Вернуться, чтобы пойти вперёд.

Если за минувшие десять лет Аркадия всё-таки пыталась восстановиться, то академия как будто застыла в тех жутких октябрьских днях, когда с ещё не расчищенных от обломков и мусора дорожек кампуса говорили и показывали репортёры где-то около десятка каналов. Особенно обращали внимание рухнувшую под напором ветра прямо на памятник основателю академии Иеримии Блэквеллу центральную башню. Тогда многие посчитали это знаком и пророчили академии самое худшее. И худшее, действительно, сбылось. Пусть даже обломки кирпичей и бетона вместе с осколками стекла и прочим мусором давным-давно убрали, лучше от этого не стало. А ведь поначалу только и говорили о десятках и даже сотнях спасённых в подвалах Блэквелла! В одном из первых же экстренных репортажей нашу академию торжественно называли героиней! В том же выпуске «денежный мешок» Шон Прескотт с лицом полным скорби и с лучащимися отцовской любовью глазами заявил, что его компания сделает всё возможное, чтобы справиться с последствиями катастрофы и поддержать пострадавших. Через пару дней в сети стала гулять сенсация - «Без вести пропал сын богатейшего человека Аркадии Бэй!». Потом солнцу пришлось ещё несколько раз взойти и уйти за горизонт, чтобы интернет, телевидение и газеты буквально взорвались новостью совсем другого масштаба - «Сын мультимиллионера — сообщник маньяка-извращенца!», «Анонимный обвинитель против бизнес-династии!», «Найдено тело Нейтана Прескотта! Трагедия или кара небесная?», «Учитель фотографии — искатель мига между невинностью и осознанием, психопат, шантажист, убийца!». В те дни нас с Макс нельзя было оторвать от телевизора и бесконечной череды новостных сайтов. Да и как могло быть иначе, если и я, и Макс уже считали эту историю разнесённой на куски вместе с Аркадией и захороненной навеки? Выходит справедливость всё-таки существует и благодарить за это нужно анонима, рискнувшего пойти против затыкающих всем рот баблом лицемерных сволочей. Никто там и не узнал, кем был тот человек. Макс, правда, до сих пор руку готова дать на отсечение, что рассказавший миру правду о том бункере и таким образом отомстивший за Кейт, За Рэйчел, за Макс и за меня никто иной, как мой отчим Дэвид. Мог ли Дэвид, действительно, выжить в случившемся из-за меня ужасе? Почему бы и нет! Да и кому ещё в Аркадии во что бы то ни стало нужна была правда? Только мне, Макс и... Дэвиду. С его-то ненавистной мне когда-то одержимостью он вполне мог пойти до конца. Помню как смотрела телевизор, прокручивала колёсиком мыши новостные сайты и первый раз в жизни, искренне желала тому, кто вполне мог быть моим отчимом, удачи. Прескотта тогда было уже практически не видать и не слыхать. Один раз он дал коротенькое интервью по телефону в вечерних новостях штата Орегон. Редакторы постарались, поставив в эфир фото, на котором этот толстосум был воплощением спокойствия и уверенности в себе. Другой раз папаша Нейтана попался в объективы камер на входе в здание суда Портленда. Окружённый охраной и полицейскими он не ответил ни на один вопрос, зато его лицо было более чем красноречивым! Никогда не забуду его ушедшие в себя глаза и нервно подрагивающие скулы. Имевший Аркадию Бэй во всех позах Камасутры был одновременно взбешён и подавлен. Процесс, по которому для одних он проходил как подозреваемый в соучастии преступлениям Джефферсона, а для других как свидетель или даже потерпевший, обещал быть захватывающим. Вот только немногие успели сделать ставки, потому что не прошло и недели, как СМИ взорвались новой сенсацией - «Мультимиллионер Шон Прескотт покончил с собой!». И я, и многие ждали, что уж кто-то, а довлевший над всей Аркадией, воплощавший любой ценой свои амбиции акула бизнеса даже при таком раскладе постарается выйти сухим из воды. И вот пока я и до кучи других людей так думали, акула взяла и утонула, вернее застрелилась. Что пошло не так? Загребавший под себя миллионы и мечтавший о миллиардах не смог выдержать осознание скорого краха? Или, как предположила, узнав эту новость, миссис Колфилд, в расчётливом, жестоком, непоколебимом дельце пробудился человек, отец, горячо любящий своего сына? Беда только, что человек тот пробудился, когда было уже слишком поздно. Псих уже зарыл в землю не дождавшегося отцовской любви сообщника, вместе с которым творил изврат. Не то чтобы во мне проснулась жалость к Нейтану, но, если беспристрастно... Действительно, есть чему ужаснуться и чего стыдиться до самого конца жизни. Мог ли Бог-Император захолустья ужаснуться чему-то, кроме нехилой даже для него суммы, в которую в итоге оценили разрушения от торнадо, свалившегося