Расстроение личности

Как только я застал их — потных, разящих запахом секса, так и вылетел, будто пробка, из квартиры. Сегодня был просто страшный день, я никогда еще не ощущал такого давления. Вечером захворал мой дог, а утром мне пришлось спешно ехать в ветеринарку, но спасти его не удалось. Кость проткнула желудок, и он умер, пока я вез его. Молчал, почему он молчал все это время?! Настоящий мужик, и я, чувствуя странную, щемящую пустоту, в память о нем постарался подавить в себе это чувство. На утреннее совещание я опоздал, но это еще было ничего — секретарша в пустом офисе дождалась меня и уведомила о полнейшем крахе — на бирже резко упали цены, и мы обанкротились буквально за ночь. А позавчера все было так радужно… Вернулся хмурый домой, хотел напиться, полежать в тишине — а там жена на столе, со своими шикарными раздвинутыми ногами томно стонет под моим старым другом. Меня просто вынесло, в секунду, блять. Сел в машину, не задумываясь. Просто свалить от этого дерьма подальше. Я даже не заметил, как уже шел 40 километр за чертой города. Шикарррно, просто шикарно! Эмоции переполняли, и мне хотелось забыться, разогнаться, чтобы получить хоть какое-то удовольствие, отвлечься. Черт подери! По обеим сторонам лес перемежался полями, а дорога сливалась в одну серую, вихляющую ленту. И тут мне не повезло — перед поворотом я не рассчитал и не успел затормозить, да и той фуры толком не разглядел. Серая лента дороги вдруг развернулась, замелькало что-то бессвязно-мутное, и я пропал. Просто шикарно, господа. Аплодисменты. За всю свою жизнь мне так блядски не везло, как сегодня. И я уже умер, наверное. Совершенно точно умер, нельзя на такой скорости живым остаться. Понемногу приливала боль, и мне стало, неожиданно к моему облегчению, казаться, что я, наверное, все-таки остался жив, потому что боль крепчала, нарастала. Как будто мне горящими щипцами разорвали промежность и мышцы ног, заныла голова и прилила тяжесть к телу. У меня болело все, абсолютно все, но особенно, походу, пострадали внутренности. Режущая боль была настолько сильной, что, наверное, мне задело половые органы или продырявило живот чем-нибудь. Я не мог пошевелиться, а чувства все накатывали, все сильнее и сильнее. Кололо спину, левая рука, наверное, была вывихнута, ныла грудная клетка, может, у меня были сломаны ребра. Ужасно тошнило и воняло кровью и дерьмом. Я почувствовал, что на грани — в любой момент меня бы стошнило от мерзкого вкуса крови во рту. Ничего не оставалось, как лежать и дышать мерзким запахом. Боль не уходила, и я не знал, куда бы от нее можно было деться. Я даже не мог пошевелиться. Но при этом я достаточно явно ощущал, что я жив, и что я не хочу умирать. Вдруг боль потихоньку начала утихать. Только живот и ноги да левая рука остались маяками боли — семафорили мне в пустоту. И вкус крови. — Ах! — Вдруг кто-то вскрикнул рядом, и я пошевелился, открыл один глаз и простонал, ибо свет резанул по нервам. — Чтоб этих вояк, милая, подымайся, пойдем, как ты? — зашуршала, защебетала какая-то бабища. Я не смог открыть глаза, чтобы разглядеть ее, но почувствовал, что она подошла и стала мне помогать, неосторожно хватая за плечи и левую руку. Я взвыл, захлебнулся кровью и слюной, и у меня даже навернулись слёзы, когда она меня посадила на землю. — Милая, да не плачь, они ушли на рассвете, пойдем, все хорошо, пойдем, — причитала женщина. Я даже не заметил, как меня раздражает ее голос — слёзы сами по себе катились, а промежность и живот разрывало адски. Она меня подняла, взвалила на себя, а я даже пошевельнуться из-за боли не мог! На улице было светло — резало светом глаза, — и дерьмом так сильно уже не пахло. Я повис в изнеможении, предавшись жалости к себе. Ничего, меня спасут. Меня уже спасли. Положат в больничку и жизнь наладится… У меня не редкая группа крови, все будет в порядке, все будет хорошо. Бабища втащила меня в какое-то здание-помещение, я старался напрягаться поменьше, чтобы не шевелить рукой и не тревожить эпицентр боли — живот и мышцы внутренней стороны бедер. Наконец, она уложила меня на что-то горизонтальное, и я уж подумывал, не отключиться ли мне, как коварная бабенка дала мне нюхнуть какой-то едкой дряни, так что заслезились глаза, и я снова почувствовал весь букет болевых ощущений. — Не засыпай, милая, сейчас промою твои ссадинки, полежишь и опамятуешься. На, глотни, вот, — ко рту прижался грубый край посудины, женщина подняла мне голову и я сделал пару глотков травянистого настоя. — Полежи, отдохни, милая. Охх, злой рок, злой рок, не углядела, — запричитала женщина и отошла от меня. Мне было плохо, просто плохо, я не буду писывать теперь подробно, что у меня болело, но, кажется, покорежило знатно. Я думать почти не мог, просто лежал и чувствовал. Иногда подходила женщина и давала мне