Нет худа без добра

– Ешь, дочка, не стесняйся, – добродушно говорит отец, пододвигая к Китнисс стеклянную тарелку с клубничным пирогом. – Кендра для тебя и Пита весь день готовила. – Я ем. – Щёки у моей жены розовеют, и она, прикусив губу, изо всех сил старается скрыть смущение. – Спасибо, миссис Мелларк. Послав ободряющую улыбку, я накрываю её руку своей и ласково сжимаю холодные пальцы. Мамины глаза превращаются в узкие щёлочки, а затем и вовсе закрываются, когда она делает глубокий вдох, словно пытаясь сдержать приступ рвущегося наружу гнева. – Телефон звонит. Пойду отвечу, – говорит она, яростно прикладывая к губам салфетку, а затем с таким грохотом отодвигает стул, что стол, заваленный многочисленными закусками и салатами, начинает покачиваться. – Брось, Кендра, – миролюбиво произносит папа, качая головой, – тебе показалось. – Не показалось. Это ты никогда ничего не слышишь. – Мама, – мой голос останавливает её у самых дверей, и ей приходится обернуться, – спасибо, что помогла Китнисс с картиной. Мне очень понравился подарок. – Всегда, пожалуйста, – нехотя отвечает она, пожимая плечами. – Но я не для этой… не для твоей жены старалась, а для тебя. Как только мама покидает кухню, Китнисс боязливо выдёргивает пальцы из-под моей ладони, а затем обхватывает себя за плечи так, словно замёрзла. Её взгляд долго блуждает по потолку и останавливается лишь спустя несколько минут на оконной ручке переднего окна. – Солнце клонится к закату. Наверное, нам пора домой. Повернув голову, я всматриваюсь в небо, которым любуется моя жена. Тёмно-красное, близкое к мареновому. Удивительный оттенок, вероятно, какой-то опрометчивый Бог пролил на облака вино, либо порезался и запачкал их кровью. – Не торопитесь, – почти шёпотом просит папа. – Ещё рано. Давайте попьём чай в гостиной и посмотрим старые фотографии. Последний раз я открывал альбом в тот день, когда Эффи Бряк увезла моего младшего сына в Капитолий. Сто лет прошло с тех пор. Ну же, дочка, не отказывай старику! Я как раз должен отобрать самые старые снимки для той девушки, что пишет книгу о Двенадцатом, да и когда вы заглянете к нам в следующий раз, одному Богу известно. До чёртиков хочется провести время с молодыми. – Пит ведь у вас жил последние несколько дней? – осторожно спрашивает Китнисс, буравя взглядом тарелку с клубничным пирогом, а я стискиваю зубы, не позволяя глупой мальчишеской радости растечься по лицу довольной ухмылкой. – У нас, но теперь он вернулся домой, и я искренне рад этому. – Я тоже, – щёки моей жены опять розовеют, и она едва заметно взмахивает ресницами, будто боится встретиться со мной взглядом. – Ну, значит, теперь точно пропадёт на месяц. – Недовольное покашливание мамы заставляет отца замолчать и насупиться. – В отчий дом он заглядывает только тогда, когда ему плохо. Если всё хорошо, Пит о нас и не вспоминает. – Миссис Мелларк, – Китнисс поднимает голову и выдавливает из себя вымученную улыбку, – Вы сегодня весь день готовили и, наверное, безумно устали. Я могу помочь с посудой. – Не стоит. Мыть посуду чужой женщине – к несчастью. – Китнисс – нечужая, – спокойно говорю я. – Она – моя жена. Настоящая, законная жена. – Ну-ну, – усмехается мама, поджимая губы, – до поры до времени жена, а дальше поминай как звали. – Теперь уже навсегда, – я вновь накрываю руку Китнисс своей ладонью. – Мы не будем разводиться, поэтому я хочу, чтобы ты наконец приняла её в качестве невестки и перестала третировать. – Дальше что? – холод в голосе женщины, которая когда-то произвела меня на свет, пробирает до костей. – В следующий раз к её приходу красную дорожку постелить? Внутри нарастает волна из злости. Я начинаю жалеть о том, что привёл Китнисс в