Разноцветная книга

- Ну так и что ты думаешь? – переодевшись, кажется, в семисотый раз, он оборачивается ко мне и широко улыбается. - Думаю, что ты похож на официанта со свадьбы Майки, - я с хохотом уворачиваюсь от летящего мне в лицо свитера от Армани. Эта штука стоит, наверное, больше, чем все мои шмотки, вместе взятые. Однако же ему ничего не стоит брезгливо отшвырнуть ее, как половую тряпку. Или мои белые простыни. - За это дома будешь всю эту хрень в шкафу развешивать. Он зловеще ухмыляется, одной рукой ослабляет черный галстук, а второй – медленно, очень медленно – расстегивает пуговицу на брюках. Я честно стараюсь не пялиться. Но ничего не выходит. - Не хочешь пересмотреть свой вердикт? И прежде, чем я успеваю обдумать ответ, галстук уже захлестывается вокруг моей шеи, а его руки, стиснув концы, подтаскивают меня поближе. Он пробегается языком по моей нижней губе, сжимает ее зубами, всасывает, а затем целует уже по-настоящему. Дыхание у меня сбивается, голова идет кругом. Я ужасно скучал по его рту, по губам, по языку, который умеет так тесно сплетаться с моим. Хотя мы и в разлуке-то были всего каких-то два дня. Но что поделать, я начинаю скучать по его рту в ту же секунду, как он перестает так или иначе со мной контактировать. И по тому, как напряженно подрагивает его язык, как его губы вжимаются в мои, словно пытаясь высосать из легких весь воздух, я понимаю, что и он скучал по этому не меньше моего. От этой мысли мое тело словно прошивает электрический импульс – дрожью отдается в руках, не способных теперь справиться с молнией на брюках – на моих ли, на его, все равно, покалывает в пальцах ног, тут же начинающих пританцовывать, как какие-то взбесившиеся тюлени, пробирается в живот, который впервые за последние два дня трепещет исключительно от удовольствия. Я мог бы просто поселиться у него во рту, застолбить его за собой и никогда оттуда не вылезать. Никогда-никогда. - Твоя очередь. По крайней мере, пока он сам меня оттуда не выплюнет. - Я и так четыре раза в неделю наряжаюсь официантом, так что, пожалуй, воздержусь. Одной рукой я мягко отпихиваю его, а второй цепляюсь за ремень и притягиваю ближе. Он же чуть дергает галстук, заставляя меня вскинуть голову и посмотреть ему в глаза. - Если через тридцать секунд ты не вытащишь свою задницу из штанов, я заставлю тебя примерить все, что в этом магазине найдется твоего размера. Включая нижнее белье. По два раза! – он произносит это своим особым низким раскатистым голосом, от которого мне сразу начинает казаться, будто мне внезапно стали малы трусы. - Иди ты в жопу, - уныло отзываюсь я. - Сейчас никак не могу, может, позже... Он отступает на пару шагов, я же по инерции пытаюсь ухватиться за воздух, за то место, где только что находились его плечи. Затем я нехотя стаскиваю карго-штаны цвета хаки и начинаю натягивать первые же попавшиеся мне под руку брюки. Он же все это время не отводит от меня глаз, даже когда сам начинает избавляться от остатков одежды. Я люблю смотреть, как он раздевается. И как одевается тоже люблю, потому что знаю, как ему важно хорошо выглядеть, как тщательно он выбирает даже повседневную одежду. Люблю смотреть, как ходят у него на спине подтянутые мышцы, как то расправляются, то опускаются плечи, как напрягаются икры, когда он балансирует на одной ноге, снимая брюки. В такие моменты его тело кажется мне идеальным механизмом – каждая шестеренка, каждый винт слаженно работают на создание образа. Его образа. Той неуловимой ауры, которую я сотни раз пытался отобразить на бумаге, но так и не смог разобраться, в чем же тут секрет. Некоторые считают его поверхностным, пустым человеком. На самом же деле он – это нечто несоразмеримо большее. Просто такой уж у него особый талант – создавать некий образ и презентовать его окружающему миру, продавать самого себя, как разрекламированный товар, заставлять людей поверить в то, что им показали, даже если глаза их разглядели нечто иное. И ему почти всегда это удается. Тут есть чем гордиться – и я имею в виду настоящую гордость, а не ту фальшивую заносчивость, которой он так любит козырять. Больше всего я люблю в нем именно его несовершенства. Он ведь так старательно делает вид, что у него их попросту нет. Но купиться на это может только тот, кто совсем его не знает. И только узнав его по-настоящему, начинаешь больше всего ценить его изъяны и слабости. Я сплю рядом с ним каждую ночь, я просыпаюсь с ним по утрам, вижу торчащие во все стороны волосы, белое в уголках глаз, ощущаю на лице его несвежее после особо пьяных ночей дыхание. В душе я провожу губкой по шраму у него на спине. Он такой тонкий, что разглядеть его можно, только приникнув почти вплотную, Брайан однако же уверен, что это страшное уродство. Я слышу, как он пинает весы, недовольный результатом, который они ему показали, материт компьютер, не спешащий обработать его гениальные идеи. Я чувствую как он обхватывает меня рукой посреди ночи, когда думает, что я крепко сплю, и притягивает ближе, вжимает в себя так крепко, что мне начинает казаться, будто я – самый верхний слой его кожи. Я знаю, как он стонет, как задыхается, умирая