем самым оставил кусочек жизни и для меня. И теперь все смешалось, запуталось. Ведь по условиям я должен был умереть. Повалившись на кровать, вымотанный до такой степени, что смог расстегнуть только пять пуговиц рубашки, а после плюнул, я почувствовал, как по голой коже приятно скользит шелковая ткань. Будто бы его жизнь струилась по моей груди. Ощутив это, я перевернулся на живот и отрубился. И проспал, кажется, часов двенадцать. Та ночь стала единственной, когда я не пошел в больницу. И после, куда бы я ни направлялся, шарф был со мной повсюду. Я словно обмотал вокруг шеи ту часть его жизни, с которой мне позволено было соприкасаться. И делал вид, будто она – моя собственная. Делал вид, будто все еще живу той жизнью, что закончилась тем утром. Получалось, что я – как и раньше частенько бывало – использовал его, чтобы напомнить себе, что - хорошо это или плохо - но я все еще жив. Ночь за ночью я входил в больничные двери, но в палату к нему – никогда. Я отдал ему все, что мог, всего себя, и больше поделиться мне было нечем. Полумертвый-полуживой, я был для него бесполезен. Мне еще самому предстояло заново научиться жить, так чем же я мог помочь ему? Когда он в первый раз пришел ко мне, я захлопнул дверь перед его носом. В условиях сделки такого не было. Я умер, а он выжил. Нельзя же было требовать, чтобы он согласился вместе со мной жить половинчатой жизнью, погряз в блаженной черноте. Однако же искусством надувательства он овладел не хуже меня. И когда он пришел ко мне во второй раз, я, несмотря на все благие намерения, открыл дверь и пригласил его войти. А потом четкие границы стерлись, оказалось, что мы как-то болезненно вросли друг в друга, что только вместе можем поддерживать некую ублюдочную форму жизни. Мы заключили новый пакт: он не даст мне умереть, я же дам ему жить. Но я в очередной раз все провалил. Нужно было вспомнить, о чем предупреждал меня тогда предсмертный вопль аппарата искусственного дыхания. Конечно же, я не мог просто дать ему жить, он должен был слегка умереть вместе со мной. Закрыть глаза и отказаться от надежды когда-нибудь увидеть насквозь человека, на которого променял свою жизнь. Я приложил все силы, чтобы он как следует настрадался за свою ошибку. И сам страдал вместе с ним – за то, что уцепился за него, за то, что открыл эту чертову дверь. Указатель «Выход» погас прежде, чем кто-либо из нас успел добраться до финиша. Остались только двери, двери без замков, и мы проходили сквозь них, не слушая предостережений, звучавших со всех сторон. Когда лишаешься одного из органов чувств, остальные начинают работать в усиленном режиме. Так было и с нами, после того, как мы разучились замечать то, что было прямо у нас перед носом, после того, как потеряли способность видеть друг друга насквозь. Голос его сделался таким громким, что кроме него он ничего уже не мог расслышать. Мои прикосновения стали холодными и безразличными. Порой он не чувствовал их, потому что их от него отделяло чужое тело, а иногда чувствовал слишком сильно, в то время, как ощутить хотел вовсе не мои ладони. Словно собаки, мы рыскали в темноте, вынюхивая доказательства того, что заключенный нами пакт все еще в силе. Что он поможет мне выжить, а я не дам ему умереть... Или наоборот... Я уже даже не помнил условия сделки. Каждый раз, как я пытался восстановить в памяти этот момент, он представлялся мне по-другому. И неизменным оставалось только осознание того, что он не умрет. Никогда не умрет. Останется целым и невредимым. И всегда будет полон жизни - даже в те моменты, когда не шевелится. А значит, единственным, кого тут нужно было спасать, был я. С тех пор мне вечно снится один и тот же сон. В нем я дохожу до конца больничного коридора и понимаю, что двери закрыты. Мне не выбраться. И стены надвигаются на меня, подступают со всех сторон, и свободного пространства остается все меньше, а голоса звучат все громче, и темнота сгущается, сгущается, пока не поглощает меня целиком. Тут я просыпаюсь. Сегодня этот сон приснился мне снова. Но на этот раз двери открылись, и я увидел за ними бесконечный, бескрайний коридор. И тогда я захлопнул их, развернулся и пошел назад. И в этот момент он пошевелился. Наверное, я не очень крепко спал, так, завис где-то на границе между сном и явью, потому что немедленно проснулся от самого легкого толчка. Лампа в изголовье кровати льет на него свой приглушенный синий свет. И я вижу его, вижу насквозь. Но сейчас это не пугает меня так, как тем утром. Кругом темно, и он крепко спит. Я вижу, как он, не просыпаясь, подползает ко мне под бок и устраивается поудобнее, будто никогда отсюда не уходил. Одна его рука ложится мне на живот, и я инстинктивно сплетаю наши пальцы, а после смотрю, как они взлетают вверх и опускаются вниз с каждым моим вдохом и выдохом. Затем я осторожно выпускаю его руку, берусь за край покрывала и натягиваю его на нас обоих. Переворачиваюсь на бок, лицом к нему, закрываю глаза и погружаюсь в это странное нечто, что является его жизнью. Тут тепло.