дом родителей и опять подверг её нападкам матери. Видимо, она никогда не успокоится. Дурак! И с чего решил, что Кендра Мелларк сменила гнев на милость после написания той картины? – А пойдёмте смотреть фотографии, – вмешивается в разговор папа, активно жестикулируя. Ему тоже не по себе, и он прикладывает массу усилий для того, чтобы хоть как-нибудь разрядить обстановку. Смеётся, болтает без умолку, спрашивая о горячем шоколаде Сэй и рассказывая о посетителях пекарни. Пожалуй, за сегодняшний день он произнёс больше слов, чем за весь последний год. – Если хочешь, можем уйти прямо сейчас, – шепчу я любимой на ухо, убирая с шеи тёмную прядь волос, но она лишь отрицательно качает головой и тихо поднимается со стула. – Пойдём, дочка, – отец облегчённо выдыхает, – и оставь ты эту посуду, – продолжает он, когда моя жена начинает собирать в стопку грязные тарелки. – Я потом сам помогу Кендре. Ты же впервые у нас дома. Мы тебя так долго ждали. Поглядишь, каким бутузом был в детстве Пит. Из-за толстых щёк бабушка называла его хомяком. Не спеша мы проходим в гостиную, и я обвожу взглядом привычную обстановку. Со вчерашнего утра ничего не изменилось. Всё тот же белый ковёр, о который Рай вытирал ноги в издевательском жесте, и диван с креслами, покрытыми красным бархатом. Две моих картины и полированный стол-книжка. Всё как прежде, как в то утро, когда к нам наведывался полковник Тред. – Смотри, дочка, – папа аккуратно перелистывает пожелтевшие страницы альбома с потрескавшейся обложкой. – Здесь ему пять. Пит обожал эту лошадь. Не хотел с ней расставаться ни на минуту. Тащил и на улицу, и в постель. А это первый день в школе. И как только твой муж дотащил такой букетище? – отец посмеивается, а я почти не смотрю на фотографии, которые он показывает. Мне просто нравится наблюдать за Китнисс, склонившейся над старыми снимками. – А здесь что? – спрашивает любимая, когда в её руки случайно попадает толстый конверт, выпавший из середины альбома. – Ты так и не выбросил этот хлам, Метью? – злится мама, падая в самое дальнее кресло. – От тебя никакого толка. – Это… это, – отец начинает заикаться, как раз в тот самый момент, когда Китнисс на удачу вытаскивает из конверта фотографию, которую мне никогда не доводилось видеть. Высокий, широкоплечий парень, едва ли старше меня, с улыбкой обнимает хрупкую голубоглазую блондинку, которая стеснительно опустила глаза в пол. Что-то в этой девушке кажется смутно знакомым. И не просто что-то: она словно повзрослевшая Прим. – Мама? – удивляется моя жена, проведя рукой по лицу молодой красавицы. – Сколько ей здесь? – Девятнадцать. Мы дружили. – Я знаю. Дружили? Искоса бросаю ещё один взгляд на фото. Отец не раз рассказывал мне, что был влюблён в Элизабет Стивенс и собирался на ней жениться, но никогда не упоминал одну деталь. Ту самую, что легко заметить на их портрете. Кольца на безымянных пальцах. Выходит, они были обручены? – Первое октября 2320 года, – читает Китнисс, перевернув карточку, и закусывает костяшку правой руки, будто пытается скрыть волнение. – Ладно, – папа забирает у неё фото и кладёт его обратно в конверт. – Давай-ка, я лучше покажу тебе своих родителей и покойного брата, – он вытаскивает наружу целую стопку снимков и начинает их перебирать, в то время как моя жена принимается листать страницы альбома. В какой-то момент яростное шебаршение прекращается, и она замирает, созерцая фотографию, изображающую младенца, лежащего в коляске, рядом с которым притаилась моя мама, помахивающая пушистым медвежонком. – Думаю, на сегодня хватит, – говорю я, забирая альбом и успев прочитать надпись: «3 июня 2321 года. Рай, 1,5 месяца». – А можно посмотреть Ваши свадебные фотографии? – как-то