Нет худа без добра

– В понедельник я выхожу на работу к Сэй, – сообщаю я, запирая за доктором Аврелием двери. – Да, Солнышко, – качает головой Хеймитч, делая крупный глоток жутко пахнущего пойла из металлической фляжки, – чувство юмора у тебя прескверное. Никогда не шути на людях: они и побить могут. – Шутишь у нас обычно ты, – скрещиваю руки на груди, присаживаясь в кресло напротив мужа, – я же говорю на полном серьёзе. – И кем? Уборщицей? – Помощницей. – А почему к Риппер не устроилась? – продолжает язвить Эбернети. – Продавала бы входные билеты в её заведение. – Мне казалось, что мы всё обсудили, – натянуто произносит Пит, касаясь ладонью носа тявкающей под столом собаки. – Обсудили, и я думала над твоими словами всю прошлую ночь, решив, что БУДУ работать в «Котле». Ты не сможешь уберечь меня от всего на свете. Через месяц или пять лет на моём пути встретится подвыпивший мужчина, который начнёт распускать руки, и в тот момент я должна найти в себе силы дать ему отпор, а не впасть в ступор, закрыв лицо руками. Мне необходимо побороть свои страхи, и доктор Аврелий считает, что физический труд положительно скажется на моей психике. – Значит, мозгоправ надоумил тебя идти к Сэй? – Нет, – парирую я, не глядя на бывшего тренера. – Это моё решение. Постараюсь продержаться до мая, а дальше видно будет. – Давай подыщем другую работу. – Какую? – развожу руками. – Кисти подавать? – делаю глубокий вдох. – Последние несколько месяцев за меня всё решают другие люди, а я хочу что-то сделать сама, просто быть хозяйкой своей судьбы. – Ладно, – нехотя соглашается Мелларк, – но я буду провожать тебя на работу и встречать после неё. – Хорошо. – И иногда приходить на обед. – Если это тебя успокоит, то, пожалуйста. – И Хеймитч. – Разумеется, – вытягиваю губы в тонкую полоску, – у него ведь припрятана запасная печень на чёрный день. – А я бы ни за какие коврижки не отпустил, – хмыкает Эбернети, ударяя кулаком по деревянному подлокотнику дивана. – А если первый же рабочий день закончится очередным нервным срывом? – У нас с Китнисс уговор, – Пит выдерживает паузу, с наигранным любопытством созерцая пейзаж за окном; по его глазам трудно что-либо прочесть: истинные чувства запечатаны намертво, и делиться ими он в ближайшее время не собирается. – Я дал ей слово. – А тебя никто и не спрашивает, старый дурак, – проорала бы прежняя Китнисс, сверкнув глазами, но сегодняшняя старается молчать, думая про гнев, подушки и проезжающие мимо товарники. – Мы не узнаем, пока я не попробую, и вообще ты мог научить меня паре приёмчиков. – Синяков не боишься? – Не больше, чем ты трезвого образа жизни, – облизываю пересохшие губы. – А теперь, – поднимаюсь с кресла, – давайте обедать. Остаток дня мы проводим в препирательствах. Хеймитч подкалывает меня недосолённым сырным супом, Пит предпочитает отмалчиваться, Персик, как обезумевший, лает на птиц, дремлющих на карнизе. Вечером я болтаю с Прим, обещая ей сахарных петушков с первой зарплаты. Время течёт медленно, и солнце никак не хочет садиться, и всё же я провожаю сегодняшний день с какой-то неземной радостью, считая часы до следующего утра. После ужина я сразу поднимаюсь в спальню и обнаруживаю на туалетном столике коробку цветных карандашей, блокнот в чёрном кожаном переплёте и несколько чистых листов бумаги, сложенных в аккуратную стопку и придвинутых к самому краю. Похоже, Пит заходил в комнату, пока я разговаривала по телефону. Ладно, пусть… Сажусь на стул, придвигая поближе к себе один из листочков. Нужно всего-то представить страх и нарисовать его на бумаге. Страх… Что может быть проще, чем придать чувству, которое не оставляет меня ни на минуту, телесную оболочку. Страх повсюду. Я испытываю его, когда вглядываюсь в неясные очертания вечерней темноты, когда прохожу мимо изрядно захмелевших