Разноцветная книга

Первой пьесой, которую я научился играть, были «Серебряные колокольчики»* - на пианино. У матери хранилась старая запись «Рождественского альбома» Перри Комо. И как-то летом, когда все кругом плавилось в раскаленном пурпурном мареве, она включила мне ее и велела перестать жаловаться на жару, а лучше представить себе, что сейчас рождество. Мы, правда, дома рождество не праздновали, отмечали хануку, но мать, вероятно, так и не отвыкла до конца от традиций, принятых в ее дружной итальянской семье. Моя покойная бабка, наверное, до сих пор где-то там вымаливает прощение ее заблудшей душе. Подумать только, вышла замуж за иноверца, да еще и расписалась с ним в мэрии! А на внука, гея и круглого болвана к тому же, который не только правильную веру не выбрал, так еще и во всех других отношениях с пути сбился, у нее, думаю, и вовсе молитв бы не хватило. Не то чтобы я сильно из-за этого переживал – она умерла так давно, что я уже и не помню ее живой. Да и потом – разве это так уж неожиданно, что я предпочел вероисповедание человека, в честь которого меня назвали? Человека, который был так благодарен судьбе за то, что ему удалось выжить и произвести на свет трех прекрасных детей, что ему и в голову не приходило расстраиваться из-за того, что один из его сыновей заключил скороспелый брак с девушкой, с который знаком был к тому моменту только два месяца. Да к тому же еще и с урожденной католичкой. Сын счастлив? Счастлив. Ну а все остальное не имеет значение. Я не помню, когда моя мать приняла иудаизм, должно быть, я тогда был еще совсем мал. Но вот музыка, которую она включала по праздникам, прочно отложилась у меня в памяти. Думаю, иудейкой мать стала больше для того, чтобы порадовать отца, и сколько бы менор** ни зажгла, все равно так и мучилась чувством вины из-за того, что предала католическую веру. А пластинок у нас дома было много, очень много. Может, талант я и унаследовал от деда, но любовь к музыке точно привила мне мать. Я отлично помню тот день. Было так жарко, что, казалось, каждый дюйм моей кожи взмок от пота. Мама поставила пластинку, музыка зазвучала, и я вдруг понял, что знаю, как это сыграть. Пальцы словно сами собой забегали по клавишам, и по дому разнеслась мелодия «Серебряных колокольчиков». До той минуты я совершенно не интересовался музыкой, теперь же звуки буквально пленили меня. Особенно то, что я творил их сам, без посторонней помощи. Мать пришла в восторг и тут же попыталась научить меня играть «Ты мерцай, звезда ночная», но ничего не вышло. Я как будто бы никак не мог найти общего языка с пианино – пальцы, влажные от пота, разъезжались в разные стороны, соскальзывали с клавиш и не желали слушаться. Я пришел в ярость, устроил истерику и поклялся, что никогда больше не подойду к инструменту. Однако с той минуты «Серебряные колокольчики» звучали у меня в голове каждую ночь, а каждое утро я бросался к пианино и отчаянно колотил по клавишам, стараясь повторить то, что в первый раз далось мне так легко. Отцу первому пришла в голову идея вложить мне в руки скрипку. И как только я прикоснулся к смычку, те же звуки, что однажды уже покорились мне в тот душный летний день, вновь хлынули из меня, и мозг мой, наконец, успокоился. Родители по очереди включали мне разные песни, а я повторял каждую мелодию на скрипке. Конечно, получалось у меня не так хорошо, как сейчас, зато я откуда-то знал, какие ноты и в какой последовательности нужно брать, хотя в то время еще даже не выучил, как они называются. Мои руки и пальцы будто бы сговорились помочь мне выплеснуть из себя эти звуки. Мама тогда сказала, что я просто начал не с того инструмента, что музыка всегда была во мне, нужно было только найти ей правильный выход. Честно говоря, «Серебряные колокольчики» в струнном исполнении звучали немного странно, но я чувствовал, что могу сделать эту мелодию прекрасной. И сейчас я знаю, что могу сделать прекрасным любой