на него скандала и угрозы банкротства? Было ли ему, в конце концов, хотя бы на секундочку стыдно смотреть в глаза родителей Рэйчел и Кейт? Или прав был отец Макс, предположив, что Прескотта убрали ему подобные, чтобы в развернувшейся движухе утопающий не потянул бы за собой на дно кого-нибудь из них? Не знаю и, честно говоря, знать не хочу, почему так вышло. Пусть я жестокая! Пусть я злопамятная! Но с объявления приговора Джефферсону и концом Прескоттов с моей души ушла часть груза прошлого. Из опостылевшей реальности Аркадия Бэй превратилась в угрюмый призрак, теряющий силы с каждый днём моей новой жизни. Я сама не заметила как изменилась. Несколько раз я казалась себе сентиментальной дурой, потому что не могла отделаться от ощущения, что изменилось небо надо мной и весь мир вокруг меня. И вот сейчас, здесь острее, чем когда бы то ни было, я осознаю всю неудержимость времени. Сила, которая когда-то несмотря на все мои протесты, слёзы и рождённую болью ненависть, всё дальше и дальше отдаляла от меня минуты и дни с ещё живым отцом, всего-то за десять лет сделала так, что родные и памятные места стали для меня чужими и я сама стала чужой для этих мест. Проезжая по городу, я пыталась увидеть хоть что-нибудь знакомое, чудом уцелевшее или возрождённое руками желавших вернуть всё как было. Движения на улицах практически не было, но я всё равно часто парковалась, чтобы из-за своего любопытства не дай бог не стать причиной автокатастрофы. Я сознавала, что смерч буквально искромсал город и всё равно, совершенно глупым образом, удивлялась незнакомой застройке и ещё бОльшему, по сравнению с тем, что осталось в моей памяти, запустению. Осматриваясь по сторонам, я лишь изредка замечала что-то родное, бывшее частью Аркадии, когда ещё был жив мой отец и уже после него. И только Блэквелл, словно застывшая в янтаре мушка, как будто дожидалась моего возвращения, чтобы показаться такой, какой она была в растянутых на метровый экран кадрах специальных репортажей. Проломленная тут и там крыша, испещрённые трещинами и дырами стены, окна без рам и стёкол, дверные проёмы без дверей, потолки, лишившиеся всех ламп, и голый, грязный бетон вместо линолеума. Это уже не прославленная по всей стране академия, а самая настоящая мечта подростка-мизантропа, в гробу видавшего всех своих одноклассников, учителей и домашние задания. А всё потому, что после суда над составлявшим одну из основ репутации заведения учителем и объявления о том, какую роль во всей той вдохновенной мерзости играл давно вставший многим поперек горла «золотой мальчик» Нейтан Прескотт, былая слава и множество спасённых в стенах одной из главных достопримечательности Аркадии уже не имели значения. Выстрел, продырявивший башку впавшего в немилость у судьбы миллионера, добил академию, оставив мёртвую, никому не нужную оболочку. Взявшиеся реанимировать город владельцы шикарных яхт и особняков только и делали, что перекидывали проблему ремонта Блэквелл с рук на руки. Студенты вместе с учителями писали петиции. В сети, в газетах и в ток-шоу все кому не лень, периодически обсуждали перспективы и смысл возрождения в условиях, когда средства нужны, чтобы довести до ума серьёзно пострадавшую от торнадо больницу и спальные районы. В итоге имевшие реальную возможность вернуть шум в коридоры и скрип шариковых ручек в классы, не захотели рисковать, остальные просто пожали плечами, развели руками и замолчали. Всё как будто бы успокоилось. Город понемногу приходил в себя. Наконец, настал день, когда кто-то с солидным счётом в банке сговорился с кем-то в кабинетах, чтобы избавиться от мозолящего глаза бесполезного хлама. Всё. Завтра или может быть послезавтра этих стен, коридоров и классов не станет. Будут острые осколки кирпичей, кучи щебня и очень много пыли. Мусор, конечно, постараются побыстрее убрать, чтобы освободить место для будущего, если оно, конечно, состоится. Рассказавшие мне о скрытом за оградой призраке прошлого компашка из двух мальчишек и одной девчонки с выкрашенными в кричащий салатовый цвет волосами понятия не имели господа из мэрии. Ну и ладно. Важно, что я смогла побродить там, где я когда-то смеялась, влюблялась, а затем бесилась, посылала друзей, симпатичного мне паренька, учителей, и ректора ко всем чертям и к тем органам, что между ног. Твою ж мать, кто бы мне десять лет назад, во время нашей с Макс ночной вылазки за ведущей к Рэйчел инфой, сказал бы мне, что я буду так тосковать по тем дням, когда я здесь училась?! Единственным местом, куда я не сунула свой нос, стал женский туалет. Я постояла на пороге, попыталась заставить себя сделать