***
В выпускном альбоме могла быть его фотография. Генрих был бы тем самым одноклассником, который до последнего походит на идеального юношу. На молодого человека, чью руку хотелось держать во время танца. Он обогнул стол, налил ей чай. Ровесник Мэри Рейнольдс, он улыбался чуть смущенно, ямочка маячила у него на щеке. Она пропадала сразу же, стоило Кэйси с ним заговорить. Ещё одна пробужденная личность. Сколько лет он не общался с другими людьми? Он делал вид, что не вытащил сейчас Кэйси из пустой комнаты, плен её не сменил на относительную свободу в квадратной кухне. Словно они просто были знакомыми, сидели за разными партами, а потом случайно разговорились в школьном коридоре, и он пригласил её в гости. Вдруг неожиданно, растерянные, они не могли найти слов и только тихо пили чай до прихода родителей. Из окна тянуло синим утренним светом. Это был обычный сентябрьский день, ещё хранящий долгую ночь в своих туманах. Кэйси отставила чашку и попыталась вспомнить, какое сегодня число. Во рту горчило. У неё не получалось. Неужели всё началось и одновременно кончилось только вчера? Безумно затянутое похищение, воплощенные страхи. Апогей всего — она сидит с ним и пьет чай. Генрих смотрит на неё влюбленными глазами, от взгляда которых четыре года назад она позволила бы сделать с собой всё, что угодно. Если бы не смущение, он обязательно сказал, что она понравилась бы его маме. Она замерла на стуле, стараясь не обращать внимания, как затекает шея. И папе. Насколько она помнила по материалам дела, Кевин потерял отца в раннем возрасте. Жил с мамой. С его полной биографией и остальными личностями её не ознакомили. Все документы из приемной доктора Флэтчер сразу забрали в участок. Если бы она хоть раз заикнулась о том, что хочет знать больше, она быстро с приемов клинического психолога попала бы в психоневрологический диспансер, а у родителей Клэр и Марши появились бы основания обвинять её в сговоре с Кевином Крамбом. — Можно? — Генрих дотянулся пальцем до её лица через стол. Голос вздрогнул, как и ладонь. Щеки у него порозовели, и ей стало неловко за него. Она кивнула совсем медленно. Он убрал прядь её волос назад. Юная тягучая улыбка расползалась у него на губах. — Кажется, мне пора, Кэйси, — он волнительно встал. Губы его бесшумно шевелились, словно он хотел, так хотел сказать что-то ещё… Но произнес другое. Единственное, на что решился. — Мы ведь увидимся в воскресенье, ладно? Ты придешь? — Да. Конечно. — Тогда до встречи, — глаза его блестели. Генрих поворачивался к ней спиной, оставляя в недоумении. В кармане его брюк что-то торчало белым уголком. Больше она не сомневалась. Дернулась со стула, как бы потянулась за чашкой, и выхватила вещь. Когда он оглянулся, то мог увидеть, что блюдце чуть проехалось по столу в сторону Кэйси. Только и всего. Генрих ещё выглядел смущенным, и она неловко улыбнулась в ответ. Рот свело от забытого движения. Кэйси слышала барабанный шум крови, к которому примешивалась мысль: фотография под блюдцем. Ждала, чтобы он отвернулся. Она коснулась фото раньше взгляда. А когда увидела — внутри всё оборвалось. На ней был молодой Кевин, с черным вихрем волос от ветра. Он стоял и щурился на солнце в школьной форме. Галстук не запорхал, как воздушный змей, приглаженный рукой за секунду до вспышки. Казалось, что можно разглядеть веснушки на носу. Он всё ещё был человеком, уязвимым, но загрубевшим от времени — только внешней коркой проявлений. Кэйси сжала фотографию в руках, не веря. Здесь он точно был её ровесником. Он был красив? Или не так. Недостаточно. И не счастлив. Зато он был полон. Ещё полон чего-то большего, возвышенного, хоть и изранен жизнью. Увиденное прошлое разверзало под собой глубины. Она забыла об утре и людях. Рубашка, которую он надел сегодня, и правда его молодила. Сейчас она исчезала в проеме двери, а она смотрела и сравнивала, не могла убедиться. Вот каким Генрих видел себя. Тем, кто на фотографии. Вернулся за ней уже мистер Притчард, а она быстрее прятала фотографию под одеждой. Мистер Притчард оказался ворчливым стариком, на вопрос о времени промямлившим что-то неопределенное. Но она и так поняла, заведенная в комнату, что уроки ещё не начались, и скоро Деннис пойдет собираться. За стеной шуршали приготовленной рубашкой, скрипнул ремень. Ей было не по себе от одних только звуков, хотя она слушала их, как зачарованная. Пока не осталась совершенно одна. Время снова остановилось. В этот раз она была в той же ужасающе пустой комнате. Её утро прошло даже нормально, несмотря на появление двух новых личностей. Нормально. Кэйси резко засмеялась, чтобы не оглохнуть от тишины. Её логические цепочки были на уровне побитого домашнего зверя, которого впервые погладила наказывающая рука. Поднос с едой стоял как прежде. И ведро. Натюрморт счастливой жизни.***
