***
Чангюн не помнит эту больницу и коридор, эти белые двери кабинетов, которые почему-то открываются всегда без скрипа; он только знает, что бывал здесь не раз, когда ещё знал того Кихёна. В этом небольшом отделении нет на стенах стендов с информацией о болезни, только пустые стены голубого цвета и свет из больших окон. А ещё в коридоре этом тихо, даже нет звона тишины, который глушит всегда человеческие чувства, почти все, кроме боли от осознания всей трагедии… Тут очень мало людей, на весь коридор пара-тройка человек с грустными лицами. А они не в состоянии говорить, выходя из кабинета специалиста в такой сфере. Из кабинета выходит девушка лет двадцати пяти или, может быть, чуть старше. Она высокая, наверное, ростом с самого Хёнвона, и худая: запястья и руки — кости, обтянутые бледной, чуть сероватой кожей, а ключицы выпирают сильно, что могут спокойно порезать её кофту. Волосы у неё не просто тёмные, они отливают красным в каждый момент, когда девушка просто идёт, когда смахивает их с плеч за спину, когда ветер путает их на улице. Но это всё не важно, ни цвет её кожи, волос, ни её одежда, ни рост. Глаза у девушки большие, и много в них не боли, а отчаяния. Такого мучительного и безысходного отчаяния, из которого выхода нет. Она читает что-то на своём листе, только что распечатанном врачом, а потом горько усмехается, сминая его и убирая в сумку. И Чангюн, кажется, чувствует всё то, что чувствует сейчас эта девушка. Рыжий провожает её взглядом до конца отделения и только потом встаёт, чтобы пройти в кабинет врача. — Им Чангюн?. — спрашивает мужчина, стоило только парню закрыть за собой дверь. — Что ж, здравствуй, — похоже, врач не очень рад видеть пациентов, которых он когда-то лечил и которые вновь заходят сюда со своим тихим криком. — Здравствуйте, — кланяется Чангюн, выпуская наконец из своих мыслей ту незнакомку, — вы знаете меня? Ой, то есть, помните? — Не так много людей соглашаются на операцию, таких я всегда запоминаю, — поясняет мужчина, убирая чужую карту в шкаф и отыскивая там карту Има, которую он надеялся не доставать больше никогда. — Присаживайся, я слушаю тебя. Чангюн садится напротив врача на кожаный белый стул, который кажется ему очень знакомым. Парень смотрит только на свои ладони и колени, раздумывая, как начать или как спросить, как объяснить то, что с ним сейчас происходит. После нескольких тщетных чангюновских попыток и грузных вздохов, врач напомнил парню о своем существовании. — Чангюн?. — Господин, может ли случиться такое, что у прооперированного пациента этого отделения вновь появятся цветы в легких из-за того же человека? — Ты хочешь сказать… — вопросительное лицо врача быстро, но плавно сменяется на обеспокоенное и задумчивое. Он с самого начала понимал, что люди просто так редко к нему приходят, но до последнего надеялся, что Чангюн будет как раз тем самым редким случаем. — Сначала ответьте мне: да или нет?! — он не даёт старшему договорить лишь потому, что сильно нервничает. Он и сам не хочет видеть, как в его карту что-то пишет врач именно этого отделения, но понимает, что всё обстоит сейчас совсем не так. Врач задумывается — вспоминает что-то, будто бы ищет в огромной библиотеке медицинских карт похожий случай. Искать долго не приходится, потому что таких случаев мало, буквально, один на миллион. Когда в голове врача всплывает, кажется, нужная фамилия, он встаёт и подходит к полке, на которой намного больше пыли, чем на остальных. Похоже, трогает эти бумаги он крайне редко. — Я знал эту девушку, ещё когда только получил диплом по этой специальности. Я познакомился с ней двадцать лет назад, — говорит врач, смотря на имя и фамилию, написанные на уже пожелтевшей и протёртой в некоторых местах бумаге. — Первая волна цветочной болезни, да? Я читал про это, — Чангюн не знает, почему он слушает, но ему кажется, что в этой истории есть что-то очень важное и нужное ему. — Да, — сразу отвечает врач, — но суть совсем не в этом. Она была моим первым пациентом. Конечно, для меня это было ключевым моментом в работе с этой