шаг, но... Это было выше моих сил! Всё равно что лечь в яму, которая когда-то едва не стала могилой. Мне казалось, что, если я войду, коснусь рукой того места на стене, куда меня прижал Нейтан, а затем присяду на корточки, чтобы коснуться пола в том самом месте, где я должна была истечь кровью... Если я это сделаю, случится что-то ужасное, вселенская катастрофа! Из-за меня. Снова. Сама себе черт знает что выдумала. Сама впечатлилась, пнула себя раз, другой, третий и ушла с осознанием того, что хоть я и вернулась в воды реки прошлого, но есть глубины, в которые мне лучше не соваться. Зато я с неожиданной для меня же лёгкостью вошла в класс, где вгрызалась в алгебру, влюбив в себя успехами Квентина. Потом погиб отец, я сломалась и очень быстро стала для Квентина никем. За мной, конечно, не встало и уже Квентин стал никем для меня. Это было больно. Особенно потому, что и без предательства Квентина боли и одиночества становилось всё больше и больше с каждым днём. Казалось, будто я единственная по какой-то дурацкой ошибке рождённая, чтобы страдать в леденящей, бесконечной, равнодушной космической пустоте. А изнутри набирал силу огонь, дикое пламя угрюмой ярости на всё и на всех. Этот огонь был для меня единственной защитой и от тисков окружавшего мрака, и от периодически возникающих из этого мрака что-то требующих, о чём-то рассуждающих, что-то пытавшихся мне втолковать людей. Мама всё пыталась убедить меня в том, что надо взять себя в руки, потому что рано или поздно всё пройдёт и успокоиться. Отчим хмурил брови и что-то кричал. Учителя и один психолог доверительно смотрели в глаза, трепали за плечо, говорили что-то важное, казавшееся мне бессмысленным и выдуманным специально, чтобы меня взбесить. Квентин изумлённо смотрел на меня, держал меня за руки, смотрел прямо в глаза и спрашивал, неужели я, действительно, хочу превратиться в огрызающегося на всех изгоя? Затем изумление в его лице сменилось холодом и отвращением. Родители Квентина в обязательном порядке требовали от него поступления не куда-нибудь, а в Массачусетский технологический институт. При таком раскладе он, конечно, никак не мог, да и не хотел продолжать знаться с такой, как я. У всех вокруг меня была какая-то цель, все к чему-то стремились, а я была мельчайшей из песчинок, гонимых против своей воли ниоткуда в никуда. Почувствовав вкус в побегах из ставшего чужим дома, я ловила мимолётный кайф, затягиваясь косяком в дальних, вонючих и обосранных закоулках Аркадии, и зависала на подпольных вечеринках. И надо же было так случиться, чтобы на одной такой тусовке на меня обратила внимание любимица всей школы, дочь прокурора, «золотая девочка» Рэйчел. Через пару недель целиком и полностью устремлённый к золотому диплому и признанию единомышленников парень прошёл мимо ворот Блэквелла, около которых умница и красавица с правильным макияжем стояла вместе с опозорившей весь класс, уже успевшей покрасить волосы в синий дурой и обормоткой. Сперва Квентин отреагировал так, будто увидел призрак или пришельца с другой планеты. Затем он посмотрел на меня, как на мутировавшую от ядохимикатов помойную крысу. Это было неприятно, но ничего особенного на самом деле, если бы... Если бы после этого Квентин не посмотрел бы на Рэйчел взглядом полным праведного гнева, оскорблённого достоинства и... отвращения. Рэйчел тогда лишь снисходительно усмехнулась, небрежно махнула ему рукой и обняла меня, увлекая за собой. Я же едва не вырвалась, чтобы... Не знаю, чтобы я с ним сделала, если бы Рэйчел меня бы не остановила. В ночь после этого, в темноте и тишине я лежала и сравнивала ласки Квентина с ласками Рэйчел. В конце концов, меня чуть не стошнило от одного осознания что когда-то я позволяла этому парню лапать себя. Когда это было? Тринадцать, сто или, чем чёрт не шутит, тысячу лет назад? Кажется, недавно, в Сиэтле я встретила Квентина на одном из перекрёстков. Я торопилась на работу и он, наверное, тоже. Мы скользнули по друг другу взглядом и разошлись, как случайные прохожие. Вроде бы я успела заметить огонёк узнавания в его глазах, но... Возможно, мне просто померещилось? Если тот сосредоточенный мужчина и вправду был Квентином, хотела бы я, чтобы он поразился новой Хлое Прайс? Хотела бы я, чтобы случайно или не случайно мы столкнулись бы где-нибудь снова? Где-нибудь, где было бы поменьше суеты, чтобы он смог хоть как-то попросить прощения? Нет. Это потому что я его простила и за себя, и за Рэйчел? Или наоборот я настолько злопамятна, что о прощении не может быть и речи? Ни то, ни другое. Потому что я только сейчас, спустя десять лет, вернувшись в «проклятую дыру» Аркадию