My light - my darkness

— я устал. Санс лежал на затертом, вечно не убранном матрасе, изучающе всматриваясь в потолок. Линия трещин на нем создавала причудливый угловатый узор. Под затухающим отблеском искусственного солнца края его выглядели кровавыми подтеками. Или это была всего лишь очередная галлюцинация?.. Отсутствие сна уже перестало быть чем-то сверхъестественным. Внезапные потери сознания от нервного истощения — тоже. Он поднял руки словно в попытке вытереть проступившие на потолке багряные струйки. Костлявые, они были испещрены шрамами — свежими и рубцеватыми. Трещины на потолке казались их продолжением и одновременно — их неутешительным апофеозом. В какой-то момент ощущение физической боли стало для Санса последним способом почувствовать себя живым. Круговорот смертей и возвращений к началу — это не самое приятное, с чем можно было столкнуться. Не то, с чем легко смириться. Но он смирился. Сколько раз он уже умер? Сколько раз он ещё собирался терять и умирать? Когда он перестал удивляться отсутствию страха? Аномалия продолжала то растягивать, то резко останавливать потоки временных линий, но Санс сам уже давно и безнадежно потерялся в них. Каждая линия, каждая ветвь образовывалась то леской, то верёвкой, то железной проволокой, связывавшей по рукам и ногам и крепко фиксирующейся на тонкой линии горла. Почему оно всё ещё не вывернулось наизнанку от нескончаемого удушья? Когда он перестал ему сопротивляться? Когда тьма стала родной?.. …Резкий стук входной двери выдернул его из однообразной линии размышлений. Вечно взвинченная, озлобленная фигура скользнула в дверной проем. Его тень пахла пылью, а красный шарф был пропитан запахом крови, в том числе и собственной крови Санса, но теперь это начинало вызывать лишь облегчение и даже успокоение. Накинув куртку, он покинул свою пожираемую сумерками комнату. — а ведь на поверхности еще даже солнце не зашло. так быстро расправился с делами? — Заткнись. Это было грубо, не так ли? Папирусу хотелось бы сказать что-нибудь другое, но равнодушная и заспанная фигура, только что вывалившаяся из своей навечно захламлённой комнаты, совершенно не вызывала восторга у вернувшегося. Этот неестественно спокойный, словно отсутствующий голос раздражал, болезненно скручивая страдающие нервы. — ну ладно. Подобное смирение — это еще большая пытка, чем неповиновение. «Когда же он стал таким? Есть ли в этом моя вина?..» Телевизор монотонно отзывался голосами, до боли в зубах знакомыми и затёртыми. Этот вечер повторял многие предыдущие. Санс безразлично пялился в экран, развалившись на старом диване. Глазницы его были пусты. Голова, вероятно, тоже. Порой, возвращаясь домой такими вот непоздними вечерами и наблюдая эту картину, Папирус невольно ловил себя на мысли, что не мог даже примерно прикинуть, о чём только думал этот разгильдяй, который даже о самом себе был не в силах позаботиться. Напускная безучастность мозолила глаза. «И как мы до такого докатились?..» В остекленевшем взгляде Санса слишком ярко отображалось полное безразличие к происходящему на экране. Возникало ощущение, будто бы он спит с открытыми глазами или… или… Папирус силился отогнать внезапно посетившую его мысль, слегка вздрагивая. Тем не менее, безвольно распластавшееся на диване тело всё больше напоминало ему изломанную куклу. Почему-то с каждым днём смотреть на него было всё жальче, и из-за этого всё его тело пронзала ненависть, странная ненависть, необъяснимое желание завершить это немое страдание. И откуда он только брал эту навязчивую мысль о чужом (чужом?) страдании? Вероятно, всему виной — это убийственное спокойствие лица, выражавшее нечто далёкое от умиротворенности… оно было будто бы обреченным, смирившимся и безвозвратно сдавшимся. Оно терзало, оно выворачивало несуществующие внутренности наизнанку, но всё же было лучшей альтернативой тому непроницаемому, застывшему оскалу, которым Санс одаривал окружающих. Почему Папирус не замечал раньше, насколько лживой, насколько натянутой была эта улыбка? Порой хотелось хорошенько заехать по этой мерзкой физиономии, увидеть настоящие эмоции, и он продолжал бы периодически делать это, если бы от каждого удара не стал чувствовать себя ещё хуже. Папирус всегда считал брата слабаком. А этот мир был по-настоящему жесток к слабакам. Нежелание сражаться — слабость. Нежелание защищаться — слабость. Любая привязанность — слабость. Каждое действие здесь — холодный расчёт, каждое слово — хорошо продуманный ход мыслей, каждый шаг — как последний, каждая битва — насмерть. Рожденному слабым ни за что не выжить здесь, и он это знал. Слишком хорошо знал, и это порой доводило до отчаяния. Вот прямо как сейчас. Как долго он сидел так за столом, наблюдая из кухни за старшим братом? Папирус и сам уже не помнил, когда доел ужин и сколько времени прошло с момента его возвращения домой. Но, как ни печально, за всё это время брат даже не пошевелился, не отмочил пару своих дурацких шуточек… «Когда мы в последний раз были самими собой?» Слишком тихо было снаружи. Тишина и бездействие становились всё невыносимее, ранили вернее, чем нападения самых свирепых врагов. И с каких пор его стало это заботить?.. Тянущая тревога продолжала нарастать внутри, поминутно сменяя собой то привычное раздражение. Тишина, смешиваясь с беспощадным лязгом металлического голоса из телевизора, отражалась от стен. Папирус не мог заставить себя встать с места и попытаться нарушить это безмолвное безумие. Он не мог заставить себя перейти эту тонкую грань, которая беспощадно стиралась год от года, делая его самого уязвимее и уязвимее… …уязвимее перед этой необъяснённой слабостью. Удивительно, насколько же вымораживала беспомощность перед чужой болью. Его голова непроизвольно рухнула на подрагивающие руки. До боли впиваясь пальцами в плечи, Папирус чувствовал, как образовавшийся ком в горле с глухим хрипом силился вырваться наружу. На этот раз зачерствевшая душа отказывалась быть сильной. Единственная мысль отчаянно билась в его голове: «Я устал. Я чертовски, я блядски устал». Он не заметил, как пальцы брата болезненно впились в обивку дивана.