Нет худа без добра

Четвёртое февраля – Марк, – примирительным тоном говорит миссис Монтгомери, обращаясь к хмурому шофёру, привёзшему нас со станции. – Нельзя садиться за руль неисправной машины. Давай-ка, я схожу за Цепом, и он поглядит на твой мотор. Всё-таки мой муж кое-что понимает в… – Сам разберусь, – грубо отрезает водитель, громко хлопая капотом, и садится в автомобиль, давая газу. – Жаль, – вздыхает женщина. Слаб духом не тот, кто просит помощи – слаб тот, кто не желает признавать, что нуждается в ней.… Устроились? – улыбнувшись, продолжает она, разворачиваясь в противоположную сторону. – Как насчёт завтрака? – С удовольствием, – отзывается Пит, распахивая передо мной тяжёлую дверь зеленовато-коричневого домика. Теперь, немного успокоившись, отдышавшись и придя в себя, я с интересом вглядываюсь в интерьер неброской столовой комнаты. Раньше при слове «гостиница» я представляла себе кричащую роскошь, что-то вроде той, что наблюдала в вагоне поезда: бархатные диваны, хрустальные люстры, мебель из красного дерева и расписную фарфоровую посуду с позолотой. Здесь же всё оказалось иным. Внешнее убранство пансионата и не думает поражать приезжих показным изяществом, а выглядит спокойно и по-домашнему просто. Стены в бело-голубых обоях украшены несколькими небольшими картинами, на которых изображены пшеничное поле, ваза с ярким букетиком полевых цветов и щербатый кувшин молока по соседству с круглым ржаным хлебом, нарезанным тонкими ломтиками. Посреди комнаты возвышается длинный дубовый стол, накрытый кипельно-белой хлопковой скатертью, к нему придвинуты шесть светло-коричневых стульев с подлокотниками, а в углу притаился такого же цвета сервант с зеркальными дверцами. – Попробуйте гранатовое варенье, – советует хозяйка пансионата, подвигая к нам высокую стопку блинчиков, блюдце со сметаной и вазочку с тягучей малиново-красной массой, покрытой крупными семечками. – Такого в магазине не найдёшь. Сама варила. – Обязательно, – отвечая на её улыбку, обещает Пит, намазывая на блин сметану. – Вы надолго к нам? – продолжает суетиться Рута, разливая по чашкам ароматное какао. – Если всё будет хорошо, задержимся до четверга, – поднимаю брови. Не долговато ли? Пит, естественно, делает вид, будто не замечает. – Что приготовить на обед? – Да мы вообще-то всеядные, – пожимает плечами "муж", вопросительно глядя на меня. – Поэтому сильно не беспокойтесь. Не знаю, успеем ли вернуться к обеду. Уже почти одиннадцать. Прогуляемся по округе. Попробуем подняться в горы. – Светлое время дня стоит провести на природе. Тогда я, пожалуй, залью чай в термос и положу кое-какую еду в термосумку. Она небольшая и выглядит, скорее, как рюкзак, поэтому не затруднит вашей прогулки. – Мы были бы очень признательны, – благодарит Пит, а я вглядываюсь в золотисто-карие глаза Руты. «Словно патока», – проносится в голове, а затем почему-то возникает ассоциация с солнцем. Улыбка лишь слегка трогает губы, но глубокие морщинки на веках моментально превращаются в солнечные лучики. – Сходим в лес, – предлагаю я, как только хозяйка пансиона покидает столовую. – А завтра в горы. – Давай. Мы выходим из дома через четверть часа, сытые, довольные и расслабленные. Меня немного клонит в сон, но я старательно гоню его, ожидая свидания с лесом. Меняю длинную шубу на любезно предложенную миссис Монтгомери тёплую и лёгкую куртку от горнолыжного костюма и иду вперёд. В новой одежде гулять намного удобнее, пронзительно-чистый воздух кружит голову, и я подставляю лицо прохладному ветру, выбивающему волосы из-под шапки. Лес в этом месте кажется полной