хрипло говорит Китнисс, буравя взглядом стену. – Да их нет вообще-то. Мы не охотники фотографироваться. Пожалуй, я принесу чай. Отец уходит, забирая с собой альбомы. Оглянувшись назад, я замечаю, что и мама уже давно покинула кресло. – Пит. – Мягкая рука ложится на моё плечо. – Рай родился в конце апреля? – Двадцатого, – нехотя отвечаю я, – но тебе не стоит о нём думать. – А когда поженились твои родители? – Понятия не имею. Они никогда не отмечали годовщину свадьбы. – Мои поженились 10 октября две тысячи триста двадцатого года, а твои где-то через месяц. В середине или конце ноября, так моя мама говорила. – И что? – не понимаю я. – Ничего, – Китнисс старательно трёт глаза. Её лицо бледнеет, а дыхание учащается. – Ничего? И поэтому ты развела такую арифметику? – Просто, просто я подумала, – она медлит, качая головой, словно не верит сама себе, – либо Рай родился пятимесячным, либо… – Либо что? – Понимание накрывает меня раньше, чем Китнисс озвучивает свои мысли: Рай не мог родиться пятимесячным, потому что в Дистрикте-12 такие дети не выживают. Значит, напрашивается только один вывод. – Пит, я… – моя жена старательно подыскивает слова, но никак не может найти нужные. – Многие девушки выходят замуж беременными. «Многие, но это не тот случай, – размышляю я. – Если Рай родился в срок, значит, он был зачат в конце июля или в начале августа, но на первое октября мой отец был помолвлен с Элизабет Стивенс. Выходит, либо он обманывал миссис Эвердин, либо Кендра Милз обманула моего отца». – Вот и заваривай вам после этого чай. Минуты не прошло, как я ушла, а ты уже перемываешь мне косточки, – скрестив руки на груди, мама с вызовом смотрит на Китнисс. – Напомнить, благодаря чему ты стала миссис Мелларк? Кстати, мать вряд ли рассказывала тебе. Говоришь, они с Крисом поженились десятого октября. Не поверишь, но пятого она должна была выйти замуж за Метью, но сбежала в день свадьбы, выпрыгнув из окна. Этот олух прождал её в местном ЗАГСе четыре часа, а через пару дней Кристофер Эвердин отдал месячную зарплату в качестве взятки, чтобы их расписали по-быстрому. – Спасибо за ужин, – я беру жену за руку и веду в прихожую, на ходу скидывая тапочки и заменяя их уличной обувью. Разговор окончен, и я сыт мамиными придирками по горло. – Завтра утром зайду в пекарню, – говорю я отцу и, наскоро пожав его руку, выхожу за дверь. – Пит, – шепчет Китнисс, повернувшись ко мне лицом, – я не должна была. Прости. – Что ты знаешь? – я обхватываю её лицо ладонями и заставляю посмотреть в глаза. – Что я могу знать? – удивляется она. – Явно больше моего, раз тебе известна дата их свадьбы. – Примерно. – Значит, мои родители поженились через месяц после твоих? – Мне известно только это. Больше ничего! – Китнисс, пожалуйста. Для меня это важно. – Я даже не догадывалась, что это твои родители. В тот вечер, когда потерялась Прим, мама рассказала мне о человеке, за которого собиралась замуж, пока не познакомилась с моим отцом. Во время твоей болезни я свела концы с концами. А ещё дядя Чарли… – Ты хочешь сказать, что Рай – его сын? – Я ничего не хочу сказать. Мне вообще не стоило смотреть эти фотографии и высчитывать, когда должен был родиться твой брат. – Выходит, мама любила дядю Чарли и родила от него ребёнка, а папа женился на ней, чтобы скрыть семейный позор. Поэтому к Раю она всегда относилась по-другому. – Пит, – Китнисс сжимает мои ладони, – посмотри на меня, пожалуйста. Это уже не важно. Это прошлое и не наше прошлое. Какая разница, чей он сын? Он в любом случае будет твоим братом. – Ты не понимаешь… – горячо возражаю я. – Понимаю, – встав на цыпочки, она накрывает мои губы своими, обнимая за шею и погрузив пальцы в волосы. Мы