от желания получить разрядку, как умоляет меня дать ему кончить. Я видел его лицо – его настоящее лицо – растерянное, опрокинутое, обдолбанное, изумленное, усталое. Он так старательно пытается от меня отгородиться, но чем сильнее отталкивает, тем ближе я подбираюсь, чем отчаяннее сопротивляется, тем острее жаждет, чтобы я продолжал к нему тянуться. Многие думают, что он просто пустой, поверхностный говнюк в шмотках от Гуччи. Именно таким он и хочет казаться. Продает людям то, что они жаждут приобрести, и радуется тому, что они покупаются на его уловки. Мне же за полцены достается подпорченный товар. И тут мои размышления прерывает его голос. - Ты это не наденешь! Я опускаю глаза, пытаясь понять, о чем это он, и с изумлением рассматриваю то, что, оказывается, успел натянуть. - А что не так? Стискиваю зубы, чтобы не заржать. Ну офигеть, похоже, мой мозг, даже когда плотно занят другим, способен безошибочно выбрать из кучи штанов одни по принципу: «О, какая скукотища! Обожаю их!» - Они же бежевые! - И что? Чем плох бежевый? Не намеренный сдаваться, он окидывает взглядом мой обтянутый бежевой тканью член, и я поспешно отпихиваю его руки от своей ширинки. - Я столько времени для тебя одежду выбирал не для того, чтобы ты купил двухсотдолларовый вариант карго-штанов. Он пытается отодрать мою прикрывающую молнию на ширинке руку, но ничего у него не получается. - Да это больше, чем я за неделю зарабатываю. Скажи спасибо, что я выбрал качественные дорогие брюки с дизайнерским лейблом и все такое. Я никогда не теряю надежды заболтать его до такой степени, чтобы он плюнул и отвязался от меня. Упорство – мое лучшее качество. - Мне насрать, двести долларов они стоят или две тысячи, - его ладонь заползает в бежевые штаны и обхватывает тот единственный штучный товар, до которого мне есть дело. – Снимай! - Неа. Он осторожно ведет рукой вверх. Убивает меня нежностью. Зачем я только его этому трюку научил? - Джастин, ты разве по дороге сюда не согласился, что одежду тебе выберу я? Едва касаясь кончиками пальцев, вверх-вниз, вверх-вниз... Ммм... А? Он что-то спросил? - Мне нравится... – в яйцах тянет... пальцами по головке... и рукой... вперед-назад, вперед... аааахх, - нравится, что в них удобно. Я. Не. Сдамся. Не сдамся. Не сдамся. Отскочить. Оттолкнуть. Отпихнуть руку. Да его же, его дурацкую руку, а не свою. Вот так. Теперь дыши. - Прекрати! – выдыхаю я. – Не то придется тащить их в химчистку раньше, чем я успею куда-то в них выйти. - В этом и смыcл. - Предлагаю сделку. Компромисс. Каким-то образом за прошедшие годы мы уяснили для себя, что вот так оно работает. Я вылезаю из бежевых брюк, снова натягиваю свои, привычнее, и обуваюсь. Он же смотрит на меня и ждет, весь такой якобы открытый для предложений. - Я надену вот эти бежевые брюки, которые мне понравились, и тот уродский кремовый свитерок, в который ты вечно пытаешься меня нарядить. Видите? Ничего сложного. - Ты же тогда со стенами сливаться будешь. Как, по-твоему, мы сможем определить, в комнате ты или нет? - А я и не собираюсь выставляться! Карго-штаны или смерть! - Это же твой день рождения, ты должен быть в центре внимания. - Нет уж давай лучше в центре внимания, как обычно, будешь ты. У тебя это все равно лучше получается. А мне и так хорошо. Он смотрит на меня так обалдело, будто бы, наконец, после стольких лет, научился понимать тот странный язык, на котором я разговариваю. И вот внезапно выяснил, что я все это время ему твердил: «На самом деле мне нравятся киски!» - Что?.. Чего ты смотришь? - Надевай что хочешь. Он безнадежно машет рукой, отворачивается от меня и одергивает джинсы – чтобы они сели пониже, на бедрах. От неожиданности я нервно хихикаю. - Что, и все? И ты не будешь препираться со мной и загонять в угол, чтобы я, наконец, сдался и надел то, что тебе нравится? Он оборачивается, и мне кажется, что от него веет чем-то странным. Подозрительно смахивающим на кротость, готовность смириться с неизбежным. Не могу точно сформулировать, но раньше я такого никогда не видел. - Ты взрослый человек, я не могу диктовать тебе, что носить. Надевай то, в чем будет удобно. Он даже почти улыбается, уголки глаз чуть приподнимаются, и уголки губ тоже ползут вверх. Но улыбка выходит какая-то пораженческая, и черт его знает почему, меня это задевает. - Мне нравятся эти штаны. Слушай, ты же сам их сюда принес, значит, они и тебе понравились. - Да-да, совершенно нормальные штаны. И сидят хорошо. Цвет, конечно, скучноватый. Но если правильно подобрать рубашку, будет неплохо. Даже изысканно. И я почему-то вдруг думаю, что вот так же безропотно и терпеливо он будет улыбаться лет в шестьдесят в ответ на очередную мою глупую выходку. Умиротворенный, вот он сейчас какой. - Знаешь что, мне, пожалуй, нравится тот черный свитер от Армани, которым ты в меня запустил, - негромко говорю я, и он подбирает его с пола и вручает мне. – И еще вон те другие брюки, они тоже ничего, - его рука касается моей и медлит, не сразу отпуская. – Спасибо. - Ну пошли уже, наконец, отсюда. Он выходит из примерочной первым, а я – следом, готовый идти за ним всюду, куда бы он ни повел.