настойки, иногда я спал — и снился мне странный, но ужасно приятный сон про мягкую темноту, тесную, но теплую, как будто бы я спал под мягким крылом огромной сильной птицы, которая бы меня защитила. Уж не знаю, откуда такие сны, но я был рад им. Это было весьма полезно — отдохнуть после мучения. Спустя дни я стал открывать глаза, но бабка, уж простите, что так фривольно, но она была именно бабкой — ухаживала за мной, поила травками и кормила ужасно пресной кашей, — она занавесила все окна, и в комнате практически не было ничего видно. Я стал задумываться, почему она не определила меня скорой, и этот вопрос все больше и больше мучил меня, а потом, когда я уже совсем отошел, то наступил черед других вопросов, и ответы на них найти, наверное, было труднее. У меня была грудь. Вы понимаете, грудь! Эта бабища мне гормоны колола, пока я спал? Я скоро смог садиться, и правой рукой двигал вполне, и знаете, что? Член тоже исчез! Блять! Нет его! Есть грудь, бедра заплыли чуток жирком, как у девушки, куда-то подевался мой подтянутый торс, и вместо этого я стал мягким, как самка. С грудью, пусть небольшой, но, блять, вы понимаете, вы понимаете? В тот день я ждал бабулю. Как только дверь растворилась, и она вошла, я напрягся и ждал, когда она обратит на меня внимание. Я не мог говорить, потому что связки оказались сорваны или повреждены, но я хотел знать, я хотел, чтобы она знала — я так просто со всей этой хренью мириться не стану. Я хочу знать, что, блять, происходит. Она походила, похлопотала что-то там, и, наконец, заметила меня. Подошла, всплеснула руками и стала меня обнимать, заливаясь слезами. Она иногда плакала при мне, но я раньше был не сильно способен реально оценивать обстановку. — Ах, очухалась уже, как ты? Еще болит? Давай я тебе отварчику дам, но ты не говори, не говори ничего, я знаю, у тебя горлышко болит, пей, пей, — женщина быстро вернулась с отваром и, пресекая все мои попытки заговорить, залила мне в рот травяной водички. — Вот так, глотай, глотай, скоро поправишься. Не говори, не напрягай горлышко, — я от злости и бессилия вращал глазами и усиленно хмурился. — Тихо, тихо, девонька. — Бабушка обняла меня, не задев руку и продолжила. — Я знаю, что тяжко это, но такая уж доля, мы это переживем. Война сейчас, всем тяжело. Вот ты поправишься, и мы с тобой да со старостой в городище поедем, будем в его доме там жить, слышишь, голубочек мой? И забудешь ты все это дело, и ребеночка там выносишь. А там, глядишь, кто-нибудь и сосватает, ты красавица, — женщина вдруг залилась слезами на мое возмущенное шипение. Какой еще, к черту, ребенок?! Почему я женщина? Какой староста? Что тут вообще происходит?! Ты меня в рабство продать хочешь, безумная?! О, бог ты мой, что? Что? Что?! Но бабушка на меня внимания не обращала, только подвсхлипывала, и мне даже стало неудобно, когда она так плачет. Как будто, и правда, по-настоящему. Срочно надо лечить ноги и бежать, бежать, пока еще есть шансы. Если эти безумные ученые меня перекроили, и еще как-то ребенка всунули, я, если честно, не знаю, что вообще происходит, и как это вообще возможно, но надо бежать. Любая машина, мне только до телефона добраться, меня найдут, сразу же найдут. Бля, что с этим миром. Что за безумие творится? Она проплакалась в свой платок и затем похлопотала, и снова вышла, оставив меня в темноте. Потом вдруг быстро вернулась, спросила, не открыть ли мне занавески, а то чего в темноте сидеть, и ушла. И я оказался в избушке. Прямо как в сказке, черт меня дери. Не избушка, землянка почти — земляной пол, печь в стене, закопченный потолок. Я в какой-то секте. Это точно, но зачем они в такой жуткой антисанитарии делают такие ужасные и сложные операции? Нелепо постоянно задавать вопросы — подумалось мне, нужно что-то делать. Ответы найдутся потом, когда я доберусь до свободы и цивилизации. Стены были деревянные, из щелей торчала какая-то пакля или даже мох, при мысли о котором я содрогнулся. Разберемся. Притом лежал я на топчане около печи, поверх которого лежал, о ужас, соломенный тюфяк. Декорации не переставали меня поражать. То ли лаборатория работорговцев-черных-хирургов, то ли какой-то странный фильм снимают про темные века. Про землянки всякие. Замотан я был в тканые шерстяные одеяла и сверху меня придавливала тяжеленная шкура, вонючая до ужаса. Я никогда не увлекался ни таксидермией, ни охотой, с догом только гулять ходил, но шкура явно была не собачья — огромная, тяжелая, с густым черно-бурым мехом. Вопросы «как», «где», «зачем» и «что» я старался отметать. Это было очень странно, но чтобы сбежать не нужно зацикливаться на мелочах. Я много думал и вертелся пару часов, а потом мой организм утомился, и я прилег поспать, стараясь думать о приятном — о ванне, об алкоголе. И снова встретила меня та теплая и тесная баюкающая темнота.