целуемся неистово, долго и страстно. В её объятиях я забываю обо всём. Пусть Рай, дяди Чарли и все прохожие, пытающиеся свернуть себе шею, лишь бы поглазеть на нас, горят в аду синим пламенем. Это действительно не важно. Сейчас важно другое: Китнисс теперь моя. Мы возвращаемся домой в сумерках. Уставшие, но довольные. Я с улыбкой вспоминаю события прошедшего дня. Пробуждение в лесном домике, первый поцелуй, бумаги о разводе, свидание, подарок на день Рождения, поход к Сэй, горячий шоколад, ужин у родителей и новые поцелуи. Китнисс молчит и лишь крепче сжимает мои пальцы, а когда мы доходим до её спальни, тихо шепчет в самое ухо: – Спокойной ночи, – тёмно-синее платье скрывается в дверном проёме, а я смотрю на белый прямоугольник стены и…впервые за бесчисленное количество месяцев не слышу звяканье шпингалета. Китнисс оставляет дверь открытой. Она больше не боится меня. *** – Что ты сделала? – ошарашенно спрашиваю я, с трудом удерживая вилку над тарелкой с брокколи. – Ты слышал. – Серые глаза смотрят холодно и отчуждённо. – Повторять не собираюсь, точно так же как и просить прощения у твоей жёнушки. Я не раскаиваюсь. Была бы возможность, провернула бы этот трюк ещё раз. Как говорится: не было бы счастья, да несчастье помогло. Пытаясь унять кипящую внутри злость, я осматриваю обстановку ресторана. Что ж вполне неплохо: у Делли всегда был изысканный вкус. Белые скатерти, начищенное столовое серебро и бордовые накидки на деревянных стульях. Похоже, у моей бывшей невесты дела в ресторанном бизнесе идут куда лучше, чем на большой сцене. – А кондитер в этой забегаловке дерьмовый, – как ни в чём не бывало продолжает Клэр, – за такой «Наполеон» в Капитолии бы руки оторвали и уволили бы взашей без права устройства на любую другую работу, кроме уборки туалетов, – и, поправив браслеты, она подносит к губам форфоровую чашку с обжигающе горячим чаем. «Одиннадцать, – мысленно считаю я. – И когда их стало столько? В день приезда в Дистрикт-12 или раньше?» – Об одном жалею, – сокрушается девушка, стуча пальцами по витиеватым узорам. – Китнисс или Эффи наверняка давно выбросили его в мусорку. Неприятно. Браслеты – единственное, что осталось у меня от мамы. – Зачем ты это сделала? – Мой голос звучит жёстко. Я всматриваюсь в знакомые черты лица, но не узнаю их. Клэр всегда напоминала мне Китнисс. Но, как оказалось, она больше похожа на Делли, а может быть, даже хуже. – Потому что я стерва, – пухлые губы растягиваются в ироничной улыбке. – Не знал? – Отец отобрал для тебя старые фотографии. Некоторым из них более шестидесяти лет. Примерно в это время в Дистрикте-12 случился пожар, поэтому смотри внимательно. Пользуйся и звони, если будет нужна помощь. Как определишься с иллюстрациями, дай знать. В остальном… – В остальном тебя не беспокоить, – ухмыляясь, перебивает меня она. – Не волнуйся, справлюсь. Справилась же три года назад и сейчас сдюжу. Передавай привет жене. Бросив на стол двадцатку, выхожу на улицу. Ладони сжимаются в кулаки. Китнисс, конечно же, знает о браслете, поэтому и считает, что мы с Клэр любовники. Придурок! Ещё и масла в огонь подлил перед тем как уйти к родителям. Хочется плюнуть на всех и вся и, сломя голову, бежать домой. Объяснить всё Китнисс и рассказать настоящую правду, только вот желание узнать другую правду и закрыть навсегда двери в прошлое оказывается сильнее. С утра отца не было в пекарне. Видимо, он приходил рано утром, оставил конверт с фотографиями Тому, раздал задания на день и вернулся домой, а в обед пришлось уйти мне. Но теперь-то он никуда не денется. Рано или поздно нам придётся поговорить. Возможно, Китнисс права, и это их с мамой дело, но, чёрт подери, я тоже имею право