– Вот тупой пидор, блять, ну просто сука, блять, козёл хитровыебанный, – Питер щедро матерится, как в последний раз. Он при помощи паутины прыгает с дерева на дерево, со злостью отталкиваясь от веток.
Ублюдок Уилсон пропал, не оставив после себя ни записки. Чёрта с два Паркер попрётся искать его, пошёл он на хер. Нехороший гнев переполняет Питера, но, умудрённый опытом, он ставит вперёд задачу спасти бедных гражданских Кентукки. Дэдпула пусть ищет Старк, его мамка, Дональд Трамп, ООН, кто угодно, бля, Питера это н е е б ё т. Поехавшие мужики больше не нужны, Питер больше не попадётся в эту ловушку.
Небо затянуто серыми тучами. Он даже не перекусил – просто помчался к церкви, чтобы застать засранцев врасплох. В одиночку, конечно, будет не так легко, но Питер – кремень. Он, мать его, может всё, и никакая помощь, мать её, ему не нужна. Прикончить пару-другую подонков? Пф, раз плюнуть. Паркер был один на один с Уэйдом – ему теперь ничего не страшно; само море по колено, всё нипочём.
Церковь – даже скорее милая церквушка – одиноко стоит на холме. Она небольшая, белая, и издалека похожа на жилой дом, с клумбами по бокам от крыльца. Вид она создаёт благоприятный, зато крысы, которые там засели, портят всю атмосферу. Питер не то чтобы ссыт, ведь это не первое его задание, но лёгкий мандраж, как перед первым экзаменом или перед своим первым сексом, всё равно берёт. Вздохнув, он раскрывает двери, которые так предательски скрипят. И лучше бы не раскрывал, проскальзывает мысль.
Здесь будто побывал Стэнли Кубрик с той самой сценой из «Сияния», где литрами лилась алая жидкость. Тут всё было в крови: скамьи, колонны, картины и даже грёбаная лампа, на которой висели ошмётки мяса. Через каждую скамью валялись оторванные конечности, иногда – почти целые трупы, измазанные гобелены, рассыпанный порошок (вероятно, смесь всего наркотического), гильзы и порох. Неприятно тянуло мертвечиной. Но дело было не в этом.
Дело было в грёбаном Уэйде Уилсоне – снова этот мудак, – который разлёгся на пьедестале, подпирая голову рукой так, словно был грёбаным Богом. Он был в чьём-то пищеводе, весь забрызган кровью и пробит шальными пулями, но болтать меньше он от этого не стал.
– Спайди, детка, а вот и ты! Я тебя ждал. Даже думал, не побежал ли ты в Пенсильванию, но нет, ты такой умный, Питти-бой, смышлёный парень, каких ещё поискать надо. Я никогда не сомневался в тебе. Они не верили, но я им сказал, мол, Питти надёжный напарник, он сразу поймёт, чё к чему…
Питер молчит, его погано колотит, и он чувствует, что его сейчас вывернет. Он смотрит выше Дэдпула и видит, как на статуе Христа вместо привычной головы насажена голова главаря банды (со сломанным носом и квадратным подбородком) – насажена криво, грубо, так, что щёки порвались и видно бороду Иисуса, а на груди изваяния были засохшие красные струи. В глубине души Паркер оценил проделанную работу на десять баллов из десяти.
– Добро пожаловать на нашу помолвку, Спайди!
– Ты в край ёбнулся, мужик? – спрашивает Паркер, разводя руки в сторону. – Это что за Варфоломеевская ночь? Ты спятил?
– Да, – грустно отвечает Уэйд, – я думал, ты в курсе.
Питеру хочется удариться об стену. У него кружится голова, а в глазах мельтешит от количества мёртвого и безобразного. Будь у него револьвер, он бы прострелил ублюдку лоб, а может, и себе. Но оружия нет, а Уилсон уже эстетично съехал с пьедестала, оставив на нём кровавое пятно.
– Крошка, я знал, что ты будешь нервничать. Я, бля, в курсе, что ты ненавидишь руки марать, а вот я люблю, просто пиздец, как люблю – живу ради этого. Разве ты ещё не понял, Питти-бой? Я сэкономил нам время. Я очень классно совмещаю приятное с полезным. Кстати, тебя тошнит? О, чел, я думал, мы это уже проходили!
Паркер сгибается пополам, и его выворачивает. Его бьёт дрожь, и он чувствует, как покрылся холодной испариной. Голова всё ещё кружится, а перед глазами непростительно быстро темнеет. Уилсон театрально охает, а потом берёт падающего Питера за шкирку, обхватывает и поднимает на руки, как грёбанную принцессу. Он шепчет, что спасет его. Произносит, что не даст разлагающимся трупам причинить вред его детке.