болезнью, — Чангюн понимает, почему врач так хорошо помнит эту девушку даже сейчас, спустя столько бедных людей, которые носили и носят в себе чувства в виде цветов, — и я смог уговорить её на операцию. Она, трудно даже сейчас поверить, согласилась, — эти слова старшего дают понять, что до безобразия похожи истории Чангюна и этой девушки. — Но? — спрашивает Им после нескольких секунд неуловимого и какого-то душного молчания, которое только сильнее давит на виски. — Есть же какое-то «но», да? — Она потеряла память из-за аварии, — вот оно, то самое «но», которое всё и разъяснит, — точнее, её сбила машина, и из-за удара она потеряла память совсем. Даже родителей своих не помнила, буквально по фотографиям себя духовно восстанавливала в своей голове. — И жизнь её началась заново, да?. — вопрос не риторический, но ответа на него всё равно не требуется. Чангюн теперь понимает всё! Но от понимания этого легче не становится. Им лишь боится ещё больше, боится того, что опять будет любить и ненавидеть эти розы. Розы и Ю Кихёна. — И в её легких вновь появились ростки вишневого дерева, потому что она вновь полюбила того человека, который над её чувствами только смеялся, — заканчивает врач. А Чангюн почему-то пытается вообразить какой была эта девушка: цвет её глаз и волос, её губы, ресницы, тонкость рук и улыбку, которая наверняка сияла, когда та умирала от любви и цветов вишни. Ему почему-то кажется, что у неё были длинные-длинные черные волосы, которые сияли на солнце ярче любых камней, тонкие бледно-розовые губы и совсем не густые ресницы, а на правом запястье обязательно был золотой браслет. Врач ждёт недолго, пока Чангюн переварит всю информацию, и спрашивает: — Чангюн, ты ведь терял память? — парень с сожалением поднимает глаза с карты той девушки на врача. Он не хочет отвечать, чувствуя, что своим ответом он подпишет себе приговор. Но даже молчание будет сейчас ответом, только более трусливым и горестным. — Да, — и после этих слов врач уже с уверенностью открывает медицинскую карту пациента данного отделения — Им Чангюна…***
Как капает холодная капля за точно такой же каплей из сломанного крана, так тянулись дни жизни Чангюна, точнее дни этого месяца… Этот месяц был таким же жестоким и долгим, как тот, когда умерла мама Чангюна. В эти дни время перестало быть песком, который сыпется из одной стороны в другую, поэтому месяц казался одним бесконечным часом, который не подходит к своему концу. В этот месяц внутри Чангюна ростки белой розы не выросли ни на сантиметр. Нынешний рентген нисколько не отличается от того, который был сделан месяц назад, в тот день, когда Им вновь вернулся на этаж того отделения. Каждый день этого месяца парень думал о Ю, только мысли всегда были одни и те же, а новостей не было совсем. Да и как бы новости дошли бы до Има, когда он, словно сумасшедший герой какого-то пафосного романа, закрылся в своей квартире и ходил из одного пыльного угла в другой. Чангюн в этот месяц ничего не рисовал, ничего не уничтожил, как хотел в день приезда. В этот месяц ничего не случилось ни с Чангюном, ни с его вещами и чувствами. И вот сейчас он лежит на огромной кровати с белыми, словно самый первый снег, простынями и смотрит в серый от пыли потолок. По всей квартире, буквально в каждом уголке стоит от чего-то горький, но лёгкий аромат роз, а в голове витает навязчивая мысль о том, что нужно чрезвычайно срочно ринуться обратно в Америку. И по каким-то неизвестным причинам Чангюн верит этой мысли, как молитве, мантре. Чангюн думает, что там время обязательно начнёт идти, пусть и по дороге к такой красивой смерти. Им подрывается, одним шагом преодолевает расстояние от кровати до стола. Там, среди старых исчерканных листов и пустых баночек и тюбиков, парень отыскивает документы, которые выложил в день приезда и убирает их в потертый рюкзак, испачканный в красках. На выходе из квартиры с рюкзаком и ключами в руках он натягивает на себя ветровку, в которой ему, безусловно, будет холодно даже в Америке. Но, конечно, в такие моменты людей меньше всего интересует своё здоровье. Чангюн пересчитывает остатки денег в карманах, надеясь, что хватит на билет, закрывает дверь и выходит к лифтам, произнося только одно: — Это ж как надо было любить, что даже сейчас эти чувства не потерялись?..***