знать правду, и если Рай действительно сын того самого дяди Чарли, пазл начинает складываться. В пекарне оказывается пусто: нет ни работников, ни посетителей. Только отец, замерший у окна и делающий вид, что наблюдает за соседскими мальчишками, которые, шутя и переругиваясь, строят будку для бродячей собаки. – Здравствуй, папа, – говорю я, делая шаг ближе. – Здравствуй, сын, – отвечает он хрипло. – Я отпустил всех рабочих. Пекарня закрыта. Сегодня мне нужно подумать о том, как жить дальше. – Ты понесёшь убытки. Мама будет ругаться. – Мама в любом случае будет ругаться. Ей не нужен повод. – Почему ты передал фотографии через Тома? Не хотел разговаривать со мной? – Утром мне нечего было тебе сказать. – А сейчас? – А ты действительно хочешь слушать? – Просто ответь: Рай – твой сын? – Так и знал, что спросишь именно это. Мама умоляла ничего не говорить тебе. – А ты скажи, что я сам догадался. – Не знаю, полегчает тебе от этого или нет, – папа пожимает плечами, а затем поворачивается ко мне лицом. – Чарли умер от гриппа пятого октября, в тот самый день, когда Лиззи сбежала с нашей свадьбы. Мой старший брат уехал в Дистрикт-1 в поисках лучшей жизни. Хотел выучиться на ювелира и зажить припеваючи. Он не любил возиться с тестом. Спустя неделю я привёз домой цинковый гроб с его телом, а вместе с ним предсмертное письмо, в котором рассказывалось, что Кендра Милз носит под сердцем ещё одного Мелларка. Чарли собирался на ней жениться, но не успел. Пекарня никогда не была моей. По законам нашего дистрикта семейное заведение наследует старший сын, и я радовался, когда узнал, что Чарли умер. Радовался до того момента, пока не понял, что тот успел написать завещание, в котором оставлял МОЮ булочную Кендре и их будущему ребёнку. В случае рождения мальчика после его совершеннолетия я бы лишился всего. Я только что потерял Элизабет, и пекарня стала смыслом моего существования. Твоей бабке даже не пришлось меня уговаривать. Старик Милз был человеком строгих правил. Если бы он узнал, что его дочь собралась рожать без мужа, он бы забил её насмерть. Это был мой шанс. Я взял её в жены из смешанного чувства благородства, жалости и корысти. Мы подали заявление, поженились и уехали на два года в Восьмой. Никто не должен был знать о том, что Рай родился через пять месяцев после нашей свадьбы. Постепенно из фиктивного наш брак превратился в настоящий. Мы решили попробовать, но прошлое всегда стояло между нами каменной стеной. Я продолжал любить Элизабет, а твоя мать не могла выбросить из головы Чарли. Потом родился ты, и я надеялся, что теперь-то мы точно станем настоящей семьёй, но снова ошибся. Кендре всегда казалось, что я люблю тебя больше Рая, хотя я старался, старался изо всех сил не делить вас. Вы оба были моими сыновьями, но получилось так, как получилось. Рай стал её ребёнком, а ты – моим. Именно о том проклятом завещании твоя мать и вспомнила в тот день, когда Рай изнасиловал Китнисс. Я был готов сдать его в руки правосудия, но она пригрозила мне продажей пекарни. Рай мог с лёгкостью продать булочную, потому что он её истинный владелец. И тогда я снова проявил слабость и малодушие. Я не мог лишиться дела всей своей жизни. Предал тебя и пошёл на сделку с совестью, наплевав на справедливость. Промолчал, потому что пожалел своё имущество. Вот так, Пит. Твой отец просто слабый, никчёмный старик. Настоящий трус. Должно быть, ты презираешь меня? Не страшно. Я сам себе противен. – Мне казалось, что мама ненавидит миссис Эвердин именно потому, что всю жизнь ревновала тебя к ней. – Я не знаю, почему твоя мать ненавидит Элизабет. Вряд ли из-за ревности. Скорее, из зависти. Мать Китнисс была очень счастлива с Кристофером Эвердином, а