Нет худа без добра

7 июня, неделю спустя Мягкие губы скользят вдоль моей шеи, останавливаясь на линии ключиц. Лёгкая щетина щекочет кожу, и я с трудом сдерживаю смех, приглаживая немного взлохмаченные завитки светлых волос. – Ты счастлива со мной? – спрашивает он, привлекая меня к своей широкой груди и приобняв за талию. – Мугу, – киваю я, пряча улыбку, – но это так странно. – Странно, – удивляется он. – Почему? – Порой мне бывает страшно, – голос прерывается на полуслове, а дыхание перехватывает. – Не знаю как объяснить… – опускаю ресницы, очерчивая указательным пальцем линию его скул. – Боюсь, опять случится что-нибудь плохое. – В этот раз не случится, – он перехватывает мою руку, оставляя на запястье очередной невесомый поцелуй. – Разве только ты сама захочешь уйти. – Китнисс? – мама зовёт меня из глубины комнаты, стуча по дереву чем-то тяжёлым. Я дёргаюсь, трясу занемевшей ногой и, запутавшись в пододеяльнике, распахиваю заспанные глаза. Залитая солнечным светом спальня вращается вокруг меня со сверхзвуковой скоростью. Обои в полосочку, туалетный столик и небольшое кресло-ракушка, придвинутое к стене. Я Китнисс Мелларк. Мне девятнадцать лет. Неделю назад я вернулась из Капитолия и теперь вместе с мамой и Прим живу в особняке в «Деревне Победителей». Пит по-прежнему занимается выставкой картин в столице. С тех пор, как уехал доктор Аврелий, прошло уже семь дней. Целых семь дней, а вспомнить особенно нечего. Мама по-прежнему работает в больнице, Прим, с чистой совестью ушедшая на каникулы, по утрам готовит лимонад, а Хеймитч начал полноценный ремонт в местной школе. Теперь он приходит домой поздно. Пыльный, злой и ужасно голодный. Естественно, Эбернети самолично не штукатурит стены и не занимается их покраской, но с таким усердием контролирует даже самый малейший шаг рабочих, что те костерят его трехэтажным матом, не стесняясь разгуливающих мимо учителей. За последнюю неделю я дважды побывала в местной библиотеке и помогла миссис Бинс рассортировать учебники, привести их в божеский вид и оформить заявку на покупку новых для следующего учебного года. Если с бесплатным обучением в колледже ничего не выйдет, то в августе мне придётся занять её место. Хотя бы до ноября, а дальше видно будет. Всё просто. Ремонт. Лимонад. Библиотека. Прогулки с Персиком. Всё продумано до мелочей, если не считать звонков Пита. Ежедневно, ровно в четверть девятого. Когда телефон зазвонил в первый раз, я едва не упала со стула. Стыдно признаться, но я так и не нашла в себе храбрости набрать его номер, а потому попросту гипнотизировала пылящийся в углу аппарат напряжённым взглядом. А затем Пит позвонил сам: – Ты обещала сообщить о своём приезде, – сказал он хмуро, и мои зубы невольно прикусили костяшку левой руки. – Забыла, – солгала я, чувствуя, как на щеках расцветают алые пятна. Он ждал целые сутки, а я боролась со своей трусостью и жутким чувством вины. Глупый поступок. Что мешало позвонить и сказать: «Пит, я доехала!». – Ясно, – сухо отозвался мой муж, но трубку не положил, наказав нас обоих молчанием на добрые три минуты. – Твой дурацкий щенок, – наконец не выдержала я, – полночи выл у меня под порогом. – Он соскучился по хозяевам. – Я не позволю Персику спать в своей комнате! В гостиной у него есть вполне удобная лежанка. Собаку нужно держать в строгости, иначе она быстро сядет тебе на шею, – повторила я давным-давно сказанные слова Эффи. – Значит, тебе придётся привыкнуть к его скулению, – спокойно подытожил Пит, а я почему-то представила, как он