Бэй, осознаю, что случилось со мной в ночь, которую я не забуду никогда в жизни. Торнадо разрушило город и тот же ужасающей силы ветер стал чем-то вроде грубой щётки для душа, ободравшей с меня колючую коросту пяти лет без отца, без Макс, а затем и без Рэйчел. Время разделилось на до и после. Первые дни и недели в Сиэтле я чувствовала себя голой и совершенно беззащитной. Такой беззащитной, какой нельзя быть в этом мире. И после всех сражений с самой собой в круговерти большого города, убивавшие меня обиды и самые жгучие слёзы хоть и накрывают поднявшейся из глубин памяти тяжёлой волной, но в тоже время... Как будто всё это было в каком-то другом параллельном мире, в альтернативной реальности и не со мной. И раз жизнь такая странная штука, нужно ли мне, чтобы Квентин или кто другой из оставшегося на этом побережье тёмного сна просил у меня прощения? Да и какой эгоисткой я бы была, если бы бродила по доживающей последние дни или даже часы академии, да только бы и думала о том, как и кто из моей прошлой жизни должен просить у меня прощения? Чёрт возьми, когда и я, и Макс сидели, прижавшись к друг дружке, в цоколе маяка, пережидая буйство торнадо, нам было страшно, очень страшно, hella жутко! Каково же было укрывшимся в стенах Блэквелла?! Десятки, сотни скорчившихся в темноте, освещённой только фонариками, дрожащих от кошмарного переходящего в рык воя стихии, обливавшихся потом и теряющих сознание от очередного удара поднятого ветром неизвестно чего об стены. Только стены и отделяли их от смерти... То, что досталось этим людям, до боли которых мне когда-то было покласть, насрать и наплевать, можно, наверное, сравнить только с тем, что пережили в середине прошлого века в Европе. Но тогда-то виноваты были нацисты, а торнадо случилось из-за меня. И, если бы мне приспичило или бы кто-то меня бы сюда притащил не через десять лет, а на первую годовщину трагедии, когда все крики, всхлипы, мольбы и проклятия ещё висели бы в воздухе, я бы так тут и осталась. Легла бы на пол и... Без понятия что бы я сделала и кто бы мне позволил, но никчёмная я, по крайней мере, попыталась бы отомстить самой себе за ту ночь с одиннадцатого на двенадцатое октября две тысячи тринадцатого года. Если бы тогда, у маяка я была бы настойчивее, я смогла бы убедить Макс последний раз использовать свою силу и спасти город. Я должна была её уговорить, а вместо этого тряслась, как осиновый лист, вызывая жалость! Струсила, потому что хотела жить, даже ужасающей для самой же себя ценой. Сейчас я хочу жить ещё больше. С этой виной я и переступила порог. Через не могу. Через силу. Потому что, чёрт подери, когда я с неохотой, просто из любопытства заглушила мотор на углу, я и не думала заходить. Я даже покидать свой Форд не собиралась! Хотела посмотреть пару минут издалека, повспоминать и дать газу, чтобы скорее увидеть место, где был мой дом. Так я и сидела до тех пор пока одна часть меня не рванулась наружу буквально за шкирку волоча за собой другую, из настоящего в грёбаное, как мне когда-то казалось, прошлое. Я как будто бы шла в зал суда, где мне должны были зачитать смертный приговор и тут же закидать камнями, но пришла на перрон, откуда уже отходит скоростной экспресс. Я растерянно смотрю по сторонам в поисках тех, кто знает меня и знает какой кары я заслуживаю, но никто не обращает на меня внимания. Я честно пытаюсь остановить сначала одного, затем другого спешащего с поклажей к вагонам, но вместо узнавания, гнева и боли мне отвечают только удивлением и досадой. Меня простили? Быть того не может. С чего тем, кто чудом выжил в аду на земле, потерял своих друзей и близких, остался без дома, прощать эгоистку, из-за которой всё и произошло? С того, что эгоистка уже не курит и не пьёт, не колется, не нюхает порошки, не глотает «колёса», не хамит и выглядит не шалавой, а нормальным человеком? Естественно, ничто из этого ни разу не повод для того, чтобы простить и забыть бедствие, ставшее причиной объявления недельного траура. И всё же меня оставляют одну на перроне, двери закрываются, экспресс готовится к разгону. Может быть, я просто опоздала? Всё-таки десять лет... Десять лет я создавала новую себя. Десять лет старалась жить не по импульсивному «Хочу!», а так, как надо. В глазах окружающих я, конечно, была всего лишь чудом выжившей жертвой ужасной внезапной катастрофы. Мне желали добра и успеха. И никто, по крайней мере, из тех, кто был мне дорог, не сомневался, что я заслуживаю лучшего! Знали бы они только, что чудом выжившая жертва - сбежавшая от своей судьбы виновница гибели сотен. Я виновна — это факт. Зачем мне высшее