Свежий прохладный воздух чертовски приятно заполняет Паркера. Тошнота и головокружение постепенно спадают, и поэтому он говорит Уилсону, чтобы тот отпустил его. Уэйд, конечно, делает это нехотя, но слушается, как вёрный пес. На пути им попадается заброшенный дом с выбитыми окнами и входной дверью. Питер решает сделать здесь привал, а потом отправиться в Нью-Йорк: с заданием управились быстро, а дожидаться кого-то из подмоги с тачкой было бы долгим делом.
Дэдпул проверил все два этажа: пусто. Мебель сломана, обои разодраны – если это дело рук тех ублюдков, думает Питер, значит, они получили по заслугам.
Хлынул ливень – с грозой и с не шуточно разыгравшимся ветром. Уэйд серьёзно сказал, что наступило время молитвы и мешать ему не стоит. Он разделся (Паркер не смотрел), закинув грязный костюм куда-то в угол, и обнажённым выскочил под дождь. Питер решил разжечь небольшой костёр: холодок неприятно его начал облипать.
Было отчётливо слышно, как Уилсон молится: его голос непривычно скакал от баса до фальцета, и, кажется, он ломал себе пальцы, и слышался плеск воды. Питер снял маску и грел ладони, стараясь сконцентрироваться на оранжевых искрах, но слитые в одни буквы мольбы Дэдпула забирались глубоко в черепную коробку. Уилсон стонал, Уилсон хохотал, Уилсон плакал и рычал. Из грубых стенаний Питеру иногда слышалось «прости-за-этот-вечный-смрад» или «о-излей-в-меня-свой-взор». Странное возбуждение галопом пробежалось по спине Паркера. Это было опасно, смерть будто витала в воздухе – дурманя и захватывая все уголки тела. От такого глаза боишься закрывать, чтобы ничего не упустить.
Питер завидует исцеляющему фактору Уилсона – грёбанное просветление.
Пальцы были опасно близко к огню, когда Уэйд неожиданно переступил порог грузной поступью. Тени плясали на его литых мускулах, по которым стекали струи воды. Его грудная клетка тяжело подымалась и опускалась, словно кто-то мешал сделать ему вздох. В узком проёме, на фоне грозы, он казался хищным зверем – тем самым, который никому ничего не прощает. А ещё у него стоял – здоровый, мать его, хер в струпьях с тяжёлыми крупными яйцами в неровных корках. Уилсон смотрел прямо на Питера несколько секунд и потом произнес:
– Он разрешил мне. Сказал, либо сейчас, либо никогда.
– Разрешил что? – голос Питера был севшим: то ли от продолжительного молчания, то ли нагого Дэдпула, от которого пальцы на ногах поджимаются.
Уэйд не ответил. Он только в два шага преодолел расстояние между ними, резко опустившись на колени. Питер хотел убежать, пустить паутину ублюдку в рожу, пальцами раскроить ему череп, но он – н е у с п е л. Уилсон – слишком быстрый мудак – больно схватил его за загривок, как сука своего щенка, и притянул к себе, целуя каждую неровность на лице Паркера. Как унизительно, подумалось Питеру, но Уэйд так хорошо целовался, что он на пару мгновений передумал его убивать – но только на пару мгновений.
Дэдпул целовался обезоруживающе, не прося взамен ничего, как поганый добродетель. Питер не заметил, как опустился на лопатки, а Уэйд придавил его к набухшему заплесневелому паркету. Он прижимался мокрым, массивным телом к Паркеру, зубами стягивая с него костюм – Старку это вот вообще не понравится. Но когда он руками начал водить по телу Питера вверх-вниз, ощутимо надавливая на те самые точки, от которых перед глазами пятна цветные появляются, Паркер сдался, в общем-то, не сопротивляясь от слова «совсем».
Треклятый Уэйд вылизывал каждый участок его кожи: от розовых пяточек, посасывая каждый палец, поднимаясь широким мазком языка по коленкам, выцеловывая влажными губами путь от наливающегося кровью члена Паркера до пупка, где живот предательски втянулся. Уилсон, что-то шепча о мёде, несильно начал покусывать бока, поднимаясь к рёбрам и плечам. Всё это казалось полной парашей по сравнению с теми ощущениями, которые появились от того, как Дэдпул – какой он нахер супергерой? – начал губами втягивать кадык Питера.
Это было почти оргазмом, Паркер знал точно. Он стонал, подрагивая, пока Уэйд сосал его адамово яблоко, руками невозмутимо приходясь по соскам и сжимая его бёдра – причём совершенно бесплатно. Питер почти терял сознание и знал точно, что на его шее расцветала прекрасная лента всех оттенков фиолетового.