Лос-Анджелес встречает Чангюна ярким теплым солнцем в начале то декабря, но для этой местности привычен тёплый климат, Чангюн это уже понял. Только вот чистое голубое небо над головой и нежные солнечные лучи, что падают на тёмно-зеленую чангюновскую ветровку, совсем не соответствуют тому что чувствует Им. То ему хочется кричать до срыва голоса и полной хрипоты, то ему хочется утопиться в каком-нибудь озере, то хочется вытащить Ю к себе из этого города и сбежать ото всех так резко и неожиданно. Спускаясь по трапу самолёта, Чангюн думает, что Кихён любит теплую солнечную погоду и этот город он выбрал именно по этой причине. Чангюну в такие моменты этих странных наваждений хочется не просто знать о Кихёне и той любви, что была в их руках, а помнить об этом. Но он не может, как бы не старался. Десятки, а может быть, и тысячи самых разных воспоминаний пытаются прорваться из самого глубокого закрытого подсознания к свету, чтобы о них знали, но перед ними только высокие непреодолимые заборы. Кроме замечательной погоды, которая совсем не хочет слышать Има, парня встречают его солнечный, вечно счастливый и радостный хён, который сразу начинает размахивать слегка загоревшими руками, и Хёнвони-хён, который сонно потягивает свой обожаемый кофе. Интересно, какую кружку за сегодня он выпивает? Явно не первую, наверняка не вторую. Только вот по его глазам, которые, кажется, вот-вот закроются не видно помощи этого кофе. — Почему вы остались здесь? Я думал вернётесь в Корею, — Чангюн надеется, что двое этих «лучших» хёнов всё-таки покинут страну в скором времени, ведь слишком долго тут быть без специальных документов нельзя. — Да… Решили ещё пару недель побыть здесь, — говорит старший, да так уверенно. А его парень, с которым они когда-то в этом же городе и связали себя узами брака, в очередной раз убеждается, что с таким талантом врать так уверенно и обыденно Ли следовало идти в актёры. Парни видели, что, уезжая из Лос-Анджелеса после встреч с Кихёном (пусть и только рабочих), Им оставил много недосказанного, много скрытого и запутанного. А жить и двигаться, когда тебя что-то непонятное связывает с кем-то другим, трудно. Конечно, Минхёк и Хёнвон догадывались, что Чангюн либо вернётся совсем скоро, либо впадёт в депрессию. Второго они боялись очень сильно, поэтому на весь этот месяц, который Чангюн провёл в родной стране, у них были билеты с открытой датой. Но всё, кажется, обошлось, и спасительная невидимая нить этой тайной связи не оборвалась. Почему они и предположить не могут, что Кихён и Чангюн способны жить спокойно друг без друга? Почему в головах Вона и Мина не укладывается то, что парни могут просто не знать о друг друге, не вспоминать прошлое? Ведь у Ю есть жена, да и он столько лет даже не напоминал о себе, а Чангюну вообще когда-то сделали операцию, и, кажется, по воле самой судьбы он забыл о всей этой печальной истории любви. Почему?! Просто такая любовь бывает одна на миллион. Такая любовь ради, которой каждый готов умирать, только бы быть рядом и счастливым. Это — та любовь, которую не вымоют даже болезни, не сломают расстояния. Хёнвон с Минхёком это понимают.***
Чангюн первый день в Лос-Анджелесе тратит на то, чтобы прийти в себя после этого рывка из Кореи в США. Его посещают пару раз мысли о том, что ему стоит вовсе бросить эту затею, ведь Кихён ещё тогда дал понять, что не стоит даже пытаться, что у него есть семья. Только цветы в лёгких, которые от тёплой погоды или от осознания близости с Кихёном вновь начинают распускать бутоны, не собираются покидать этот город, желая, наверное, убить своего человека. И если желание что-то исправить в жизни, в этой сложившейся ситуации, поутихло внутри парня, то надежда быть хоть немного счастливым (пусть и перед смертью) всё так же велика. Им понимает, что ему надо что-то делать, потому