мотив. Вот за что я так люблю игру на скрипке. Мама была права. Она вообще всегда права. Говорит, я слишком легко открываю сердце, говорит, любовь для меня – как музыка. Так переполняет меня изнутри, что я готов выплеснуть ее на любой – даже самый не подходящий – объект. Но откуда бы я узнал, что мне предначертано играть на скрипке, если бы прежде чуть не довел себя до смерти, пытаясь покорить пианино? Так я обычно ей возражаю, а она говорит, что я слишком упрям, чтобы понять ее точку зрения. Но сейчас я, кажется, готов с ней согласиться. Чувствую я себя так, словно меня пнули ногой в живот. Даже скрипку брать в руки не хочется. Я не лгал, когда говорил, что он меня вдохновляет. Но сегодня единственное, на что он меня вдохновил, - это полное отсутствие интереса ко всему, что я обычно люблю. Играя на скрипке, я всегда переношусь в иной мир. В мир, где звуки просто возникают сами собой, из воздуха, я же являюсь только проводником, помогающим им попасть в нашу реальность. Ведь там, у меня в голове, их никто не слышит, и чтобы донести их до всех остальных, мне нужно их сыграть. То же самое я чувствую, когда смотрю на него. Он не знает о том пожаре, что полыхает у меня внутри, а я не могу сдерживаться, мне просто необходимо, чтобы он его увидел. Я, правда, хотел сделать все правильно. До сих пор не понимаю, где же я ошибся. Недавно он переехал в новую квартиру – она небольшая, находится рядом с университетским городком, но и не слишком далеко от кафе, где он работает. И сегодня вечером я вдруг подумал, что здорово будет устроить ему сюрприз - прийти поздравить с новосельем. Я пришел в кафе к концу его смены, чтобы потом вместе отправиться к нему. И сразу же по его лицу понял, что зря все это затеял. Вид у него был такой, как будто он, как минимум, не ожидал меня увидеть, а, как максимум, мое появление вообще стало для него неприятным сюрпризом. Наверное, нужно было мне сразу уйти, но мы с ним целую неделю не виделись. Я готовился к конкурсу Хейфеца, он обживался на новом месте. Как-то раз мы собирались пойти в кино, но в последнюю минуту он все отменил, сказал, что у него появились какие-то дела. И потом я несколько дней ничего от него не слышал, пока однажды мы не столкнулись в институтском коридоре. Думаю, я не скоро забуду, как он переменился сегодня в лице, когда увидел меня. Казалось, он отчего-то очень смутился. Но потом мы вышли на улицу, и все вроде бы вернулось на круги своя, он опять стал самим собой. Я дурачился, шел перед ним спиной вперед и наигрывал на скрипке сонату. Пару раз чуть шею себе не свернул. Светила луна, и мы с ним были только вдвоем. Мы – и музыка. Это было так прекрасно. Если бы с неба сыпался снег, я сыграл бы ему «Серебряные колокольчики», но природа, кажется, наконец, сжалилась над нами и переключилась на весну. Дома у него пока пустовато, посуду, полотенца и постельное белье он на время взял у матери, сказал, что позже купит все сам. Квартира показалась мне очень симпатичной, мне такая точно не по карману. Меня слегка удивило то, что он согласился взять деньги у отца. Он не так много рассказывал мне о нем, но у меня сложилось впечатление, что между ними не все гладко. Но он возразил мне, что мужчина должен знать, когда принять помощь, и я решил, что это, пожалуй, разумно. Гордость ведь не должна мешать человеку выживать? Если бы моя мать такое от меня услышала, она точно дала бы мне по заднице половником. Она всегда твердила, что гордость – это самое главное, что я должен гордиться собой и своим талантом. Вот, наверное, почему она каждый раз так разочарованно вздыхает, когда я начинаю жаловаться ей на неудачи на личном фронте. Ей бы хотелось, чтобы и в этих делах я не забывал о гордости. «Ты должен быть разборчивее», - вот что она в таких случаях мне говорит. И не понимает, что любовь для меня такой же инструмент, как и скрипка. Я не могу вкладывать в отношения все свое время и силы, и даже сердце мое отдано