я так и не сумел сделать Кендру счастливой. Постепенно она привыкла и смирилась, компенсируя недостаток любви достатком и роскошью. В конце концов, именно тебе, а не Раю она обязана сегодняшним положением в обществе. А теперь иди, Пит! – отец вздыхает и похлопывает меня по плечу. – Мне надо подумать, а тебя дома ждёт любимая и любящая жена. Наверное, так было суждено с самого начала. Её дочь и мой сын. Теперь у тебя с Китнисс всё хорошо, а у меня с Элизабет вполне могут родиться общие внуки. – Скажи маме, что её старший сын жив. Он пришёл к Китнисс в конце мая. Наверное, хотел попросить денег, потому что долго её выслеживал. Я нанял человека, который ищет его, но Рай хорошо прячется. – Передам, – отец прикрывает глаза и с улыбкой кивает мне. – А теперь иди. Мне нужно о многом подумать. Я нехотя покидаю пекарню и выхожу за дверь. В голове сумятица. Мысли путаются и бегут вперёд, не давая опомниться. Я так хотел знать правду, а теперь не знаю что с ней делать. Правда, которую похоронили до моего рождения, неожиданно приобрела телесную оболочку. Рай – мой брат, но теперь только наполовину, а мама… Мама всю жизнь любила покойника. Нет! Даже не смей об этом думать, Пит! К чёрту все параллели. Хоторн не дядя Чарли, а Китнисс не Кендра Милз: это другая история. И мы проживём свою жизнь иначе. Теперь есть только мы: я и моя жена. Оказавшись на пороге особняка, я открываю дверь своим ключом. Наверняка Китнисс помогает с уборкой школы Хеймитчу. Прохожу внутрь, снимаю уличную обувь и натыкаюсь взглядом на поникшего Персика, прижавшегося к стене. Вид у щенка пришибленный. Таким он бывает только в одном случае: если не дотерпел до гулянки и сделал кучу на ковёр. – Как дела, приятель? – спрашиваю я, потрепав шпица за ухо. – Расскажешь, что случилось? – Случилось вот это, – в серых глазах непонятно откуда взявшейся Китнисс сверкают молнии. Тонкие брови приподняты, губы чуть приоткрыты. Она делает несколько шагов навстречу ко мне и, вытянув что-то из кармана, на ходу показывает мне. – Узнаешь? – Узнаю, – приходится признаться мне. Медальон! Сломанный, но вполне живучий. Правда, теперь он не закрывается, а стекло, предохраняющее фотографию Хоторна от пыли и грязи, изрядно потрескалось. – Персик притащил сегодня утром. Ты что в окно его выбросил? – Выбросил, потому что уже видеть не мог. – Значит, бумаги, развод, твой уход к родителям были из-за дурацкого медальона? – Не только из-за него. Ещё была записка, где ты в очередной раз признавалась ему в любви. Это стало последней каплей. Я решил, что с меня хватит. Надоело стучаться в закрытую дверь. – Понятно, – Китнисс хмурится, но потом вдруг берёт меня за руку и крепко переплетает свои пальцы с моими. – Пойми, Пит, Гейл умер, но я не могу просто вычеркнуть его из своей жизни. Он часть меня, – свободной рукой она указывает на своё сердце, – и эта часть будет всегда любить его, но… Я хочу двигаться дальше. Я больше не желаю жить прошлым и бегать от тебя. Чувство вины из-за смерти жениха давило на меня. Я никак не могла простить себя и позволить … – сбивчиво объясняет она, делая глубокий вдох, а затем прикусывает губу. – Наверное, я уже очень давно начала что-то испытывать к тебе, но… Свадьба Финника и Энни, домик Цепа и Руты, вечер, когда ты нашёл Прим… Я боялась и запрещала себе даже думать о тебе. Мне навязали этот брак. Я вышла замуж, потому что того требовали обстоятельства, ты напоминал Рая почти каждой чёрточкой лица… А потом, потом я вдруг поняла, что потеряла тебя. Клэр и ты… – Иди ко мне, – я прижимаю Китнисс к груди и обнимаю за плечи, целуя в голову. – Ничего не было, слышишь? Ничего. Я знаю про браслет и второй ящик стола. Она рассказала мне