образование, работа, достойные цифры на счету в банке? Чтобы удовлетворять самомнение и бесконечно оправдывать инстинкт самосохранения? Простите, погибшие, искалеченные и обезумевшие от потерь. Мне очень-очень жаль, но я хочу жить, хочу узнать мир, хочу стать кем-то, кого бы уважали, хочу любить и быть любимой. Я не вернулась с раскаянием на годовщину, потому что на самом деле мне было плевать на прерванные из-за меня жизни. Я занималась собой. И сейчас я приехала не затем, чтобы просить прощения... Просто мне захотелось лишний раз пожалеть себя, обделённую больше всех остальных вместе взятых. Назвать себя совестливой и успокоиться на этом, выкинув из головы осточертевшую вшивую дыру, сломавшую мне детство. Вот так. Кто не верит, тот пусть откроет странички «Эгоизм», «Наглость» и «Лицемерие» на Wikipedia. Там среди наглядных иллюстраций этих понятий стоит моя фотка. Если фотки нет, значит, глюк какой-то, потому что она должна там быть! Мне пришлось сосчитать до десяти, чтобы успокоить истерику. Потому что это была именно истерика, а не чистосердечное признание мерзавки. Какое самомнение? И в Аркадии, и в Сиэтле я видела непрошибаемо уверенных в себе личностей. Их не гнала вперёд боль от потери близкого. Им было плевать на справедливость. Они не страдали от нужды. И всё равно они были одержимы желанием забраться повыше, поимев по ходу процесса окружающих, друзей и близких. Да-да, я не имею право их осуждать, потому что сама была мразью. Я втравила лучшую подругу в самую настоящую жуть и, в конце концов, вынудила её совершить массовое убийство. Я предала родную мать! Наплевала на неё, а затем бросила на произвол судьбы, обрекла на гибель во имя себя любимой, самой несчастной и обделённой. Сбылись все мои злобные мечты. Одним махом я отомстила каждой улице опостылевшего города и всем, кто меня здесь бесил. Я добилась своего, обрела свободу. Довольна я собой? Ведь это здорово — жить в своё удовольствие в городе, полном возможностей! В один из вечеров в Сиэтле Макс рассказала мне о параллельной реальности, куда она попала, когда пыталась предотвратить гибель моего отца. В том мире моя хиппи состояла в элитарной компашке «Циклона» и водила дружбу с Викторией и Нейтаном. Если теория хаоса может выдавать такие финты, может быть есть и мир, в котором другая я, спасённая другой Макс ценой другой Аркадии, живёт в своё удовольствия несмотря ни на что, без кошмаров и постоянно идущего следом чувства вины. Может быть. Вот только я если ради чего-то и живу, то уж точно не ради себя. Первые свои шаги в новой жизни я сделала ради Макс и её родителей, опекавших меня словно я не свалившаяся им на голову приблуда, а родная дочь. Два своих высших образования я получила и добивалась нужной мне работы уже ради того, что расплатиться с теми, кому я никакими силами помочь не смогу. Я не могу воскресить мёртвых. И все мои сожаления со слезами — даже не ничто, а самое настоящее оскорбление для выживших. Всё, что я могу — это спасти тех, кого ещё можно спасти безо всяких перемоток времени, ясновидения, телекинеза и прочих суперсил. В этом и мой, и согласившейся со мной Макс смысл жизни. Мы сами себе кредиторы и намерены остаться ими до седых волос, скрипа в суставах и, как бы пафосно это не звучало, до последнего вздоха. Сколько в своё время я вылила дерьма на всех, кто, как я считала, меня покинул? От меня нельзя было ничего скрывать, потому что в моём представлении в семье, между друзьями и влюблёнными должно было быть абсолютное доверие и открытость. Если кто-то что-то от меня скрыл, значит, предал. И самое главное — я не терпела расставаний. Не важно по какой причине те, кого я люблю, меня покинули. Важно то, что меня заверяли в преданности, но выходило иначе. Я оставалась одна и вся моя любовь оборачивалась сначала жгучей обидой, а затем и ненавистью к тем, кто оставил меня на растерзание боли. К тем, кто предал меня и все свои обещания и клятвы. Мой идеализм, идущий рука об руку с эгоизмом, требовал невозможного и мне казалось это совершенно естественным. Первый раз, я «загорелась» чувством долга, когда исчезла Рэйчел. Стиснув зубы, я готова была до последнего расклеивать объявления и ждать... Возникшая из ниоткуда Макс буквально окрылила меня! Я включила форсаж, посчитав себя обязанной любой ценой узнать правду и наказать забравших у меня Рэйчел сволочей. Сыщица-авантюристка, забившая на всё и на всех ради свершения истинного правосудия, добилась своего. Вот только платить, в конце концов, пришлось не мне. За меня заплатил город. Сотни на самом деле ничем мне не обязанных людей! Если кто и вправе что-то от меня требовать так