мужчин, когда думаю о будущем. Он уже давно победил меня, и я больше не сопротивляюсь. Я ежеминутно вижу, чувствую и осязаю его. Мне даже не нужно закрывать глаза, чтобы разглядеть давно сформировавшиеся контуры и рассмотреть отдельные детали. Воображение отключается, и только твёрдая рука выводит на белой, как снег, бумаге размытые линии громадного кроваво-красного шара с длинными и острыми, словно бритва, иглами, узкими, желтоватыми глазами навыкате и перекошенным гнилым ртом. «Не знаю, почему он такой, – вывожу я аккуратные буквы на другой стороне листа, – на мой взгляд, он омерзителен, и мне больше не за чем его видеть, чувствовать и осязать. Рисовать страх было на удивление легко, ещё легче будет с ним проститься», – бросив последний взгляд на рисунок, складываю бумагу вчетверо и кидаю в верхний ящик стола. Завтра положу в конверт и отправлю по почте доктору, а сейчас… Сжимая пальцами ручку, вынимаю из стопки новый лист и задумываюсь. Я Китнисс, и меня изнасиловали. Сколько раз я, как заговорённая, повторяла эту фразу вслух и про себя? Тысячу? Миллион? Как просто произнести одно слово и до невозможности трудно описать пятнадцать минут своей жизни. Толчки, боль, грязь, вонючую тряпку, засунутую в рот, пощечины и унижения... Кажется, он чем-то сшиб меня с ног, задрал подол платья, спустил штаны и… Нет, не то. Сминаю бумагу и выбрасываю комок за спину. Не сегодня. Сегодня слишком тяжело. «Пишите, пишите, – советовал доктор, – пишите и рвите написанное на мелкие клочки до тех пор, пока не будете довольны результатом». Писать… Писать что? Многие мои одноклассницы вели в школе дневники, описывая особенно яркие события дня, некоторые переписывали из книг мудрые мысли великих людей. В школьные годы я бы никогда не стала заниматься такой ерундой: это донельзя глупая трата времени. Но сейчас… Сейчас всё поменялось. Сегодняшним вечером я испытываю неподдельное желание посвятить несколько строчек самым близким людям. И раз уж у меня есть блокнот… «Мама», – буквы ложатся криво и разрозненно, – Мама, ты даже не представляешь, как я зла на тебя. Я и сама не догадывалась о силе своей обиды, не знала, но взращивала и лелеяла её день ото дня. Мама. Ты предала меня, оставила тогда, когда я нуждалась в тебе больше всего. Я не меньше тебя любила папу и тоже скучала без него. Ты выбрала скорбь и забыла про своих дочерей. Мама, из-за тебя я разучилась доверять людям. Знаю, что злиться на женщину, подарившую жизнь, очень плохо, но я ничего не могу сделать с собой, хотя и понимаю, что существуют матери куда хуже, чем Элизабет Эвердин. По крайней мере, ты никогда не била меня, не унижала, не отчитывала при посторонних. Ты была доброй и ласковой до тех пор, пока не умер папа, а потом… потом ты просто перестала быть. Скорее всего, я не одна такая, и многие подросшие дети обижаются на своих матерей. Взять того же Пита, частенько приходившего в школу в синяках, или Эффи, которую вообще отдали бабушке или ребёнка, выброшенного матерью в мусорку пару лет назад… Примеров тысяча, и я могу лишь предполагать, что чувствуют другие, когда думают о своих родителях, но одно я знаю наверняка: Мама, я хочу простить тебя…» «Примроуз, – на этот раз каждый завиток ложится красиво и ровно, – Прим – моя милая сестрёнка, ласковая и добрая девочка. Вспоминая тебя, я испытываю почти материнскую нежность. Пусть твоя жизнь будет счастливее моей. Скоро-скоро, я стану прежней и позабочусь о тебе…» «Гейл,– несколько слезинок орошают любимое имя, размывая старательно выведенные буквы, – друг, любимый, жених… – левая рука опускается в карман, извлекая белоснежное кружево с зелёной вышивкой. – Гейл, не хватит и тысячи страниц, чтобы описать те чувства, которые я испытываю, когда думаю о тебе. Знаешь, одна из половин подаренного Питом медальона пуста по-прежнему, да