противоположностью тому, что растёт в Двенадцатом: могучие сосны держатся друг от друга на почтительном расстоянии. Здешняя чаща не выглядит ни густой, ни непроходимо-дикой. Не выглядит… Ну, и пусть, главное, я в лесу! Деревья как будто спят. Их ветви почти ломятся под тяжестью белых снежных шапок, но я знаю: это хорошо продуманный обман: лишь снаружи сучья выглядят застывшими – внутри они копят силы для новой жизни. Придёт весна, и их соки придут в движение. Просто зима – время отдыха для природы. Время переосмысления жизни для человека. Мы гуляем не меньше двух часов, но я совсем не чувствую себя уставшей, напротив, мне хочется бежать, раскинув руки, и заливаться сумасшедшим смехом. Покой, который я бесконечно долго пыталась отыскать в своей душе, нашёл меня сам. Постепенно лес начинает меняться. Среди сосен появляются другие деревья, некоторые из них кажутся знакомыми, имена других никак не приходят на ум. Порой я замечаю следы зверей, но их быстро скрывает лёгкий снежок, аккуратно ложащийся на промёрзшую землю. Брыньк. Странный звук заставляет мышцы напрячься – вздрагиваю, тянусь за луком и смыкаю пальцами пустоту. Впереди маячит хвост белого кролика. – Повезло ему, – звучит за спиной тихий голос Пита. Оглядываюсь и замечаю в его руках блокнот. По-видимому, пока мои руки гладили древесную кору, Мелларк делал мелкие зарисовки. – Смотри, – кивком головы указывает он на тонкую ветку над моим капюшоном. Поднимаю глаза и замечаю рыжие кисточки. Жирная белка держит в лапках сосновую шишку, вгрызаясь в неё острыми зубками. – Даже не боится, – хмурюсь я, кусая губы. Многое бы я сейчас отдала за лук и стрелы. – Какая наглость, – смеётся мой фиктивный муж, быстро водя по бумаге карандашом. – Белки в округе пронырливые: их прикормили. Мистер Монтгомери отсыпал мне кедровых орешков. Не хочешь покормить? – Издеваешься? – хмыкаю я, опускаясь на пенёк, с виду напоминающий маленького гнома. – Дни стали длиннее, – произносит Пит, присаживаясь на длинный ствол поваленной березы в метре от меня. – Ночи отступают, – раскидывает вокруг себя орешки. – Весна уже на подходе. – Ошибаешься. Зима ещё повоюет, – отвечаю я, глядя на макушки сугробов по краям леса, которые переливаются на солнце тонкими кружевными пластинками. Хватит слабейшего дуновения ветра, и они осыплются хрустальными осколками. – Хочешь чаю? – спрашивает "муж", снимая со спины рюкзак. – Можно, – принимаю из его рук железную кружку с горячей жидкостью. Перед глазами возникает образ Гейла: термос и чёрная кожаная сумка для трофеев, которая не стоила хозяину ни цента. – Вкус у чая необычный. – Лесные травы, – объясняю я, причмокивая. – Мама папе на охоту похожий заваривала. – Отсюда открывается живописный вид. Лет пять назад наблюдал похожую картину с высоты птичьего полёта, точнее с планолёта,– смеётся Пит, передавая бутерброд с сыром, – на скалы в Дистрикте-2. Тогда они напомнили мне о тающих свечках, снег походил на обтекающий воск. – А здесь пологие холмы обросли густой растительностью, будто спины мохнатых медведей, только шкуры у них зелёные. – Я тоже заметил. Тебе понравилось? – Неплохо. – Можем и дома сходить в лес, если захочешь. – Не хочу, – резко обрываю я. Лес принадлежит нам с Гейлом – Питу туда соваться незачем, тем более, в моей компании. Научусь ходить одна и летом снова начну охотиться. – У нас там хищники, – добавляю я как можно спокойнее, – случится что-нибудь с тобой, и Эффи с меня живьём кожу спустит. – Вряд ли, – забирает он пустую кружку. – Хорошо тут. Тихо. Жалко, пора возвращаться. – Пора, – соглашаюсь я. – Нужно успеть до темноты. Мало