что жить всё это время за счёт своих хёнов он не хочет, да и не может — воспитание не позволит. А всё, что он умеет, — это бумагу марать, как некоторые любят выражаться. Значит, свои таланты надо использовать для себя, а не против. Чангюн вспоминает, что ещё во время работы над домом, перед тем, как он из-за бурных эмоций своих всё-таки уехал в Корею, он по тайной инициативе Кихёна познакомился с американским художником-критиком. Тогда их общение осталось дружеским, но прекратилось после того, как Чангюн получил деньги за картины и сказал, что в эту страну он боле не вернётся. Но, очевидно, сейчас то время, когда стоит использовать накопившиеся неизвестно каким путём связи. — Здравствуйте, — по привычке кланяется Им, когда мужчина подходит к столику в опустевшем кафетерии. — Привет, — мужчина протягивает ладонь в знак приветствия, когда Чангюн снова начинает смотреть в глаза своему знакомому, — Чангюн, помнится, кто-то говорил, что даже не подумает в этот город возвращаться, — усмехается он, садясь напротив парня. — Ну, похоже, мой мозг живёт отдельной жизнью, — отвечает Им, крутя в руках солонку со стола. В небольшом светлом помещении, которое насквозь пропахло кофе и какими-то чаями, наступает тишина, и в этот момент Чангюн решает, что пришло время для вопроса из списка самых неловких вопросов, — как дела? — Чангюн, мне кажется, у тебя ко мне другие вопросы. — Да… — собственно, Им не привык к тому, что надо вот так сразу говорить, что нужно или требуется. В Корее обычно люди подготавливают почву, пытаются расположить человека к себе и своим планам. А тут чаще всего, даже в сфере искусства, встречаешь людей, которые переходят сразу к сути. — В общем, я хочу открыть здесь свою галерею, — звучит очень пафосно и самонадеянно, но на деле это лишь жалкие попытки какого-то художника из Южной Кореи, — но я не знаю, как лучше это сделать. Ну, что нужно. Здание? Какое, где? Что выставлять? И… — Так стоп!. Останови свой поток вопросов и волнения, — мужчина прерывает Чангюна, желая поэтапно решать его вопросы, — ты надолго здесь? Хотя не важно. Для тебя лучше снимать помещение. Это может показаться более дорогим вариантом, чем покупка, но нет. Потом захочешь купить помещение побольше — это с трудом продашь. Очень большое внимание надо уделить свету: смотреть, чтобы он не отличался от дневного и чтобы его было много. Свет должен привлекать внимание зрителя к картине. А само помещение… Оно не должно отвлекать от картин, то есть, только они должны быть яркими пятнами. В общем-то, это всё, — не шибко много правил, Чангюн думал, что это будет сложнее, — у меня есть пара арендодателей, которые сотрудничают с деятелями искусства, скажем так. Они знают меня и могут сделать хорошую скидку на первое время. То, что тебе сейчас нужно, — да, похоже, единственная проблема — деньги, но и этот вопрос решаемый. Чангюн уверен, что его хёны, которые, как они сами говорят, очень любят своего макнэ, помогут не очень юному дарованию дебютировать в Лос-Анджелесе.***
Ли Минхёка действительно можно считать звездой социальных сетей. Такого ажиотажа вокруг первой собственной галереи и личной выставки он не ожидал, но Мину хватило десяти слов и пары историй в Инстаграмме, чтобы желающих прийти на выставку в день её открытия стало больше двух тысяч. Говоря иначе, Минхёк не только материально помог искусству, но и сделал из Чангюна и его работ тренд. Оказалось, что Чангюн не совсем готов к тому, что о нём будут говорить. Вечно тихая (не считая школьных дней балбеса Има) жизнь Гюна чует уже сейчас, что рано или поздно Им сорвётся — не выдержит. В голове своей же парень пытается убедить себя в ином, но пока что он терпит только фиаско. После того, как желающих посетить галерею в Лос-Анджелесе перевалило за пятьсот, Чангюн вовсе захотел уехать в Сеул и оставить здесь всё. Но здравый смысл и чувство ответственности не позволяют ему это сделать. Он хотел работать художником в Америке? Значит, надо принимать абсолютно все сложности! Отправить пригласительный Кихёну Чангюн так и не решился. Он