и зачем её заполнять, если всё мое сердце целиком принадлежит тебе. Гейл, Гейл, Гейл… Я бы так хотела простить себя за то, что дышу, а ты – нет…» «Хеймитч, – сама не зная почему, я вывожу угловатое имя. – Хеймитч. Редко моющийся, брюзжащий пьяница, которого я вытащила прошлой зимой из сугроба. Угрюмый и одинокий старик, временами слишком сильно похожий на меня. Бывший капитолийский тренер, спасший мою жизнь дважды. Человек, потерявший всех… Одиночество – плохой советчик, оно убивает, убивает медленно и мучительно. Одиночество хуже обиды. У меня, по крайней мере, есть Прим, а у тебя не осталось никого. «Да я им как отец родной, забочусь, сопли подтираю», – дурацкая фраза, брошенная, чтобы позлить Эффи, обретает иной смысл: Хеймитч и не догадывается, насколько сильно привязался к нам с Питом. Он нуждается в нас, не меньше, чем мы в нём. Ох, Хеймитч, я постараюсь вернуть тебе старый долг и попробую отучить от пьянства…» И, наконец, Пит. «Пит, – закорючки получаются неброскими и быстрыми, – Пит… Не муж, не друг, не сосед. Я никак не могу понять, кто ты мне, – ручка застывает в воздухе, не смея двигаться дальше. – Почему из всех женщин мира, ты выбрал именно меня? Прости, Пит, что я не могу дать тебе того, что ты заслуживаешь…» Отложив блокнот, я валюсь на кровать, расправляя волосы. Сегодня я проделала большую работу. Сегодня я оставила чудовищ в прошлом. *** «Кап-кап-кап», – звенят тяжёлые капли талой воды, стекающей с пологих крыш слегка покосившихся домов Шлака. «Фью-фьюшш» – доносится откуда-то издалека весёлая песенка маленькой серенькой птички с хохолком. «Ууух», – гремит ветер внутри водосточных труб, играя в воздухе проводами и срывая с прохожих плохо затянутые капюшоны. – Значит, в шесть? – уточняет Пит, слегка прищурившись. – В шесть, – киваю головой я, гипнотизируя взглядом свежую светло-оранжевую штукатурку небольшого кирпичного здания с коричневой железной дверью. – Осталось двадцать метров, – кидаю в почтовый ящик толстый белый конверт. – Дальше доберусь сама. – Хорошо, – соглашается он, – тогда до вечера, – и почему-то продолжает стоять на прежнем месте. – До вечера, – улыбаюсь я и поворачиваюсь к нему спиной, переходя дорогу. – Всё пройдёт нормально и, – делаю глубокий вдох, взявшись за дверную ручку, – удачи мне в первый рабочий день. Удача никогда не бывает лишней. – На десять минут раньше положенного, – констатирует Сэй, помешивая ароматное варево в большой эмалированной кастрюле. – Не люблю опаздывать, – вешаю в шкаф куртку и надеваю длинный чёрный фартук. – С чего начать? – По понедельникам народу мало, так что сегодня не сильно устанешь. Работать будешь по двухдневному графику, в будни – до шести, в выходные – до девяти. Меняешься с Лизи, она неплохая девчонка, но любит поболтать с клиентами. Присматривай за мебелью, не забывай про столы и посуду. Следующие пять часов пролетают незаметно. Ритм работы столовой трудно назвать бешеным, и я вполне справляюсь со своими обязанностями, стряхивая со скатертей хлебные крошки, протирая грязные разносы и разливая по тарелкам суп, однако когда делать становится нечего, поглядываю в окно и вспоминаю светлые деньки давно минувшего прошлого. – Эй, крас-савица, подойди-ка сюю-да, – требует властный, слегка заикающийся голос у меня за спиной. – Стол грязный. Протри получше. Оглядываюсь и замечаю высокого, худощавого мужчину лет тридцати двух. У него тёмные волосы, чёрные, как ночь, глубоко посаженные глаза, острые скулы, квадратная челюсть и орлиный свёрнутый на бок нос. – Садитесь, – говорю я, стирая с поблескивающей столешницы невидимые пылинки. – Здесь чисто. – А жии-рные пятна от супа не замее-чаешь? – продолжает он, показывая дурно пахнущий рот, в котором не хватает нескольких зубов. – Если Вам не нравится этот столик, пересядьте за другой, – советую