музыке. Мне просто нужна еще одна отдушина, и таковой для меня является любовь. Кто-то скажет, что все дело тут в моем чрезмерно раздутом эго, что мне просто нужно подпитываться от кого-то, кем-то вдохновляться. Но по-другому я не умею. И если человек меня разочаровывает – а чаще всего так и происходит – перестает вдохновлять, я влюбляюсь в кого-нибудь другого. И каждый раз надеюсь, что теперь все будет иначе, что этот парень окажется способным не только принимать мои чувства, но и платить мне той же монетой. Вот и про Джастина я думал, что он станет тем единственным. Он ведь оставил ради меня такого великолепного мужчину. Я же это себе не нафантазировал? Ему намного проще было бы остаться с ним, но он избрал нелегкий путь, и я уважаю его за это. Только все складывается совсем не так, как я ожидал. Я даже не понял, как так получилось, что мы поссорились. Вроде бы сидели, смеялись, что у него в холодильнике мышь повесилась, а мы оба, как назло, умираем с голоду. И тут я, кажется, сказал что-то о том, что нелегко, наверное, было отказаться от такой роскошной жизни и снизойти до нас, простых смертных. Ну ладно, не кажется, я действительно это сказал, и его это почему-то очень сильно задело. А потом он сделал кое-что странное, он как будто бы перестал быть самим собой, совершенно замкнулся. И мне захотелось крикнуть ему: «Я не Брайан! Не прячься от меня!» Казалось, каждая вена в моем теле орала в этот момент – Я НЕ БРАЙАН! А думать я мог только о том, что если бы в мире существовала подходящая мелодия, я бы сыграл ее ему, и он бы услышал, он бы меня понял. Но ее не было, в моем распоряжении был только мой собственный голос, а говорю я гораздо менее убедительно, чем играю. Наверное, нужно было уйти сразу же, как он перешел от защиты к нападению, но я не привык так легко сдаваться. Ну да, я понятия не имею, каков он на самом деле, и сколько всего он для него сделал. Это только ему, Джастину, известно, разве сам он не об этом все время говорил? Но для меня это все не имеет значения. Если бы он действительно был таким сокровищем, то никакие мои слова и поступки не смогли бы заставить Джастина от него уйти. Он ушел от него не ради меня, он ушел, потому что хотел уйти. Именно это я ему и сказал, и лицо у него стало такое, будто бы я ударил его кулаком между глаз. Будто бы он только сию минуту это осознал. После этого я не захотел больше у него оставаться, и он не стал меня задерживать. Думаю, нас обоих измотал этот разговор, и мы просто не знали, как нам быть дальше. И я уже буквально слышу, как моя мать произносит: - Вот и славно, все к лучшему. И да, она права, она всегда права. Я так и не понял, что я такого ему сказал. И вся эта ситуация ужасно меня расстроила. Такие эмоциональные всплески слишком сильно отвлекают, а я сейчас не могу позволить себе отвлекаться. Еще чуть-чуть – и я, возможно, добьюсь того, о чем мечтал с того дня, как отец вложил мне в руки скрипку. Но живущую в моем сердце любовь не задавить, как не заглушить и звучащую внутри музыку. Остается только гадать, почему же я снова и снова выбираю неподходящий инструмент. В этом же вся проблема, верно? Он ушел не ради меня, и теперь он об этом знает. И когда смотрит на меня, слышит не «Серебряные колокольчики», а отвратительные звуки, которые издают, отчаянно колотя по клавишам, мои пухлые, неловкие, детские пальцы, безнадежно уничтожая красоту этой простой мелодии. Я лишь создаю лишний шум в его и без того переполненной голове. Я нисколько ему не помог, только еще больше все запутал, и исправить мне ничего не удастся. Как там звучала эта любимая мамина фраза из старого фильма? «Когда услышишь колокольчик, получит крылья ангелочек?»*** И вот, наконец, Перри у меня в голове начинает распевать: «И звучит над суетой серебристый перезвон». И пальцы мои хватаются за смычок, и звуки льются из меня, растворяются в воздухе. А в голове остается лишь звон серебряных колокольчиков.