сегодня. – Она? Странно, что не Хеймитч. – Нет, этот старый лис молчит как партизан. – Точно, – любимая смеётся, а затем поднимает на меня глаза, полные грусти. – Пит, мы были в участке. Я написала заявление. Эбернети долго говорил с Тредом. А мне… мне снова пришлось пройти через это. А если нам никто не поверит? А если и поверят, то найдут ли они Рая? – Поверят и найдут, – уверенно говорю я, усаживая жену на диван. – Тред свяжется с полицией Капитолия. Теперь дело сдвинется с мёртвой точки. У нас всё получится. Вот увидишь! Сердце переполняет совершенно сумасшедшая радость. Китнисс смогла! Она решилась. И я вновь целую её, пытаясь впитать удивительно сладкий вкус любимых губ. Персик незаметно подползает к нам и, уронив голову на мои лодыжки, начинает жалобно поскуливать. – Это он просит прощения за то, что выдал тебя с поличным, – смеётся жена, поднимая шпица на руки. – Эх, ты, мохнатое недоразумение. – Да уж, – отвечаю я, приглаживая рыжую шерсть. – Наворотили мы делов, да, приятель? Особенно ты, – Китнисс прыскает, а Персик, обиженно отвернувшись, сердито рычит. – Как прошёл день? – Я разговаривал с папой. Ты была права насчёт дяди Чарли. – Мне жаль. – Мне тоже, но уже ничего не сделаешь. – Я ходила сегодня в лес, – улыбаясь, она склоняет голову на моё плечо. – Правда? – удивляюсь я. – Правда, но совсем ненадолго, после участка. Подстрелила жирного зайца, так что на ужин у нас тушёная крольчатина с рисом. – Звучит аппетитно. Ты меня покормишь? – Хорошо. – Я помогаю ей подняться, протянув руку. Остановившись у стола, Китнисс открывает третий ящик и кладёт туда остатки медальона. Фотография Хоторна падает прямо на бумаги о разводе. – Знаешь, – я подношу её ладонь к губам и заставляю посмотреть в глаза. – А если нам начать всё с чистого лица. Будем встречаться как пара из Капитолия. Ходить на свидания и целоваться. – Как пара из Капитолия? – Ну да, – на всякий случай сдёргиваю с пальца её кольцо и бросаю во второй ящик. – Теперь мы просто влюблённые. Сыграем свадьбу как-нибудь потом. – Ну нет, – серые глаза смотрят подозрительно, а ловкие пальцы легко дёргают за ручку. – Это моё кольцо – я его не сниму. В конце концов, там гравировка с твоим именем. И вообще Эффи удар хватит, когда она узнает, что мы опять нарушаем традиции. И, вывернувшись из моих объятий, Китнисс возвращает золотистый обруч на законное место, а затем уходит на кухню. Остаток вечера мы проводим вдвоём. Сидим в беседке, гуляем вблизи дома, целуемся и рассказываем друг другу о любимых местах города. Впрочем, у Китнисс, естественно, любимым местом дистрикта оказывается лес. Нас накрывает тихое семейное счастье. Мы смотрим телевизор, кормим Персика, ужинаем тушёной крольчатиной и говорим, строя планы на завтра и на неделю вперёд. – Останься этой ночью со мной, – шепчет любимая, когда я целую её, провожая до дверей спальни. – Китнисс, – моё дыхание учащается, потому что я чертовски сильно хочу сказать ей: «да», но боюсь спугнуть наступившую идиллию, – думаю, нам не стоит так торопиться. Сегодня и без того прошли путь длиною в милю. – Пит, – её голос дрожит, а лицо покрывается бело-красными пятнами. – Я… ты неправильно понял. Мы потеряли так много времени, и я лишь хотела, чтобы мы теперь спали вместе, но не подумала… Ты, конечно, хочешь большего. С моей стороны ужасно эгоистично просить тебя просто лежать рядом, – она замолкает на полуслове и, переступив порог, собирается спрятаться за дверью. – Хорошо, приду. Приму душ, переоденусь и приду, – обещаю я, чмокнув её в нос, и получив в ответ одну из самых счастливых улыбок. Струи ледяной воды, падающие с потолка, не успокаивают ни разгорячённое тело, ни возбуждённый рассудок. Раньше и я мечтать о