я, стараясь справиться с ускоряющим бег сердцем. – Где Дикси? – Дикси в декрете. Теперь я за неё. – Значи-ит, новенькая? То-то я раньше тебя не-е замее-чал. – Займите какой-нибудь столик: обеденный перерыв в разгаре, и скоро не останется ни одного свободного места. – Мне как-то плее-вать на столы, а вот с тобой бы я познаа-комился. Во сколько заа-канчиваешь? – Я замужем, – делаю шаг назад, прикрываясь подносом как щитом. – Да ну?! – разряжается мужчина громким хохотом. – Рупер, – непонятно откуда взявшаяся Сэй вырастает между нами подобно грибу в дождливый день. – Сколько раз я тебе говорила: не лезь к моим девочкам! Хочешь обедать – обедай, а развлекаться иди к Риппер: у неё богатый выбор. Новенькую вообще обходи стороной! Она тебе чётко сказала, что замужем. – У тебя все заа-мужем. – У этой действительно есть муж, поэтому, – указывает взглядом на поднос, – если не ищешь неприятностей на голову, не связывайся. Ты всё еще здесь? – обращается женщина ко мне. – Посуды в зале – море. Салли уже мыть нечего. – Сейчас, – бросаюсь к длинным рядам столиков, собирая грязные стаканы и тарелки. – Кто он такой? Не помню, чтобы встречала его здесь раньше, – спрашиваю я у толстой рябой посудомойки, скидывая в помойное ведро остатки еды из супниц. – Рупер Грейн – фермер из Десятого. Жена сбежала с молодым любовником, а он по пьяни сжёг хозяйство. Пару месяцев назад приехал в Дистрикт-12, видимо, решил попытать счастья в угольной шахте. Будь с ним осторожнее: если выпьет, становится злее чёрта. Несколько недель назад тут такая драка приключилась. Жалко Дикси ушла. Она умела ему пасть заткнуть. – И у меня получится, – обещаю я, скорее, себе, чем Салли. – Выхода нет. – Есть, кто живой? – гремит ложками Хеймитч, – Жрать охота! – Пива нет, – сразу отрезаю я, выходя на раздачу. Хочется верить, что Сэй не донесут, а то она с меня три шкуры спустит. – Совсем? – Закончилось в обед, – усмехаюсь я, стараясь не глядеть в осоловелые глаза бывшего тренера. – И вообще не советую, – сбавляю голос до шёпота, – тут его разбавляют. – А ты найди место, где не разбавляют, – кривясь, подытоживает старик. – Ладно, положи что-нибудь съедобное, – наливаю в глубокую тарелку куриный бульон и выдаю картофельную запеканку. Пусть пообедает: мясо Хеймитчу не повредит. – Как видишь, я работаю, а не бьюсь в истерике. – Ещё не вечер. Посмотрим, как ты запоёшь в выходные, – протягивает крупную купюру. – Сдачу оставь на леденцы. После ухода Эбернети день плавно клонится к закату. Я начинаю считать минуты и без четверти шесть протираю в последний раз деревянные столешницы, задвигаю стулья и прохожу пол влажной тряпкой. Сегодня особой грязи нет, подождём марта… – Ну, и как? – наигранно-равнодушным тоном спрашивает Пит, останавливаясь на коврике у дверей. Рядом с ним, перебирая пушистыми лапками, гавкает Персик, учуявший запахи кушаний, приготовленных за день. – Без приключений, – отвечаю я, отжимая тряпку. – Все уже ушли. Ты последняя? – Почти закончила. Закрою двери на замок и пойдём. Что нового в пекарне? – продолжаю диалог я, когда мы выходим на улицу. Начало седьмого, а даже смеркаться не начало. Шесть – всё-таки не девять… Похоже, в субботу правда петь придётся. – Полковник Тред сделал крупный заказ на пирожки с козьим сыром. – Миссис Мелларк, конечно же, в восторге? – Не особенно. Она болеет, поэтому редко бывает в пекарне. – Сочувствую. Опять мигрени? – Да, и сердце колет. Доктор выписал таблетки, но от них ей постоянно хочется спать. – Ясно, – не в силах найти слова, отворачиваюсь. – Обедал сегодня? – Перекусил у родителей, но от ужина не откажусь. – Тогда догоняй, – ускоряю шаг, приближаясь к дверям дома. – Сегодня доедаем вчерашний гуляш, – снимаю куртку и прохожу на кухню. Персик жалобно повизгивает, растягиваясь у холодильника. С недавнего времени