разводит руками. – Прим успокаивала его оставшиеся полночи. Эта псина теперь даже её не слушается. – Ну, правильно. Ты же его хозяйка. Разговор вышел на редкость нелепым, но я весь вечер улыбалась как умалишённая, продолжая глядеть на прозрачное колёсико с цифрами, а следующим вечером он позвонил опять. Ровно в 20:15: – Твой муж уже ушёл на прогулку с собакой? А то у меня появилась свободная минутка, и поэтому… Глупо, конечно, но уже третий вечер подряд я начинаю прислушиваться к телефону задолго до положенного времени. Словно теперь эти наши разговоры о всякой ерунде вроде пополнения запасов корма для Персика стали главным событием моего дня… – Проснулась? – говорит мама, плотно прижавшись к подоконнику и пытаясь выправить застрявшие на конце гардины шторы. – Сегодня душно, – она встаёт на цыпочки и, кое-как справившись со злосчастной занавеской, распахивает окно, хорошенько ударив ладонью по шпингалету. – Проснулась, – тысячи потоков солнечного света проникают в спальню, наполняя её цветочными ароматами и каким-то особенным сиянием, под действием которого немногочисленные пылинки, случайно появившиеся в комнате, начинают весело подпрыгивать, создавая около моей кровати рисунок однобокой параболы. – Вижу, этот доктор Аврелий действительно неплохой специалист, – мама с улыбкой убирает в шкаф мою свежевыглаженную одежду. – Кошмары тебя больше не мучают. Похоже, сегодня приснилось что-то хорошее. Гейл? – Гейл? – переспрашиваю я, прикусывая губу. – Я так подумала, – мама пожимает плечами. – Ты говорила что-то вроде «люблю» и счастлива». Впрочем, мне могло показаться, – хочется закрыться одеялом с головой и никогда больше не выныривать оттуда. Стыдно, ну до чего же стыдно… – Зачем ты гладишь бельё. Я и сама могу. Лучше бы отдыхала больше. – Мне не в тягость, – мама улыбается, разглаживая руками несуществующие складки на моей блузке. – Который час? – Почти одиннадцать. Завтрак на столе. – Вот чёрт, – ругаюсь я, сбрасывая одеяло и засовывая ноги в пушистые тапочки. – Хеймитч меня убьёт: я же обещала помочь ему с уборкой. – Не торопись. он позвонил час назад и сказал, что сегодня убираться рано, поэтому мы тебя и не будили. – Ладно, – бурчу я, шлёпая в ванну. – Сейчас оденусь и спущусь. Дойдя до умывальника, переключаю кран в режим «ледяная вода» и лью её себе на щёки и нос до тех пор, пока зубы не начинают стучать от холода. Гейл… Хорошо, хоть мама не поняла, что мне снился не Гейл. Стыдно. Если бы от стыда действительно могли сгореть, от меня бы уже давно осталась одна никудышная горстка пепла. Во всём виноват доктор Аврелий и эта его терапия с замещением и постоянными разговорами о Пите! Идиотское подсознание покупается на его уговоры, и я начинаю… Гейл… Я словно начинаю его забывать. Почему? Разве это правильно? Папа умер семь лет назад, а мама смотрит на его фотографию так, словно только вчера похоронила. А я… Опускаюсь на кровать и просовываю руку под подушку, вытаскивая за уголок знакомый кусочек кружева. Белый, с двумя зелёными буковками: Г. Х. Гейл. Когда я последний раз смотрела на твою фотографию? Наверное, ещё до отъезда в Четвёртый. Медальон всегда был со мной, он согревал мою душу, и с ним даже дышать становилось легче. А если подумать, я ведь уже не помню, какого цвета были твои глаза. Серые? Да, серые, как зеркальная гладь озера, на которое мы уже никогда не сходим. И всё… Светлее или темнее моих? Угольные, каменные или грифельные? И откуда я вообще знаю эти оттенки? Пит. Он рассказал мне о них во время одного из ужинов на