Первые недели свободы стояли перед ней, не лез сразу глухими стенами подвал. Был день — осенний, как и сейчас, он запахами и голосами сносил с ног. Люди. Ослепительный их свет. Она держалась за боль в ноге, за плечо мужчины, за небо, которое распласталось повсюду, упало прямо на неё. А она смотрела, ловя воздух. После нескольких дней Кэйси простудилась и в перерывах между посещением полицейского участка и нахождением дома зашла в кафе. Одна. Даже не дернулась на колокольчик. И это ощущение тоже пьянило, что можно открыть двери, пойти куда угодно. Присмотреться к красным диванчикам, шахматному полу — типичному наследию стиля пятидесятых, где не хватает музыкальных автоматов и первых девушек с бабеттами. Хорошо, что в тот раз вместо новостей крутили клипы с заедающим припевом, а Кэйси мешала трубочкой молочный коктейль. Рядом с ней через стул сидел мужчина, и бармен так скучающе на него смотрел, что было понятно: посетитель он частый, но за минут десять выпивает виски, а потом ещё час сидит здесь и ничего не заказывает. Он был одет в серую форму охранника. Одна нашивка на груди спасала его от безликости. Кэйси её не прочла — одернула себя, зубами сжала пластиковую трубочку. Он был лысый, только без очков. Ей не показалось, не предвиделось, от Денниса он отличался сильно, хотя бы возрастом. Лишь на мгновение она сама создала убеждение. Падала в него, пока гремел остаток карамели и воздух на стеклянном дне: мужчина смотрел на неё. Кэйси скакала по отражениям бутылок в нише. Видела ли она его ещё? Начал ли Деннис свою слежку с девятого дня свободы, посылая к ней мерзких прохожих, готовых на всё за несколько сотен баксов, что были украдены с пожертвований в зоопарк? Говорят, что кабинет директора тоже был обчищен до самой нижней полки, а серебряная цепочка, которую он собирался подарить жене с дряблой шеей, уронили перед самой дверью. Нога первого полицейского смачно впечаталась в звенья. А тот мужчина в плаще, стоящий под дождем, не двигающийся, что глядел на них с бензоколонки в упор? Может, она и не была никогда свободна.***
Тихие часы роняли её в бессознательность. Временами — а время стало очень липким, тягучим, ей казалось, что он просто оставил её. Без священного съедения и прелюдий в виде снятых вещей, она должна была умереть здесь в четырех стенах, тихо, безболезненно для него. Наверное, он крепко обшил стены, чтобы никто не услышал стоны. После смерти она станет тяжелой, запахнет так же гнилостно-сладко, как сегодняшний фруктовый салат, но это не помешает ему оттянуть её за воротник и празднично упаковать в черный пакет, чтобы однажды оставить на пороге дома дяди Джона. С Рождеством! Кэйси медленно — не сходила, нет, сползала с ума, будто мысли из адекватной формы перетекали в чистый абсурд, заставляя отсчитывать капельки пота на виске. А потом потерянно убеждаться рукой: на её коже стоял сухой жар. Она обманывалась звуками, представляя, что в прохожей он вешает куртку, медленно идет к ней. Дергалась, чтобы встать, и лишь однообразная вентиляция заново усыпляла её. У него была царапина на щеке, когда он вернулся спустя вечность. У Кэйси немел рот перед вопросом, не октябрь ли уже наступил. Она была постаревшей — чувствовала себя такой и переступала порог слабыми ногами. Он не поддерживал её за локоть, только растирал царапину ещё больше. Кэйси не хотела идти в коридор. Там ей чудился среди темноты неразличимый мешок, в который она могла бы сгруппироваться по частям. Но они снова пошли на кухню. То был не Деннис, с ним она бы не перебила эту сухость в горле и полным стаканом воды. Стакан звякнул, поставленный на стол, давший начало чему-то большему. Она замерла, ожидая бурной завязки, подыскивая слова, чтобы он не оставлял её в комнате. Он, кто бы ни был на самом деле, не оборачивался. Его взгляд приобрел серый цвет верхних шкафчиков, отражал в себе движение, не реагировал сам. Закрытый, застывший. Она должна была уколоться страхом, прежде чем дотронулась до его плеча. На губах застыло магическое имя. «Кевин Венделл Крамб». Кэйси, не узнавая, так и не убрала руки. Страх не запульсировал в ней зовом бега. Она недоуменно, словно бы погладила его плечо, пальцами скатываясь к разветвлению вен. Они не назревали, лопаясь через рубашку. Это был не Зверь. Кэйси стояла за спиной, но не его уязвимость вовсе вибрировала в воздухе. Говорила с ней дрожью стола, на чей угол он оперся. Ей надо было видеть, как отплясывают его зрачки в глазах, тесно по светлой радужке катятся. Кончик языка дрожит на верхней губе, сдерживая смех. Тогда ей удалось бы понять, кто перед ней. — Кто не спрятался — я не виноват! Он подскочил, отпихнув стол, и шепелявые, со свистом слова кружили вокруг, эхом бросали в прошлое. Хэдвиг. Кэйси пораженно вгляделась, не сообразив обхватить себя руками, «в домик» спрятаться, как тогда, при его танце под Канье Уэста. Бешено оживился, замерцал его взгляд. Они качались на месте, оба разбуженные от долгого сна, читали друг друга. Кровью было заволочено их прошлое. Ужасом. Хэдвиг не улыбнулся. Так всегда делает ребенок, готовящийся выскочить на врага из тенистой шапки дерева, опалить его брызгом из водяного пистолета. Разве что у этого ребенка были кулаки мужчины и не было пистолета. Кэйси мотнула головой, не желая верить. Пока он не побежал на неё. Последним она слышала смех, веселый, игривый, детский, а её нога уперлась во что-то мягкое (человеческое?), и колено проехалось по полу, сбивая ковер. Она не спряталась. Не спряталась.