большие расстояния даются щенку тяжело: он прихрамывает на правую заднюю лапу и практически не может прыгать. – Знаешь, – обращаюсь я к мужу, закидывая в микроволновку наполненные едой тарелки, – давно хотела спросить: почему ты начал рисовать? – Почему? – удивляется сын пекаря, насыпая в миску собачий корм. – Тебе правда интересно? – Интересно! Не молчать же весь ужин? – Мне было лет восемь, когда я впервые попробовал украсить торт. Мама заметила и оценила, подарила альбом и краски, а потом показала несколько приёмов, – Пит внимательным взглядом изучает потолок, словно хочет отыскать на нём невидимые узоры. – Мне нравится рисовать – я бы занимался живописью, даже если бы мои картины не приносили дохода. Просто ради удовольствия. Иногда в голове творится страшный кавардак, и мысли путаются, но стоит взять в руки кисть, и всё сразу становится на свои места. Теперь твоя очередь. – Моя? – давлюсь застрявшим в горле плохо разрезанным куском мяса, кашляю и выдавливаю из себя скупые слёзы. – Что ты захочешь услышать? – Почему ты так любишь лес? Ведь дело не только в источнике дополнительного заработка? – В лесу я забывала про свои печали. Деревья умеют забирать плохое, они дарят умиротворение и покой. – Можем сходить в выходные. – В субботу я работаю до девяти. – А в воскресенье? – Поставлю чай, – разворачиваюсь к Питу спиной, стараясь не придавать его словам большого значения. Вряд ли он хотел обидеть… – Ты, конечно же, будешь без сахара? – Без сахара, – голос звучит бесцветно. – Кстати, хотел тебе показать кое-что, – "муж" отрезает крохотный ломтик сыра. – Как насчёт лакомства, Персик? – псина высоко задирает нос и, пытаясь привстать на задние лапы, задорно произносит тройное «Гав», а затем ловит кусочек на лету. – Невероятно, – смеюсь я. – Долго учились? – Начали ещё до отъезда в горы. – Жаль, что ему никогда не осилить стойку. Старая рана лишает многих радостей жизни. – Хромая лапа – не недостаток, а, скорее, особенность. – Ну, да, – разливаю по кружкам чай. – Только на улице из-за этой особенности, пёс не проживёт и трёх дней. – Но он живёт не на улице, а со мной, – настаивает Пит, – и пока Персик здесь, ему ничего не угрожает. Помочь с посудой? – Не откажусь, – вытягиваю руки над головой, – а я приготовлю что-нибудь назавтра. Следующий час проходит за тушением рыбы и чисткой картошки, которую принимается жарить Пит, покончив с тарелками. Наше вечернее времяпровождение кажется странным и обычным одновременно. Раньше мы ругались, играли в молчанку, избегали друг друга, хитрили и обижались, а теперь вместе готовим ужин, прямо, как настоящие супруги. Последняя мысль вызывает надтреснутый смех, и я с удовольствием даю ему волю. – Чистка рыбы положительно влияет на тебя, – замечает Мелларк, переворачивая подрумянившиеся куски картофеля. – Завтра куплю побольше. – И будешь возиться с ней сам, – продолжая хохотать, отвечаю я. – Поглядим, как такая терапия скажется на тебе. – Ну, если ты будешь стоять рядом. Рыба скворчит и подскакивает. Попробовав кусочек, я выключаю газ и выхожу из кухни, пожелав хозяину дома спокойной ночи. Задержав взгляд на его широкой спине, я останавливаюсь у письменного стола гостиной. В конце концов, в этом нет никакого предательства по отношению к Гейлу. Не зря же девушки в заведении Сэй все как на подбор «замужние», похоже, эта маленькая хитрость экономит им несметное количество нервных клеток. Мне и притворяться не нужно: я действительно замужем, и пусть Рупер, Одли, Френсис или ещё кто-нибудь в следующий раз думают прежде, чем начать заигрывать со мной. Дёргаю ручку и выдвигаю второй ящик. Золотистый обруч поблёскивает в свете люстры и как будто улыбается. – Ладно, Эффи, ты победила, – шепчу я, разглядывая замысловатые завитки, из которых складывается имя «Пит». – Будет меньше вопросов.