и сам сейчас не понимает, чего же он боится, почему бездействует. Только руки всё никак не решаются отослать хотя бы конвертик с пригласительным на выставку. Кихён сейчас — это Кихён из какого-то другого мира, параллельного или выдуманного. Он в том мире, до которого дотронуться нельзя. О таких мирах обычно строят теории, что остаются без подтверждений, о них слагают разные легенды и только думают. Вот и о Ю Кихёне сейчас Чангюн может только думать или вообще только догадываться. За Чангюна всё делает Хёнвон, у которого смелости то побольше будет. Да и он в отличие от самого Има, который свою глупость успокаивает своей ненадобностью Кихёну, видит, что парням трудно друг без друга, а жена Ю больше похожа на ошибку системную, пусть и звучит грубо. Хёнвон печатает приглашение, зная, что почерки у него с Гюном разные и Кихён всё поймёт сразу. Он запечатывает его ровный белоснежный конверт, который по размерам идеально подходит приглашению. Че уверен, что Чангюн делал бы всё так же идеально, потому что Ю любит порядок. С экспресс доставкой конверт прибывает на работу к Ю, ведь он там находится круглыми сутками и даже на выходных. А потом Кихён без интереса открывает его. Всё меняется, когда среди слов он видит имя Чангюна. В сердце что-то начинает дрожать, потому что Кихён боится, что весть будет плохая. Он уже с осторожностью начинает читать, оставив все свои дела. «Ю Кихён. Приглашаем Вас на открытие выставки Им Чангюна, которая состоится в 16:00 по местному времени. Всего наилучшего!»***
Чангюн весь вечер ходит среди толпы, не подавая виду. Кивает некоторым случайным словам каких-то людей и иногда сам оценивающе смотрит на свои работы, чтоб не выбиваться из толпы псевдо критиков и самопровозглашённых эстетов. Хочет, так сказать, изнутри узнать всю критику (на похвалу он даже не надеется, а зря). Он сотни раз проходит по залам и коридорам, сменяя одних спутников на других, слушая самые разные голоса и узнавая в некоторых лицах кого-то известного в определённых минхёковских кругах. И почти все они говорят тошнотворными заученными фразами об искусстве, не читая даже названия и не зная жанра работ. Эта практика ничего Чангюну не даёт, поэтому желание услышать критику извне как-то угасает. Чангюн начинает ходить среди своих картин. Каждый раз, смотря на какую-то картину, он проваливается в то время, в которое Им написал ту или иную работу. За эти секунды он вновь переживает что-то тёмное и не совсем гладкое, что-то белое-белое и очень приторное. На каждом метре при виде разных картин его бросает из одного состояния в другое, как корабль во время дикого шторма в море. И Чангюну это не очень нравится, уж больно он привык к жизни, в которой почти ничего не происходит и которая не приносит никаких новых и чересчур ярких эмоций. Чангюн идёт к картине, которая эту выставку завершает. Идёт он нехотя, надеясь, что кто-нибудь его отвлечёт или появится какое-то дело. Но ничего ему не мешает, парень сейчас идёт так, словно он во всём этом светлом помещении один. От чего же внутри парня такая неохота и даже какая-то неприязнь к своей же работе? От того, что эта картина оказывает сильнейшее эмоциональное давление на своего создателя. Никто кроме самого Има не увидит в ней ничего особенного, никакого смысла; для них всех это — просто красивая картинка в хорошем исполнении. А вот для художника из Кореи всё иначе. Именно рядом с этой картиной Чангюн находит Кихёна. Только не того мужчину в неописуемо дорогом костюме, с которым он работал около полутора месяца назад. Нет. Здесь и сейчас стоит тот человек, который существовал когда-то в памяти Чангюна и который остался сейчас только в рассказе Мина и Вона. Этот Кихён слабый и такой привычно-домашний, ради этого человека внутри Има впервые зацвели белые розы. Кихён стоит в метре от картины, на которой изображены кусты белых роз. Огромное множество цветов! Они заполонили буквально всю картину, оставив немного места для тёмно-зеленой травы. Эти белые цветы находятся в полном спокойствии и не собираются погибать, крепко вцепившись