ли какие сюрпризы готовит лес Одиннадцатого. Не хотелось бы блуждать среди сосен в сумерках. В пансионат мы приходим в начале пятого, набрасываемся на куриный бульон с гренками и через полчаса опять убегаем на улицу. Впервые в жизни пробую кататься на лыжах, но выходит у меня из рук вон плохо, поэтому я быстро оставляю это скучное занятие и с любопытством наблюдаю за Питом, который ловко орудует палками, и за Цепом, беспрестанно чистящим и без того идеальные дорожки. В половине седьмого вокруг зеленовато-коричневого домика зажигается полдюжины фонарей. Похоже, чета Монтгомери спускает адскую уйму денег на электричество, хотя, возможно, я ошибаюсь, и на столбах прикручены специальные энергосберегающие лампочки. Не знаю и не хочу знать, потому что на площади возле дома светло, как днём. Впервые за много месяцев я нахожусь на улице вечером, а мне ни капельки не страшно. – Проголодалась? – спрашивает Пит, присаживаясь на лавочку возле высокой поленницы. – Нас зовут ужинать. – Тушёная баранина с черносливом, – объясняет Рута, раскладывая по тарелкам аппетитного вида мясо, когда мы садимся за стол. От одного запаха блюда рот наполняется слюной. С трудом сдерживаю разыгравшиеся инстинкты, рассматривая сладкие пирожки, салат с капустой и фаршированные куриным паштетом яйца. – Садитесь с нами, – приглашает Пит мистера и миссис Монтгомери – Скучно сидеть поодиночке. – Почему бы и нет? – улыбаются пожилые супруги, переглядываясь. – Пальчики оближешь, спасибо, – стараясь быть благодарной, говорю я любимую фразу своего "мужа". – Коронное блюдо Руты. Ничего лучше в жизни не пробовал, – звучит низкий, грудной голос Цепа, который не сводит влюбленных глаз со своей супруги. Отчего-то вспоминаются родители. Папа с не меньшей нежностью смотрел на маму. Годы не в счёт – некоторым они идут только на пользу. – Давно вы вместе? – неожиданно для себя спрашиваю я, забыв про остывающий пирожок в тарелке. – В следующем июне будет пятьдесят лет. – Ничего себе, – почти присвистывает Пит. – Да, – склонив голову на бок, отвечает Рута. – Жизнь одного человека. Жизнь, которую мы прожили здесь. А вы откуда родом? – Из Дистрикта-12, – подхватываю я. – В Двенадцатом очень красивый лес. Ничуть не хуже нашего. – Вы бывали там? – Однажды. В вашем дистрикте мы поженились. – У нас? – невольно вырывается у меня. – А почему не в Одиннадцатом? Ведь он намного ближе. – В Одиннадцатом бы нас не расписали, – тяжело произносит хозяин дома, и я замечаю, как лучистые карие глаза его супруги накрывает печаль. В воздухе на несколько секунд повисает неловкая малоприятная пауза. – А не сыграть ли нам в вист после ужина? – будто собравшись с мыслями, произносит Рута. – Предлагаю шесть партий. Вечер проходит за карточной игрой, мы играем три роббера и после каждого меняемся партнёрами. Я с трудом запоминаю правила и выигрываю лишь тогда, когда оказываюсь в паре с Питом. – Половина десятого, – изумляюсь я, бросив взгляд на круглый циферблат, украшенный наливным яблоком. – День был длинным. Спасибо за компанию и за необыкновенно вкусную баранину, – благодарит Мелларк, направляясь к выходу. – Отдохните хорошенько. Во сколько принести завтрак? – Давайте в девять. – Хорошо, – кивает головой женщина. – Я позвоню и оставлю под дверью, но если проснётесь раньше, приходите на кухню сами. – Думаешь, они сбежали? – говорю я, закрывая двери. – Наверное, поэтому и укрылись в горах ото всех, но они милые и тебе, похоже, приглянулись. – Мугу, – застёгиваю на ходу молнию куртки. – Будь папа жив, они с мамой лет через тридцать стали бы такими же, – и я с Гейлом, скорее