Создавалось впечатление, что Уилсон знал тело Питера лучше самого Паркера, беседуя с ним, плавными движениями широких ладоней массируя предплечья, икры, шею. Уэйд, со всем своим уродством, манией к убийствам и маниакальной потребностью творить что-то из ряда вон выходящее, буквально топил Питера в гигантской океанской волне нежности и заботы. Это сводило с ума. Паркер почти плакал, настолько ему было хорошо.
Уилсон приподнимал раскрасневшегося Паркера, по-свойски сжимая его упругие ягодицы. Питер чувствовал, как внутри Уэйда бешено колотятся сразу несколько сердец. В какой-то момент пара пальцев входит в Паркера – аккуратно, не спеша, трогательно. Боли не было. Он едва заметно шевелит ими, чувственно накрывая губы Питера своими. Их тела были прижаты друг к другу плотно, сливаясь в одно - кажется, это и называется сексом.
Прелюдия – а эта была именно она – с лучшим наёмником Соединенных Штатов была грёбанным смыслом жизни Паркера. Между слезящихся от удовольствия глаз и с попыткой остановить дрожь он смотрел на Уэйда – старый, добрый сука Уэйд, который только вчера дразнил Роджерса, а когда-то (это было очень давно) пользовался борделями, чтобы спустить пар. Этот Уилсон валялся у ног Паркера и выдыхал слова благодарности, сдерживая себя и свой сочащийся смазкой хер. Питер думает, что такая власть – тоже ничего так.
Уилсон может заносить над ним свои катаны, пиздеть о том, какой он страшный серый волк, но всё это залупы не стоило. Питер – вот, кто был его богом.
– А теперь, детка, давай ты немного попрыгаешь для меня, – горячо шепчет Уэйд, сильными руками обхватывая Питера и переворачиваясь, так, чтобы тот оказался сверху.
– Но я так никогда не пробовал.
– Крошка, ты растопил моё сердце, когда с серьёзной мордашкой назвал меня тупым мудозвоном. Ты читал мне лекцию, какой я ебанутый, хотя был в шаге от того, чтобы не быть закопанным где-то на сеновале. Чтобы ты знал, чувак, у меня тогда встал. Ты думаешь, что меня ебёт твоя неопытность? Чёрта с два я тебя бы всего вылизал, чел!
Это было хорошее признание в любви, проскочило в мыслях. Но этого было недостаточно – Уэйду верить нельзя даже под дулом пистолета. Он поднялся, мёртвой хваткой коленями сжав Уилсону бёдра. Питер обхватил хвалённый член Дэдпула – покрытый струпьями и толстыми венами, горячий и пульсирующий – и направил в себя. Когда он опустился, тихо охнув, на лице Уэйда появилось святое ликование. Он описал головой дугу, добротно обматерившись.
– Спайди, если ты сейчас не продолжишь, – прохрипел Уэйд с закрытыми глазами, – то я сдохну, и никакой исцеляющий фактор меня не вернёт в этот грёбаный мир.
Он не успел договорить: Паркер поднялся и опустился, а потом ещё, ещё, и ещё… Уэйд утробно взвыл. Он со шлепком приложился ладонями к питеровской заднице так, что остался красный след. Питеру понравилось – он, бля, был возбуждён: грубо и нервно. Паркер плавился, ощущая глубоко в себе ублюдка Уилсона. Уэйд начал шевелить тяжёлыми бёдрами, задавая рваный ритм, но всегда чередуя несколько коротких толчков с одним длинным. На последнем у Питера сердце всегда уходило вниз, вызывая шквал оваций внутри себя. Кажется, он тоже ебанулся.
– Чувак, это так охуенно, – срываясь и захлебываясь собственными стонами, Уилсон – последний кретин – не мог перестать говорить даже сейчас. – Понимаешь… мне ебать уже сколько лет, а ты такой горячий и нежный, и еще соски у тебя очень милые… это так неподобающее… Ты мой молодой любовничек, Спайди… А я всего-то старая жопа с хорошим пенисом.
Питер остановился. Ему было глубоко срать, сколько лет Уилсону, на его душещипательные мысли и страдания. «Взять Уэйда», «выжать все соки из Уэйда, чтобы на других не хватило» – вот что волновало Паркера. Он начал елозить бёдрами впёред-назад, гладя себя по груди, подтянутому животу, дотрагиваясь до члена – Уэйд истерически захохотал, извиваясь и благодаря бога. Это было нахальством. И тогда Питер резко схватил его за мокрую от выступившего пота челюсть и направил на себя так, чтобы Дэдпул не смог отвести от него взгляда, и рыкнул:
– Нет твоего сраного бога, чел. Есть только ты, я и ебля между нами.