в землю корнями. И среди всех этих цветов стоит всего лишь один человек с тёмными, как воронье перо, волосами. Человека этого не видно, потому что он смазан на этой картине, словно его перенесли сюда со случайного фото. И кажется, моргнёшь сейчас — а он исчезнет с картины вовсе. У Кихёна на сердце чувство вины воет, и вопли эти дикие разносятся по всему телу мелкой дрожью. Он цепляется за края своей длинной кофты — ищет спасение. И никак его не находит, проваливаясь в этом творении. Чангюн подходит к Ю непозволительно близко, так, что Кихён всё чувствует. Чувствует чужое тепло даже без прикосновений, живое дикое дыхание, которое остаётся тёплым следом на коже Ки, запах, который столько времени хранился в задворках памяти. Старший поворачивается к Иму, смотря ему в глаза с чувством той самой неописуемой вины. Только Гюну не это нужно сейчас… — Ты ведь должен был умереть!.. — дрожащий голос становится всё тише с каждым новым словом. И Чангюн хочет Кихёна от этого спасти, только вот не получится никак, потому что и самого Има никто спасти не может. — А меня цветы всё не отпускают…***
Дома после той встречи с Чангюном в галерее Кихён не находит себе места. И то ли из-за безграничного чувства вины, которое огромным торнадо пронеслось по городу, кой-был защищён так бережно и внимательно, то ли от чувств юных лет, которые с новой силой начинают разгораться внутри взрослого человека, который вроде бы закрыл себя ото всех. Единственный друг, который находится сейчас рядом с ним — это его жена, которая ради спокойствия играет свою роль в этой постановке с названием «Счастливая семья». Рэюн, которая, кажется, так и не повзрослела и не выросла с тех времён, когда они только познакомились, каждый день на протяжении всех этих тяжёлых лет оказывалась рядом, потому что Кихён поступал и поступает также. Они нужны друг другу. Не в любви, не бойтесь… Просто каждому человеку нужна поддержка, а у этих двоих нет боле никого. Поэтому сейчас Кихён идёт именно к ней. — Рэюн-а, я не знаю с чего начать, — им потребовалось много времени, чтобы они начали вообще говорить в этот поздний вечер, потому что каждый хотел сказать что-то важное, но не мог, — но лучше, наверное, с самого начала. Помнишь ту историю о Чангюне? — Которого ты когда-то любил? — уточняет девушка, прекрасно понимая, что Кихён бы её исправил на «любишь и сейчас». — Да… Он открыл свою галерею в нашем городе, — звучит это гордо и даже счастливо. Кихён, похоже, на самом деле рад, что у Има в жизни складывается хоть что-то. — И я сегодня был там и виделся с ним, — голос надрывается, будто сам Кихён сейчас сломается под натиском этих чувств, что переполняют его сейчас, — и знаешь, у него до сих пор внутри растут цветы, — он говорит это так, словно в нём самом прорастают эти стебли и расцветают белые бутоны, — из-за меня! И я чувствую вину, и она меня просто убивает медленно-медленно, — у Кихёна голос дрожит и срывается на разные тональности на каждом слове, — но я не знаю, что делать… Я боюсь испортить ещё больше его жизнь, нашу!. Отец ведь не позволит. Девушка берёт его за руку и начинает нежно поглаживать пытаясь успокоить. Обнять Кихён всё равно не позволит даже ей. Она не видит, но чувствует, как парень дрожит от чувства вины, от непосильной ответственности, от любви, которая бьётся о стенки души, вновь раня там всё. — Ты должен увидеться с ним, — говорит она, когда Кихён начинает дышать более-менее спокойно, — ты не можешь быть счастлив на людях, так пусть ваша любовь живёт в тайне, но живёт! Ты… Мы сделаем так, что наши родители, да и никто кроме нас не узнает об этом. Кихён столько лет тебе было больно, так пусть станет хорошо хоть сейчас, — она сжимает его ладонь крепче, пытаясь успокоить его окончательно. И кажется, это работает, потому что дышать он начинает ровно и уже не пытается закусить губы до крови. Ему нужно было одобрение, с которым бы пришло успокоение. И он это получил. Они сидят так минут десять, пока сама девушка не решается сказать свой секрет, о котором она молчала. — Кихён-и, я беременна.