крыше капитолийской квартиры. А ещё добавил, что мой серый называется «муссон». Не знаю почему, но тогда мне понравилось такое сравнение радужки и сезонного ветра, меняющего своё направление в зависимости от времени года. Ох, Гейл… Прячу лицо в ладонях, растирая озябшие брови. Порой я противна сама себе… – Китнисс, – Прим замирает на пороге моей спальни, сжимая в руках радостно повизгивающего Персика. – Ты идёшь вниз? Какие планы на сегодня? – Планы? – быстро расчесав волосы, наскоро заправляю кровать. – Думаю, стоит сходить на кладбище. – К папе, – сестренка делает глубокий вдох, приподнимаясь на носочках, – или к Гейлу? – К обоим. Одевшись в светлые льняные брюки и хлопковую фиолетовую рубашку, я спускаюсь вниз, засовываю в себя несколько кусков яичницы, а затем выхожу на улицу. Солнце палит нещадно. Мама была права: июнь выдастся жарким, лето уже вступило в свои права и сдавать позиции не собирается. Уже через пару минут быстрого шага рубашка начинает прилипать к телу, а на лбу выступает несколько капель разъедающего кожу пота. Духота… Однако я не сбавляю темпа и изредка оглядываюсь по сторонам, любуясь изумрудной листвой одиноко стоящих деревьев. Красиво. Сейчас, наверное, очень хорошо в лесу. Прохладно и зелено. Скоро земляника пойдёт. Вот бы поесть свежих ягод и посидеть на любимом пригорке. Гейл… Сворачиваю с центральной дороги, огибаю Луговину и дохожу до кладбища. Когда-то давно, гуляя по «месту скорби» я считала шаги, а сейчас просто скольжу взглядом по двум невысоким сосенкам, небольшому холму да извилистой тропинке, ведущей к трём близко стоящим могилам, возле которых копошится она. Высокая, сгорбленная и одетая в длинную чёрную юбку. Стоит на коленях и маленькими грабельками счищает с земли прошлогоднюю листву. Молчаливая, действующая и принципиальная. Ещё год назад я мечтала, чтобы именно она, а не Элизабет Эвердин была моей матерью. По крайней мере, внутри этой женщины есть несгибаемый железный стержень, который начисто отсутствует, что у меня, что у моей мамы. – Здравствуйте, Хейзел, – тихо говорю, подходя ближе к деревянному кресту. – Здравствуй, – отвечает она, осторожно разворачиваясь. Почти не изменилась, разве только щёки осунулись, отчего лицо стало выглядеть длиннее обычного. – Как поживаешь? – Нормально. А Вы? Как дети? – Сносно, – женщина поднимается с колен, счищая с пальцев прилипшие листья и землю. – Вик закончил четвёртый класс на одни пятёрки. – Здорово, – улыбаюсь я, а она почему-то отводит глаза. – Не знаю, рассказывал ли тебе Гейл, но у меня есть родственница в Седьмом. С зимы зовёт нас к себе. Вчера решила согласиться. Я в Двенадцатом ничего хорошего не видела. И мужа, и сына потеряла. Может, хоть младшим повезёт. – А дом? – сердце начинает ныть, и я прикладываю правую руку к груди, пытаясь унять сердцебиение. – Том и Лиззи женятся. Они покупают его со всеми постройками на следующей неделе. Стены крепкие, крыша новая: Гейл на совесть стелил шифер. Да ты и сама знаешь. – Да уж, – только и остаётся произнести мне во время разглядывания носков своих полуботинок. – Ты приходила сюда зимой вместе с мужем. Я видела следы, а потому спросила у могильщика. – Мне нужно было, – объясняю я. – И сейчас тоже… Вы же знаете, я вышла замуж за Пита Мелларка, потому что того требовали обстоятельства. Я думала о Прим. – Ты изменилась, Китнисс, но выглядишь хорошо. Я рада, – поднимаю голову и встречаюсь с матерью Гейла взглядом. Не издевается. В глазах нет ни гнева, ни упрёка. Только пустота. Или разочарование? Неужели