это те, чьи жизни погублены и изуродованы в одну октябрьскую ночь. Они же вправе меня ненавидеть, преследовать во снах каждую ночь и терзать в адском пекле, если я вздумаю сбежать от ответственности. Я должница, обязанная жить, чтобы платить по счёту не слезами раскаяния, не физиономией со скорбно сведёнными бровями, не возложением цветов на могилы, а той абсолютной, безусловной преданностью, какую я требовала от других. Может быть, именно поэтому возрождённые памятью и наделённые воображением подробностями картины катастрофы ужасают, но не рвут душу изнутри, вынуждая прямо здесь и сейчас убить себя любым возможным способом? Бывшая когда-то неодолимой боль от казавшихся вечными обид растеряла все зубы и уступила место странной, вселяющей лёгкость и зовущей жить, тоске. Когда я думала об этом в Сиэтле, мне казалось, что я просто выдумываю себе удобное оправдание, повод для того, чтобы позволить себе дышать и что-то делать. В один день я проникалась уверенностью в этих своих рассуждениях и в верности выбранного пути. На завтра воспринимала себя не иначе, как бессовестную гниду, пускающая пыль в глаза и себе, и всем имеющим глупость желать мне добра. Десять лет я прожила с безумной надеждой на то, что когда-нибудь мне будет дан знак. Сон, видение, какое-то событие, чьи-то слова — всё равно! Лишь бы увидеть, услышать, почувствовать и понять могу и должна ли я двигаться дальше? И вот оно! Я словно сдала важный экзамен, получила диплом, но вместо того, чтобы идти на выход, добиваюсь отчисления за неуспеваемость. Неудивительно, что спешащие к свету на том конце пути, отвечают мне удивлением граничащим с возмущением. Ты, наконец, повзрослела, Прайс? Научилась требовать с себя, а не только с других? Тогда не задерживай ни нас, ни себя. Твой счёт сам себя не оплатит. Последняя выпускница покинула Блэквелл, сбросив, по крайней мере, часть камней с души. Сомнения, в очередной раз готовые обратиться в отчаяние, отступили и земля под ногами стала как будто бы твёрже. И, если бы мне не пришлось возвращаться сюда одной, пережившая из-за меня ад альтернативных реальностей и издевательства психопата Макс поняла бы всё без слов. Но в глазах проникших вместе со мной на огороженную территорию подростков блуждающая по ободранным, гулким, продуваемым ветром коридорам со слезами на глазах и странной улыбкой особа показалась попросту двинутой. Стоило мне только выйти за порог и сделать шаг к своему авто, как меня сразу окликнул младший пацанёнок. И всё бы ничего, мне было бы даже приятно, если бы только он не назвал бы меня «мэм»... Конечно, синяя краска с волос давно смыта. Нет больше отпугивающей мам с детьми и бесившей полицейских майки с черепом. И рваных джинс тоже нет. Вместо этого на мне белая блузка, скрывающая под рукавами мою татуировку, и тёмно-серый брючный костюм. Мерзость специально для занудных лохушек, как сказала бы я лет десять назад. Сейчас это мой обычный комплект, который я одеваю рефлекторно, не задумываясь. Значит, всё правильно, я - мэм... Только всё никак не привыкну. Помню, когда кто-то из новых новых соседей и на работе называл меня «мэм», всё казалось, что обращаются к кому-то, но не ко мне. Но соседей и коллег я давно уже стала «Прайс», «Хлоей» и даже просто «Хло», а вот мелкота на улицах упорно зовёт меня мэм. И что мне с ними делать после этого? Посмотреть на них так, чтобы даже у самого смелого мальчишки и самой безбашенной девчонки сердце в пятки ушло, или грустно улыбнуться тому, что мне пошёл четвёртый десяток и сколько дров я успела к этому времени наломать? Усмехнувшись над собой, я в очередной раз вернулась из мира воспоминаний в реальность. Окликнувший меня, младший из всей компании пацанёнок смотрел так, будто умел читать мысли и всё понимал. В колючем взгляде зеленоволосой девчушки настороженность мешалась с застывшим на низком старте вызове. Для родных, соседей и полиции она несомненно была обычной хулиганкой, но я не могла воспринимать её иначе, как воплощение дежа вю. Почти такой же типа-причесон, какой я себе сделала, когда вместе с учёбой и хорошим поведением решила послать к чёрту и свои длинные волосы. Рваные джинсы один в один с теми, какие носила несущая за собой хаос и нервотрёпку девчонка из сорок четвертого дома по проспекту Кедра. Майка... Отличная от той, что была на мне только рисунком, на котором взрывалась к ебене матери планета Земля... Она даже татуировку сделала, как я когда-то, от плеча до запястья. Только на другой руке и другими красками. Если бы она была моей ровесницей в те дни, когда я металась от желания сдохнуть к желанию сбежать из Аркадии, мы наверняка