Уэйд широко раскрыл глаза и, как жалкий щенок, кивнул. Питер отпустил его, запрокинув голову. Разрядка была близка. Паркер ощущал её заструившейся лавой по венам и шальному адреналину в башке. Где-то на краю сознания он услышал:
– Я не могу не сделать это, чувак… Только, молю, блять, ни слова…
Он краем глаза увидел, как Уилсон потянулся к его костюму, что-то в его пальцах блеснуло. Он почувствовал, как Уэйд взял его ладонь в свою, другой вложив в неё что-то – ребристое и холодное. Это был грёбаный, мать его, кинжал, лезвием направленный на ублюдка Дэдпула. У Уилсона глаза покрылись кровавой сеточкой. Он приподнялся на локтях, сжав двумя ладонями пальцы Питера, держащие знакомую рукоятку, и прошептал, завораживающе глядя в глаза:
– Три, два, один, – и на вдохе мягко надавил себе в солнечное сплетение до основания.
Это было чёртовым жертвоприношением, и настолько красивым, что Паркер, сжавшись и на несколько секунд потеряв зрение и слух, кончил, не прикасаясь к себе – совсем как когда-то ему рассказывал Уилсон. Его накрыло волной с ног до головы, и уши заложило. Он сложил губы в идеальную «о», рвано дыша и полностью теряя над собой контроль – кажется, он плакал, а может, кричал, рычал, постыдно умолял. Задыхающийся голос Уилсона он услышал издалека:
– Чел, не тормози!.. Хуярь ещё!
И тогда Питер вытащил кинжал из тела Уэйда и начал наносить точные удары: под широкие грудные пластины, между рёбер, выше ключиц, между кубиками пресса, раскраивая кожу и гладя пальцами кости. Звук рвущихся мышц и вен - вот она, спайдовская отдушина. Это было то, что Питер так долго в себе таил, боясь столкнуться лицом к лицу. Паркер рыдал, никогда не ощущая себя
настолько хорошо. В голове крутилось лишь одно: какого хера они не пробовали так раньше?
Уэйд по-животному кричал, распутно ныл и размазывал по себе собственную хлещущую из тёмных дыр кровь и чужую сперму. Он бился в истерике, попадая ладонью в костер. Его кожа на ладонях плавилась, божественно оголяя фаланги. Перед наступающей неминуемой блаженной смертью он успел излиться – бившись крупной дрожью, захлебываясь кровью, судорожно сжимая задницу Спайди. Это был конец.
***
На рассвете за ними приехал Роджерс с недовольным еблетом. Чокнутый Уэйд сел на переднее сиденье, вытянув обтянутые спандексом ноги, Питер – сзади. Тело всё ещё нещадно ломило; ему хотелось лечь и больше никогда не шевелиться, или заснуть сладким вечным сном, и чтобы никакие болтливые наёмники не находились рядом в радиусе километра.
Стив учтиво спросил исключительно Питера, как прошло задание, на что тот ответил, что всё хорошо и угроза истреблена. Теперь ничто не грозит бедным жителям Кентукки. Уёбок Уилсон, сделав радио, которое крутило музыку шестидесятых, тише, произнёс с хитрой и довольной улыбкой:
– Стиви, а ты знаешь, что я и Спайди вчера трахались? Это было так круто, что я даже умер! Прикол, да?
Роджерс, сжав руль, покачал головой и взглянул в зеркало заднего вида, серьезно сказав:
– Питер, ты же знаешь, я могу поговорить с Тони, и терпеть этот несуразный бред тебе больше не придётся. Можешь положиться на меня.
– Всё хорошо, мистер Роджерс, капитан, – лениво ответил Питер, проваливаясь в сон. Под костюмом он был весь в дэдпуловской крови. – Всё было по согласию.
***
Спустя несколько недель, когда все экзамены были сданы, а различные отбросы общества перебороли в себе тягу к завоеванию мира (по крайней мере временно), Питер после тренировки по баскетболу находит в своей комнате на подоконнике небольшую коробку.
– Ну ёпт, опять дэдпуловские сюрпризы. Что там на сей раз – отрубленная нога того самого Джорджа? Пальцы баристы, которые добавили ему в кофе молоко?
К коробке привычно прилагалась записка. На сей раз обошлось без привычного «милому щенку» или «засранцу». Были просто несколько старательно выведенных слов:
«Я не Дэйви блядский Джонс, но будь моим сундуком»
Питер с нарастающим волнением раскрыл картон, задержав дыхание.
Внутри лежал небольшой прозрачный кулёк, набитый крупными кусками льда. А ещё там было сердце. И оно билось.