считает меня предательницей? – Дадите новый адрес? Я бы Вам написала. – Мы будем приезжать иногда. Возможно, раз или два в год, – моя несостоявшаяся свекровь качает головой и трёт рукой подбородок. – Как-нибудь в другой раз оставлю. – Ладно. Удачи Вам с ребятишками на новом месте. – И тебе, – Хейзел поднимает с земли грабли и тихо уходит в сторону. – Я прогуляюсь до родителей, а ты поговори с ним, если хочешь. – Спасибо, – шепчу я ей в спину. Часть прошлогодней листвы остаётся неубранной, и я сгребаю её руками, воспользовавшись одним из пакетов, оставленных вдовой Хоторн. У самого креста распустилось несколько тюльпанов и целых два нарцисса, и я нещадно вырываю сорняки, давая простор благородным растениям. Правду говорят люди: когда руки заняты, голова отдыхает, потому что в неё не лезут бестолковые мысли. Я сама не понимаю зачем пришла. Поговорить, рассказать о своих успехах, попросить прощения? В моей жизни столько всего случилось. – Знаешь, Гейл, – говорю я, поливая из небольшой бутылки цветы. – Я снова взялась за учебники. Хочу стать социальным работником. А ещё я была в Капитолии. Тебе бы там не понравилось. Я стараюсь построить свою жизнь заново. Не поднимать из обломков, не склеивать кусочки, а начать всё с нуля. Ты бы наверняка гордился мной, потому что всегда хотел для меня самого лучшего: свадьбу, дом… Ты хотел сделать меня счастливой. Я тоже всегда желала тебе счастья. Знаешь, лет пять назад я случайно подслушала разговор мамы и Сэй. Хозяйка «Котла» тогда сильно ругалась, говорила что-то вроде: «Элизабет, отпусти Криса! Души людей бессмертны, но они должны улететь в другой мир и оттуда наблюдать за живыми, а ты своими стенаниями не даёшь мужу покинуть землю. Держишь его и мучаешь». Перевожу взгляд влево и обвожу глазами две рядом расположенные могилы. Папа и Джаред Хоторн. Неразлучные друзья и товарищи. Всегда вместе, даже тут, в земле. Два одинаковых чисто вычищенных надгробия. Наверное, над папиным уже успели поколдовать мама и Прим в моё отсутствие, а могилу мистера Хоторна Хейзел просто успела прибрать раньше. – Знаешь, Гейл, – я выпрямляю спину и ласково дотрагиваюсь до его фотографии – почти не выцвела. Темноволосый красивый парень, как и раньше, улыбается мне во все тридцать два зуба, – я тоже должна тебя отпустить. Если души действительно бессмертны, пусть твоя найдёт свой райский угол на каком-нибудь из созвездий. А я, глядя на звёздное небо, буду махать тебе рукой. Вряд ли бы ты хотел, чтобы я всю жизнь жила прошлым. Ты часть меня, и навсегда останешься в моём сердце. Даже если я забуду цвет твоих глаз и форму носа, я буду помнить слова, которые ты говорил и поступки, которые совершал. Но я обязана отпустить тебя. Спи спокойно, Гейл, – засовываю руку в карман и облегчённо выдыхаю. В этот раз не забыла. Извлекаю кусок кружева и привязываю его к кресту за уголки. – Я желаю тебе покоя. Сэй говорит, что некоторые особенно чистые души с годами возвращаются на землю. Им даётся второй шанс. Возможно, однажды и ты вернёшься в образе красивого сероглазого мальчика. Проведя в последний раз ладонью по кресту, платку и фотографии, я делаю шаг назад и подхожу к могиле отца. Проходит минута, другая, третья, а я никак не могу собраться с мыслями. Папа. Что сказать? Что я выросла и окончательно запуталась, а ещё временами не знаю, как жить и что делать со своей жизнью. Вот бы снова стать маленькой и покататься у тебя на плечах. Оттуда мир казался чище и добрее. – Папа, – шепчу я, касаясь железных прутьев, – пожалуйста, пригляди