Охуенный

Он приходит после заката, когда Крис курит уже четвертую или пятую по счету, небрежно стряхивая пепел прямо на пол. Несколько безмолвных мгновений в проеме двери, а потом опускается на колени, утыкается в колени лицом. Еще три секунды. Пять. Восемнадцать. Он берет его руку в свою осторожно, опасаясь причинить боль. Еще и еще раз. Снова. Целует невесомо сбитые костяшки, трогает губами воздушно, а потом дует на раны. – Прости меня. Тишина. Что можно ответить тому, кто поставил момент выше дружбы длиной в столько лет, разбитых носов, вечеринок, вереницу коротких юбок со стройными ножками и упругими задницами под ними? Наплевал на все, что связывало так долго – серьезные, по душам разговоры, крепкие, мужские рукопожатия, общие походы на матчи и в киношку с девчонками, разборки те – толпой на толпу, где наваляли обоим по самые щи. Столько было всего. И даже когда Крис влюбился, как последний пацан, когда жрал коньяк из горла, заливая литрами тоника. Как выговаривался ему той долгой ночью, и курил, курил, курил, как сейчас, и язык заплетался, а перед глазами все стояло лицо пацаненка с золотистыми кудряшками и серьезным, задумчивым взором. И Вил тогда помог, как никто. Вил вправил мозги, объяснил, перевернул всю хуйню, которой Крис умудрился набить башку подзавязку. А потом... Что можно ответить тому, на кого нет даже сил посмотреть? Потому что горло дерет изнутри от долгого беззвучного вопля, потому что глаза выжигает и щиплет от непролитых слез, потому что мужики, сука, не плачут... потому что руки трясутся и раны, где кровь уже корочкой запеклась, их так щиплет, и кожа горит, и горит еще где-то в грудине. – Крис, что мне сделать? Я пиздец виноват. Не смотреть, не смотреть на него, не вспоминать, как эти руки сжимались на бедрах, как эти губы метили лихорадочно, жадно, как задыхался, как голову запрокидывал, кончая, как жмурился, не слыша, не реагируя на бесчисленные, почти умоляющие: "Вил, не надо. Прошу, прекрати". Тошнит очень сильно. И кровь. Ею, кажется, тут все провоняло, и липко, и больно, и эмаль крошится от того, что сжимает зубы так сильно, почти что скрипит. Уходи. Просто уйди, оставь меня, Вильям. Ты сделал все, что ты мог. Ты, блять... – Крис, я дышать не могу. Ты, Вил, снова это самовлюбленное "я". Каждый раз это т ы, понимаешь? Какая разница, что у него, у Криса, внутри, правда? Если т ы не можешь дышать, если т ы виноват, если т ы коришь себя, ненавидишь. Ты ненавидишь, Вильям? Ненавидишь себя за то, что ты сделал? Или ты бы все повторил? И еще? И еще... У него в груди тугая пружина отвращения раскручивается по спирали, а потом начинает сжиматься. И кожа, ее будто кислотой разъедает – всего лишь от того, что держит его руку руками. Теми руками, которыми трогал везде, которыми выделывал такое, сжимая бедрами бедра, чтобы дернуться даже не мог, и прижимал к изголовью запястья. – Крис, я не должен был так, мне крышу от тебя сорвало. Все время смотрел на тебя и думал... а тут не сдержался, ты был очень близко, ты так смотрел. Не помнить, как скрипела кровать, как билась от каждого толчка изголовьем о стену. Не вспоминать, как рванул, переворачивая на живот, и как опять навалился. Как длинная взмокшая челка щекотала плечи и спину, как губы оставляли метки, как царапал зубами, как прикусывал – совсем не больно, легонько. Настоящая боль была вовсе не там. – Скажи что-нибудь мне, не молчи. Блять, пожалуйста, Крис, я сделаю все, что ты скажешь, только не смотри сквозь меня. Я хочу все исправить, хочу... "Хочу, так хочу тебя, боже", – шептал как в бреду, уже вбиваясь в узкое тело, уже растягивая собой изнутри. Не слушал, не слышал, а Крис ведь просил, Крис ведь, блять, его умолял. "Пожалуйста, Вильям, не надо". – Я не могу без тебя, это правда. И губами – в сухие, искусанные губы, ладонями – на лицо, гладит и шепчет, целует. А Крис... Крис просто чувствует, как начинает трясти. Не руки, все тело уже, до кончиков пальцев на ногах ледяных. Он и тогда целовал, раздвигал упорно языком сжимающиеся губы, вылизывал изнутри и хрипел. И волосы в горсть сгребал на затылке, оттягивал, чтобы было удобней. – Ты?.. Что ты? Крис, я умоляю, не бойся. Не шарахайся от меня так вот. Я не стану больше, только если ты сам... Крис, я тебя умоляю. Он тоже тебя умолял так, что сорвал голос. Только ты его тогда не услышал. Ты слышишь обычно только себя, правда, Вильям? И берешь все, что захочешь, не спросив разрешения. – Я... черт, наверное, я люблю тебя, Крис... "Я", "я", "я", "я", снова "я". Это все бесконечно. Я даже видеть тебя не могу, и голос твой, как ногтями по пенопласту. Обкусанными под корень. – Посмотри на меня. Посмотри...посмотри...посмотри... Смотрел, смотрел так долго, как капли пота блестели на лбу, как закусывал губу, резче двигая бедрами. И зрачки были размерами с блюдца, радужку почти перекрыли. Ямы... черные ямы. Пальцем приподнимет его подбородок, по скуле подушечкой – наискось. – Крис. Что мне сделать? Что мне, блять, сделать, чтобы ты простил меня? Крис? Я люблю тебя, ты мне нужен, ты – это весь мой мир. Я никогда больше. Блять... Крис, что мне сделать? Что мне?.. – Сдохни. Никотин на языке – горький. И пепел падает на руки – горячий. Глаза – сухие, будто выскоблены ложкой подчистую. Вода где-то сбоку капает из крана. Размеренно, четко. Кап... кап... кап...