всего, тоже. – Теперь я знаю, какими будем мы через полвека, – преграждает дорогу Пит, заглядывая в мои глаза. – Сварливая, но чуткая женщина, с годами не потерявшая былой красоты, и стойкий, зрелый мужчина. – Не надейся, – из груди вырывается смешок. – Ты будешь беспокойным стариком, а я ужасно злой бабкой. К годам шестидесяти куплю ружьё. Да и старость мы встретим порознь. Забыл про уговор? – обхожу его сзади, устремляясь вперёд, и вдруг в спину, чуть выше поясницы, ударяется что-то твёрдое. Оборачиваюсь и замечаю, что Мелларк держит в руке круглый снежный шарик, который секундой позже летит в моё плечо. – Не смешно, – сердито говорю я, стараясь придать взгляду побольше строгости. – Правда? – подзадоривает он. – Давай, Китнисс, выплесни всю злобу, – и новый снежок ударяется о мой живот. – Это ребячество! – И что? – в голубых глазах пляшут бесенята. – Ладно, – скриплю зубами, видя, что он наклоняется за новой порцией снега. На этот раз я оказываюсь проворней, и мой первый снаряд приземляется ему на грудь. Мы перебрасываемся снежками не меньше четверти часа, я бью куда более метко, и в какой-то момент маленький снежок разбивается о щёку Мелларка. – Ну, погоди, – смеётся он и запускает сразу два комочка. Уворачиваясь от ударов, я поскальзываюсь и шлёпаюсь в снег. Перчатки мокрые насквозь, руки сводит холодная судорога, а я смеюсь, сидя на ледяной земле, и даже не хочу подниматься. – Последний раз играла в снежки с папой, – признаюсь я, в то время как Пит усаживается на снег неподалёку. – Мне было одиннадцать. – А твой жених? Вы же в течение шести лет бегали с ним по лесу. Неужели он ни разу не обстрелял тебя снегом? – Гейл работал, охотился и содержал семью. Ему было некогда заниматься ерундой. Он бы сказал, что игра в снежки – зря потерянное время. – Тебе же было весело. – Было, – соглашаюсь я. – Но я всё равно считаю твою затею ребячеством. – Смотри, – вдруг говорит он, показывая на чернильное небо, усыпанное яркими блестящими крошками. – Миллиарды звёзд светят для нас с тобой. – Ага, – усмехаюсь я. – И ещё для миллиона человек. – Нет, – спорит он. – Эти только для нас. – Для нас светят фонари. – Фонари тоже пришлись по вкусу? Значит, ты больше не боишься темноты? – Разве тут темно? – пожимаю плечами я и вспоминаю аллеи Двенадцатого. – О таком освещении жителям Шлака остаётся разве что мечтать. – Не замёрзла? Давай подниматься. Нельзя долго сидеть на холодном снегу. Ты заболеешь, и мне придётся возиться с тобой. – Ну-ну, – кривлюсь я, растирая озябшие ладони и делая попытку встать. – В прошлый раз с тобой возилась я. – Да я бы с удовольствием всю жизнь за тобой ухаживал, – не оглядываясь, произносит он, направляясь в сторону гостевого домика. – Ночью будет зябко, – передёргиваю плечами, оказываясь внутри помещения. Около камина стоит железное ведро, наполненное круглыми поленьями. Кидаю несколько дровишек в печку и берусь за спички, но одеревеневшие пальцы никак не хотят выжечь долгожданную искру. – Позволь мне, – Пит присаживается на колени вблизи камина. Теплые, мягкие, как недавно испечённый хлеб, ладони обхватывают мои руки. Горячо! Слишком горячо! И когда он успел согреться? – Не надо, – паникую я, чувствую, что "муж" собирается отогревать мои пальцы своим дыханием. Вырываю руки и в привычном жесте прячу их за спину. – Зажжём вместе, – тихим голосом предлагает Мелларк. – Сначала лучину на розжиг. Так учил отец, – вставляет несколько тонких щепок между поленьями. – Дрова подпитают огонь, но лучина разгорится быстрее. Отдашь спички? – просит он, протягивая ладонь. Злосчастный коробок приходится