стали бы «сестрами» по бунтарскому духу. Наслаждались бы посыланием всех ко всем хуям и чертям собачьим, провожали бы грёбанных людишек факами, а потом прятались бы от всех на свалке. Сейчас мы для друг друга почти инопланетяне, еле-еле разбирающие язык друг друга и постоянно ожидающие какого-нибудь подвоха. Бойфренд моей несостоявшейся «сестры» по похуизму и попиранию устоев общества своего отношения ко мне и не скрывал. Парень, совсем недавно увлечённо и со смаком описывавший конец Шона Прескотта, смотрел на меня так, будто хотел загрызть за факт моего затянувшегося присутствия. Это было неприятно, но в его годы я тоже ярилась, когда кто-то, кроме избранных вроде Рэйчел и Макс, злоупотребляли временем в моём личном пространстве. А раз я это понимаю, значит, я должна уйти. И я почти сделала это! Сменила улыбку молодой старушки на ободряющую и развернулась, чтобы вернуться уже, наконец, в свой «Форд», когда чёрту понадобилось потянуть меня за язык. - Родители, конечно, не знают где вы? У улыбнувшегося в ответ на мою улыбку мальчишки рожица сразу стало кислой. Зеленоволосая девчонка и вовсе скорчила гримасу, как будто я её только что заставила проглотить обмазанную говном дольку лимона. А у сверлившего меня яростным взглядом парня заходили желваки. И только я успела выдохнуть, досадуя на проявившийся у меня в последние годы воспитательский зуд, как выразившая своё «Фе!» в сторону своих домашних, решила взять себя в руки привычным для себя способом. Попросту сунула руку в карман, вынула оттуда пачку папирос, засунула одну себе в рот и прикурила, показательно выпустив дым в мою сторону. Вид при этом у неё был такой, будто она только что, в один момент стала самой крутой из всех местных и потому что кто бы что бы не сказал, ей всё будет пофигу, похую и по барабану. Мысленно уже несомненно избивший меня до потери сознания вожак стаи сменил тактику. Сдерживающий свою ярость хищник уступил место непрошибаемо уверенному в себе альфа-самцу. Один только взгляд юного мачо ясно давал мне понять, что если он только захочет, запросто меня в уголке прижмёт и покажет класс, отжарив по полной программе. Наверное, мне следовало покачать головой и уйти, но... Что-то сверкнуло в памяти и рука сама дёрнулась вперёд, чтобы выдернуть изо рта типа крутой чувихи ещё толком не разгоревшийся косяк. Не ожидавшая такого поворота девчонка вытаращила глаза и застыла пока я носком туфли давила источник её кайфа в рассыпанном вокруг мелком мусоре. Встретившись через секунду взглядом с опомнившейся анархисткой я как будто бы перенеслась на десять лет в прошлое. Словно бы «прыгнула» в тот день, в ту минуту, когда Макс спряталась в шкафу, чтобы не попасться на глаза разбушевавшемуся Дэвиду. Только на этот раз на месте отбившейся от рук, угрюмой и отчаянной Хлои Элизабет Прайс девчонка, имени которой я даже не знаю, а на месте Дэвида — я... И снова я думаю, что мне стоило сдержаться, дать дурёхе и её приятелям понять, что я хочу как лучше, но... Чёрт снова потянул меня за язык в со-овсем другую сторону. - Чтобы больше этого не было, поняла?! Да, это я... Не кто-то другой, а именно я так ляпнула и вдобавок прожгла тем взглядом, каким меня саму чёртову тысячу раз прожигали. Дура! По себе же знала, что так можно только выбесить, и всё равно... - А то что?! А то плохо кончишь. Сдохнешь в каком-нибудь вонючем туалете или где ещё похуже. Одна пуля. Один удар ножа. Мгновение и всё. Все надежды, все мечты, все планы... Всё к чёрту. Никто тебя не спасёт. Просто не успеют. Потому что даже те, кто несмотря ни на что тебя любят, не будут знать где ты пропадаешь. И хорошо ещё, если твоя смерть будет иметь смысл... А, если нет? Сколько по стране без вести пропавших? Сколько среди них тех, кого уже не вернёшь? Все они, как и я когда-то, были уверены, что ничего с ними случиться не может. А, если и свалиться какая подлянка на голову, то уж они-то сумеют как-нибудь вывернуться. Не вывернулись. Не смогли. И ты не сможешь. Я знаю, тебе об этом уже все уши прожужжали. Тебе уже осточертело, но... Пожалуйста, не иди туда, откуда меня когда-то вытащили. Потому что ты не знаешь какой ценой меня смогли вытащить. Не знаешь скольких людей погубило моё спасение. Возможно, среди них есть и те, кто был с тобой, когда ты только начала познавать этот мир. Ты помнишь их улыбки? Помнишь, как они любили тебя? Они бы и сейчас были с тобой, если бы я своё время была бы чуточку сильнее. Если бы включала мозг вместо того, чтобы поддаваться импульсу. Если бы не была эгоисткой... Нет, конечно, ничего из этого я на девчонку вываливать не стала. Это было бы уже слишком. Да