подобном не смел, а теперь поцелуи, прикосновения и объятия пробуждают внизу живота просто сумасшедшее желание. Вот чёрт! Опомнись, Мелларк! Со всей силы шлёпаю себя по щекам, пытаясь отогнать недвусмысленное видение. Как же сильно я хочу её! Только мне до этого ещё пахать и пахать. Выйдя из душа, насухо вытираюсь полотенцем и натягиваю первую попавшуюся в руки пижаму. Приглаживаю влажные волосы и, щёлкнув по выключателю, выхожу в коридор. – Можно? – стучусь я в деревянную дверь и неторопливо захожу в комнату, успевая лишь заметить светлый халат, наброшенный поверх тонкой ночной рубашки. – Можно, – шепчет она и юркает под одеяло. Кровать проминается под тяжестью моего тела. Я делаю попытку подвинуться, но Китнисс будто специально перекатывается к самому краю. – Ещё чуть-чуть и ты свалишься на пол. – Я всегда сплю с краю. – Всегда? – вопросительно поднимая брови, припоминая ночь в Капитолии. – Или почти всегда, – отвечает робкий голос. Она тянется к ночнику, и свет гаснет. Мы лежим в кромешной темноте и полнейшем молчании на расстоянии метра друг от друга. Холодно, неудобно и неуютно. – Если ты передумала, боишься или стесняешься, давай, я уйду. Просто ещё слишком рано. Ты пока не готова. Я правда не обижусь. В этом нет ничего страшного. – Останься, – через паузу отвечает она. – Всё в порядке. – Тебе нелегко? – Да. – Поэтому ты легла в халате? Боялась, что я начну приставать? – Ты-то? – Китнисс смеётся и поворачивается на бок, приподнявшись на локте. – Приставать? Нет. Просто сегодня всё в новинку, и я не успела его снять, а сейчас уже и не хочется оставаться в одной рубашке. Вот проклятье! Персик! – произносит она и в отчаянии бухается на спину. – Что? – не понимаю я, а потом начинаю слышать тихое поскуливание, к которому добавляется царапанье в дверь. – Должно быть, он не нашёл меня в спальне и поэтому решил поискать у тебя. – Засранец! – с чувством произносит любимая. – Тащи его уже сюда. – Персик не из тех собак, что спят на коврике, – предупреждаю я, засовывая ступни в тапки. – Да знаю я его избалованную натуру. Он спал в моей кровати, пока ты был в Капитолии, а как вернулся, глаз своих у меня не показывал. Предатель! Открываю дверь, поднимаю шпица на руки и, вытерпев облизывание щеки, кладу его на постель в ноги. Осматриваюсь, а затем ложусь сам, прикрываясь одеялом. – Китнисс, – подвигаюсь к противоположному краю кровати, а затем аккуратно подтягиваю любимую к себе, – я не сделаю ничего плохого. Персик мне не позволит этого. – Я знаю, – через несколько секунд она расслабляется в моих объятиях и прижимается к груди, а затем, ведя пальчиком по губе, задаёт самый странный из вопросов: – И через какое количество времени влюблённые в Капитолии обычно оказываются в одной постели? – Ну, – тщательно подбираю слова я, – по-разному. Чаще всего через пару недель. – Видимо, тебе досталась крайне распутная девушка. – Это ещё почему? – Я с трудом выдержала день. – У нас особый случай. Мы женаты девять месяцев, – посмеиваюсь по-хеймитчевски я. – Пит, – на этот раз она говорит серьёзно, – я не знаю, когда смогу. Понимаешь? – Понимаю, – киваю я. – Нам некуда торопиться, у нас впереди жизнь. Я буду ждать до тех пор, пока ты не захочешь меня так же сильно, как я тебя. Этот день обязательно настанет, всё образуется, вот увидишь. – А если, если этот день не наступит никогда? Вдруг я так и не захочу? – Этот день наступит, – я подминаю её под себя и начинаю покрывать лицо поцелуями. – Помнишь, ты когда-то говорила, что никогда не полюбишь меня? И вот, – развожу руками, показывая большими пальцами на свою грудь. – Это у нас тоже будет. Просто нужно время. – Ты так сильно веришь в доктора Аврелия? – Нет, я верю в тебя.