вернуть. – На воду и огонь можно смотреть бесконечно, – Пит снова смеётся, глядя, как яркие языки пламени облизывают дерево. – Пойдёшь в душ? – спрашиваю я несколькими минутами позже, окончательно согревшись. – Иди первая. Оставляю куртку на вешалке возле шубы и заглядываю в ванную, покрытую белой плиткой с маленькими вкраплениями терракотовых лилий. Тянусь к длинной навесной полке с белоснежными махровыми полотенцами и в одно из них зарываюсь лицом. Морозная свежесть. Рядом свёрнуты два халата: тёмно-синий и персиковый. Выбираю тот, что поменьше, и вешаю его на крючок рядом с прозрачными резными дверцами из стекла, отгораживающими душ от туалета. Тонкие горячие струи приятно ласкают кожу и расслабляют успокоившуюся душу. Сегодня выдался на редкость хороший день. Маленькая искорка света в непроходимой пучине тьмы. Фонари, игра в снежки, прогулка по лесу. Улыбаюсь, прикрывая рот ладонью. Стоит похвалить Пита за выдумку. В конце концов, меня здесь никто не пытает, и я даже чувствую себя вполне живой. Скоро жизнь изменится. Буду работать. Всё вернётся на круги своя. Выключаю воду и ставлю босые ноги на пушистый коврик овальной формы, который сливается с моим халатом. Тщательно вытираю волосы и распускаю их по плечам. Причешусь в спальне. Обуваю тапочки, забираю белый свитер с тёплыми штанами и выхожу. Пит сидит на диване в обнимку с блокнотом. В глазах цвета неба вспыхивает странный огонь, когда я оказываюсь напротив него. Изумление? Радость? Желание? Отчего-то душа уходит в пятки, и череда прежних страхов голодным зверем набрасывается на моё почти счастливое сознание. – Ванна свободна, – проговариваю я, стараясь не дрожать. – Спокойной ночи! – стягиваю края персиковой материи, прикрывая яремную впадину на шее, и поворачиваясь к камину спиной. Считаю ступеньки: одна, вторая, третья, одиннадцатая, двенадцатая. Ровно дюжина крохотных выступов разделяют диван фиктивного мужа и мою кровать. В горле пересыхает, и я делаю глубокий вдох. Пит не поднимется: он обещал. Обещал. Опускаюсь на кровать, ведя щёткой по влажным волосам. Не поднимется, но дверь со шпингалетом вовсе бы не была лишней. Бросаю одежду на стул и накрываюсь одеялом. Слушаю удаляющиеся шаги: видимо, собрался мыться. Переворачиваюсь на другой бок, дуя на ладони. В кожу вонзается тысяча иголок. Ужас обдает тело ледяным холодом. «Всё хорошо, Китнисс. Всё хорошо», – шепчу я, защипывая кожу на запястье. Дверь, закрытая на ключ, превращается в навязчивую идею. Может, дёрнуть серебристый шнурок и включить свет? Легче не станет… Половицы начинают скрипеть под тяжестью шаркающей поступи. Вернулся. Погасил люстру. Значит, не собирается рисовать до рассвета. Через сколько минут заснёт? Пять или десять? Всё хорошо. Всё отлично. Скоро Пит забудется сном, и я тоже провалюсь в темноту. Нет. Никак не могу отвлечься. Куда там? Час, второй, третий… И дома бывает трудно попасть в царство Морфея, а тут чужая кровать и нет двери. Перекатываюсь на другой бок, подкладывая под щёку левую ладонь. Нужно было взять из дома какую-нибудь книжку – убила бы сейчас время, созерцая историю чужой нормальной жизни. Прикрываю глаза и делаю глубокий вдох. Засыпай, Китнисс, завтра ты пойдёшь в горы. Веки смыкаются, и я вытягиваю ноги. Но… слух посылает воспалённому мозгу тревожный сигнал. Ладони покрываются испариной, а сердце пытается обогнать мысли. «Неправда, – шепчу я. Кажется. Мне это кажется. Случается же у людей обман зрения. Я сплю. Конечно же, сплю» – закусываю костяшку правой руки, боясь пошевелиться. Первая, вторая, третья, четвёртая ступеньки прогибаются под ногами Пита.