и звучало бы это не как предупреждение или просьба, а как речь опасной сумасшедшей. Я промолчала, но удержать грозное мину не смогла. Всё, что всплыло из глубин памяти, обожгло сознание и едва не вырвалось наружу, отразилось на лице. Суровость уступила место горечи, а та свою очередь смешалась с обидой. Девчонка, естественно, почувствовала слабину и решила добить... - Мамашей решила мне заделаться?! Пошла ты! Сказала, как выплюнула, и ушла вместе с довольным бойфрендом и кривящимся приятелем. А я так и осталась стоять, где стояла. Твою ж... Я ни единого шага сделать могла! Вместе с горечью и обидой на устроенный таким подлым образом мир на меня свинцовой тяжестью навалилось бессилие. Через минуту я всё-таки справилась с собой, дошла до машины, плюхнулась на сиденье, хлопнула дверцей и уткнулась лбом в руль. Я чувствовала себя последней предательницей. Уж кто-то, а я должна, обязана была не быть уродкой. Сама же, оставшись без отца и без Макс, травила лёгкие никотином, нюхала, глотала чёрт те что и при этом мечтала, чтобы хоть кто-нибудь не орал бы и не нудел бы об одном и том же, а понял бы и дал сил что-то изменить. И вот моя мечта сбылась, меня поняли, мне дали сил, я изменилась и... Устроила разборку на ровном месте. Меня хоть кто-нибудь просил повлиять на непутёвых? Может быть, меня об этом попросили их усталые матери? Или кто-то из офицеров местной полиции просил о содействии? Нет. Сама рванулась вперёд. По дурацкому импульсу. Зачем? А зачем хмурил брови, приказывал, орал и расстреливал взглядом Дэвид? Когда-то я могла бы поклясться, что отчим донимает меня и моих сверстников просто, потому что чокнутый. Не может он быть нормальным. Нравится ему меня гнобить всех, кто до его возраста ещё не дожил, не ходит строевым шагом и не вытягивается по стойке смирно по первому его крику. Он от этого извращённый оргазм безо всякого секса получает, вот и всё. И тут тридцатилетняя чокнутая «мэм» вырывает сигу изо рта желающей жить без заморочек, угрожает ей и смотрит, будто та в уголовщине с отягчающими обстоятельствами виновна. Получила я оргазм безо всякого секса? Господи, какой бред... Конечно, нет! Понимала ли я, что фиг меня услышат и фиг поймут? Понимала, хоть и цеплялась за дурацкую надежду на понимание без лишних слов. Точно, как в Сиэтле, когда я довела до слёз сына соседки. Справила две недели новоселья в скромной, но снятой на содержимое моего собственного кошелька, квартире, нечего сказать... И пусть она меня потом поблагодарила за поддержку, я всё равно всю ночь проплакала в подушку, противная самой себе. По утру я решила прибавить к списку моих клятв новую строчку. Я поклялась, что расшибусь об стену, но стану мостиком через пропасть разделившую отбивших от рук, хулиганов, малолетних хамов от их семей и всех, кому они не безразличны. Там, где все будут морщиться и сжимать кулаки, я должна, обязана добраться через пылающую адским пламенем ненависть, режущую больнее всех ножей мира обиду до сокрытых в ледяной пустыне одиночества слабостей и ошибок... И я ведь уже работала с несколькими пустившимися во все тяжкие чертятами и чертовками. Копалась с помощью их уже отчаявшихся, махнувших на всё рукой родных и бывших друзей в прошлом, выискивая чувствительные нити, ведущие к началу всех бед. Наблюдала. Анализировала. А, когда решалась заговорить, рассчитывала каждое слово, каждую интонацию, каждый жест. Всё, чтобы ставшие чужими поняли бы, что нужны друг другу как воздух! Всё, чтобы разобраться в пугающем дерьме, в которое по глупости или отчаянному импульсу вляпались те, кто очень хочет жить, но в тоже время лелеет мечту о смерти. Всё, чтобы стать той самой, совершенно необходимой рукой помощи, какой у меня и присоединившейся ко мне Макс не было. Записав на свой счёт кое-какой успех, я поспешила увериться в победе над собой. Всё! Нет больше импульсивной, капризной девчонки, есть — волевой профессионал! Куда делся мой профессионализм здесь, в Аркадии? Судьба застала меня врасплох и тыкнула носом в оживший образ собственного прошлого, заставив пережить то, что переживала мама и Дэвид после очередной перепалки со мной. Та же горечь, то же бессилие, та же обида. После такого только и остаётся, что посмеяться над собой. Сдала я последний экзамен... Чёрта с два! В школах, колледжах, академиях, институтах и университетах последний экзамен в вашим услугам, мальчики и девочки. А в жизни — обломитесь, и ты обломись, Хлоя Элизабет Прайс. Сдашь свой последний экзамен, когда станешь седой старушкой со скрипящими от ревматизма суставами. Если, конечно, доживёшь, не сдурив и не дав слабину где-нибудь по дороге.