за Гейлом. Повернувшись к памятнику спиной, я упорно шагаю вперёд. Я должна жить дальше и не имею право цепляться за прошлое. Я просто хочу снова надеяться и верить… Верить и надеяться. Лично мне всегда было проще надеяться летом. Дистрикт-12 не меняется десятилетиями, однако в июне он преображается. Летом даже жителям Шлака живётся легче. Летом другой воздух и другая природа. Июнь – хороший месяц, и я вполне ему рада, если пренебречь одним неприятным обстоятельством. До дня Рождения Пита осталось всего-навсего двое суток, а у меня нет никакого даже самого завалявшегося подарка для него. Сначала учёба, потом Си Джей, затем съёмки и Рай. Надеюсь, он вернётся к десятому. Вернётся, а я… А я встречу его кастрюлей тушеной говядины в кисло-сладком соусе. Нет, нужно что-нибудь особенное. Запоминающееся, волнующее, чтобы он понял, понял… Чтобы он ощутил свою значимость. Что можно подарить человеку, у которого есть всё? Пита не удивить зелёными купюрами, но его можно обрадовать совершенно простыми вещами. Поднимаю глаза к небу и по-детски улыбаюсь совершенно бредовой идее. Оранжевый как закат. Как сто тысяч закатов. Жаль, я одна не справлюсь. Но если мне попросить помощи… у миссис Мелларк, дело может выгореть. Когда я захожу в пекарню, моя свекровь ожесточённо раскладывает по полочкам картофельные шаньги. Её движения резки и отрывисты, взгляд стеклянный, а на лице застыло скучающее выражение. – Чего тебе? – говорит она, едва я переступаю порог. Голос Метью Мелларка раздаётся из подсобного помещения. Он вовсю руководит младшими пекарями и одновременно даёт кому-то указания по поводу закончившихся масла и сахара. – Сочников или косичек с марципаном? – У Пита скоро день Рождения, – сразу перехожу к делу я, но хозяйка пекарни останавливает меня, грубо перебивая. – Хочешь хорошенько гульнуть за наш счёт? Денег не дам! – с трудом сдерживаю желание накричать на неё и высказать всё, что думаю о её методах воспитания старшего сына, но вовремя беру свой гнев под контроль. Я не видела миссис Мелларк с новогодней ночи, с той самой ночи, когда Пита увезла «скорая». Она болеет и болеет сильно – это заметно по глубоким теням, которые залегли под светло-голубыми глазами-льдинками. – У меня есть деньги. Я хотела поблагодарить Вас за рецепт тушеной говядины. Пит очень любит это блюдо, а ещё, – подхожу к лотку вплотную и делаю глубокий вдох. Мне не справиться без этой женщины. Конечно, я помню основные приёмы, но вряд ли сделаю картину, похожей на ту, которую написал он. – Миссис Мелларк, мне нужна Ваша помощь. Пит рассказывал, что Вы стали его первой учительницей рисования. Вы ведь умеете работать с акварелью? Я бы хотела изобразить… – У меня нет времени заниматься ерундой, – отрезает она, громко хлопая стеклянной крышкой. Пит давно перерос меня в деле художника и в моих подарках не нуждается. – Ясно, – злость переполняет лёгкие, не позволяя дышать ровно. Вот старая ведьма! За Рая готова была душу дьяволу продать, а для Пита даже пошевелить пальцем не хочет. – Ладно, – поворачиваюсь на каблуках и берусь за ручку входной двери, – попрошу кого-нибудь другого. – Эффи Бряк, например? – едкий голос свекрови заставляет меня обернуться. – Конечно, эта капитолийская идиотка наймёт планолёт и привезёт в Двенадцатый какого-нибудь столичного художника. Она вечно ему что-нибудь устраивала. Берёшь пример с неё? Неужели нельзя ограничиться тортом? Возвращаюсь к полкам с хлебобулочными изделиями, я внимательно рассматриваю так раздражающую меня женщину. Если бы она только знала, какие чувства я сейчас испытываю по отношению к ней. Злость, досаду, жалость, презрение, а ещё… Осознание приходит медленно, растекаясь по уголкам по извилинам субстанцией, похожей на густую только что сваренную патоку. А если Кендра Мелларк ревнует? Ревнует Пита к Эффи, точно так же, как я ревную его к Клэр. Но это совершенная дикость! Потому что я не… – Пит любит Эффи, – говорю я ей, не опуская взгляда, – но Вас он любит ничуть не меньше. Вы подарили ему жизнь. Вы его мама. Эффи бы ничего не смогла ему дать, не показала бы другого мира, если бы Вы не произвели его на свет. Он любит вас обеих, но по-разному. Поэтому я и прошу Вас о помощи. Я хочу нарисовать картину для Пита, но в одиночку мне не справиться. Ему будет вдвойне приятно получить её, зная, что мы с Вами делали одно дело на двоих. Я его жена, а Вы – мама. – Он думает, что это я открыла ту проклятую дверь и выпустила на улицу его пса, – тихо произносит хозяйка пекарни, поправляя воротник своей блузки, – но я этого не делала. – Если Вы так говорите, значит, это правда. – Так что же ты хочешь нарисовать? Сегодня вечером я смогу найти пару свободных часов. *** Закончив писать последнее прилагательное, я закрываю чёрную гелевую ручку. Оранжевый, как он любит. Хотя Пит бы наверняка добавил: «В этом оттенке нетрудно отыскать дыню, янтарь и апельсин». Может быть, он бы даже разглядел в солнышке нотку абрикоса или кораллов. Всего чего угодно и даже парика несравненной Эффи. – Вышло очень красиво, – говорю я, рассматривая каждый лучик. – Питу понравится. Спасибо Вам. – Неплохо, – Кендра Мелларк забирает у меня ручку и аккуратно поправляет букву «Х» в слове художник. – Двадцать, – говорит она, и лёгкая улыбка на мгновение опускается на её тонкие губы. – Целых двадцать! – Думаете, слишком? – Нет, – отрицательно качает подбородком она и, отойдя в сторону, внимательно рассматривает плод нашей совместной работы. – Ты придумала отличный подарок. – Я всего лишь своровала идею у одного известного психиатра. *** – Пошёл вон. Немедленно! – говорю я, ударяя по дверной ручке своим тапком. – Я не пущу тебя в спальню. Даже не надейся! – громкий собачий вой по ту сторону порога возобновляется с утроенной силой. Проклятье! И почему у мамы сегодня дежурство, а Прим осталась ночевать у Клиуферов? – Я сказала: нет! – падаю на подушку и зажимаю уши руками. Персик продолжает выть настолько обиженным голосом, словно я оставила его не за дверями тёплого коридора, а где-нибудь в лесу без воды и корма. – Завтра я позвоню и хорошенько разругаюсь с Эффи, Питу, кстати, тоже достанется. Это он приучил тебя спать в комнате. Встаю и отпираю дверь. Наглая зверюга, радостно повиливая хвостом, с видом победителя заходит в спальню. – Ложись вот тут. Чур мои тапки не грызть, – командую я, показывая на коврик, но псина семенит к кровати и весьма недвусмысленно принюхивается к моему покрывалу. – Даже думать забудь! Я всегда сплю одна. Ну, или почти всегда, – приходится сказать мне, проиграв очередную схватку с совестью. – Спи! – щенок обиженно гавкает и, встав на задние лапы, пытается оттолкнуться от пола. Покалеченная лапа, естественно, тянет вниз, и новая порция жалобного воя волнами накрывает моё сознание. – Твою мать! – ругаюсь я и, подняв мохнатое недоразумение на руки, кладу его на краешек матраса. – Только сегодня. На одну ночь! Понял? Персик довольно растягивается справа от меня, то и дело, пытаясь облизать мою обнажённую ногу. – Спи уже, – прошу я, почёсывая рыжее ухо. – Я тоже страшно скучаю по Питу.