Echafaud

Комнатка, которую отводят Кагыру слишком хороша для обычного конюха, который к тому же пару часов назад был просто пленным, но не слишком, чтобы быть достойной, так называемого, друга… Кагыр задержал эту мысль в себе, пытаясь уловить, понять, кем же здесь является Цири, если место императрицы, супруги Эмгыра вар Эмрейса и Львенка из Цинтры занимает самозванка – девушка, едва-едва напоминающая настоящую Цириллу Фиону Элен Рианнон. Так или иначе, ему лучше будет помалкивать о том, что он знает об этих двух Цириллах и при первой возможности постараться сбежать, покинуть треклятый Дарн Рован, заключение в котором было лучшей участью для него. Почему-то Кагыр ни одной частичкой души не сомневался в том, что император не захочет сохранить ему жизнь – слишком много причин было для отправления Кагыра на эшафот, учитывая еще и то, что он знает – и даже просьбы настоящей цинтрийской княжны его не спасут. Император ничего не прощает, ничего не забывает. Даже когда его – спустя два года заключения – выпустили из той одинокой башни, император молвил, что у него есть шанс не встретиться с палачом. Шанс, который Кагыр упустил. Поэтому – бежать, бежать, бежать. Бежать при первой же возможности. Бежать сломя голову. Бежать куда глаза глядят и куда ведут ноги. Кагыр внимательнее осмотрел комнату, которая ему досталась. Через маленькое окошко в самом верху – почти у потолка – пробивался слабый солнечный свет, едва-едва освещая узкую кровать в углу, небольшой старый стол с маленьким подсвечником на нем, видавший лучшие времена стул и какое-то подобие одежного шкафа. Комнатка выглядит более наполненной, чем все то, что может принести с собой Кагыр – из пожитков у него только нож, старый меч с затертой портупеей и пара добротных походных сапог, – и то только потому, что милостивая лже-императрица заставила солдат, пленивших его, вернуть «изъятые у преступника вещи». Кагыр проходит к кровати, неуклюже падая на нее, чувствуя приятную жесткость – после сна на голой земле даже она кажется периной. Минутка расслабленности ему не повредит даже в стенах Дарн Рована, но потом нужно приниматься за дело. Хотелось, конечно, забыться сном – нормальным, крепким, спокойным, а не тревожным и чутким, – но его теперь ждали новые обязанности, за которые он будет получать хлеб в крепости. К тому же Цири ясно дала понять, что выглядит он не лучшим образом, а представать перед ней снова в таком виде – заросшим, грязным, потным, усталым – ему хотелось меньше всего. Невольно колет старые воспоминания – Цинтра, Танедд, – и Кагыр гонит прочь неприятное чувство, заставляющее его думать о том, что сейчас его образ для Цири не самый ужасный. Он был рыцарем – нильфом, получившим приказ доставить ее к императору, – отважным, юным, гордым, а теперь он бродяга без дома, титула, семьи и надежды, с сомнительным желанием жить и строить все заново. Лицо Цири всплывает в памяти непрошено, негадано, но это единственный образ, который Кагыр не гонит прочь от себя. Обветренных губ касается подобие улыбки, когда он соотносит образ маленького львенка, вывезенного им огня Цинтры, образ юной ведьмачки, которую он пытался вырвать из лап Вильгефорца, Лео Бонарта и самой смерти, и почти сразу же накладывает новое лицо молодой девушки, грозной, дерзкой, независимой и гордой. Он вспоминает пепел ее волос, изумруды глаз и тешит себя надеждой, что когда-нибудь сможет увидеть ее улыбку снова и не просто в своих снах – воспоминаниях, которые принадлежали не ему, а банде Крыс. Он помнит ее дикую, яростную, безумную в обретенной свободе и с вытатуированной в паху пунцовой розой на зеленой веточке с двумя листьями. Словно бы попадая в тот самый сон, где он впервые увидел эту розу, Кагыр пытается вспомнить, что же она значила, но никак не выходит. Шумно выдыхая, он все же заставляет себя подняться с кровати, взять приготовленные для него нож, маленький осколок зеркала, тряпка и даже душистое мыло. Кагыр, повинуясь какому-то странному порыву, берет мыло и вдыхает сладковатый аромат, понимая, насколько же скучает по жизни графа. Наверное, настолько, насколько никогда не захочет возвращаться в ряды рыцарей Нильфгаарда, насколько хотел увидеть родные места Виковаро, отца, мать, семью. Он смачивает руки в приготовленной специально для него – за такое его точно невзлюбят остальные обители крепости – едва-едва теплой воде, намыливает лицо и берет нож, поглядывая на себя – осунувшегося, потрепанного, чужого – в осколке зеркала. Не лицо молодого графа смотрит на него из зеркала – там был мальчишка, взрощенный с любовью, воспитанный на легендах и сказаниях о героях, выученный вере в честь, справедливость и закон, – не из тех это угольно-черных волос, которые так любила расчесывать его мать, он вымывает грязь, пыль и запекшуюся кровь, и сбривает он бороду не мальчишескую, не юношескую, а мужскую – густую, колючую, аккуратно соскальзываемую с его лица почти ловкими движениями острого лезвия. Он вспоминает мать и отца, вспоминает их дом в Виковаро и родные просторы – дремучие густые леса, приветливые ласковые луга, засеяные пшеницей поля, столь любимые сердцу. Он выжил в смертельной схватке – немыслимо, – о которой ему теперь напоминает шрам, оставленный Бонаротом – ровный, толстый, зарубцевавшейся – и после нескольких лет скитаний и бродяжничеств по свету непреодолимая тяга к дому пересилила в нем чувства беглеца. И тогда он подумал: «Пускай меня ждет эшафот, пускай, пускай, пускай». Единственное, о чем он бы, наверное, сожалел, так это о разбитом сердце матери, скорее всего уже смирившейся с его кончиной, и муках отца, стремившемся его спасти, падающим в ноги императора и – Кагыр впервые видел такое отчаяние на лице Кеаллаха – как сейчас в ушах стоит его голос: «Ваше величество… прошу… Кагыр… мой сын». Он не смог даже подойти к границам Виковаро, не смог даже издали узреть родные места, как оказался по собственной неосторожности схвачен нильфгаардскими солдатами – такими же, как и те, которые служили под его началом. Наверное, так даже лучше. Он бы не увидел слез матери, ее дрожащих губ и полного неверия в глазах. Хотя Кагыр и знал, что и она, и отец, когда его брат Айллил погиб при восстании в Назаире, они ждали того, что он появится на пороге – живой, невредимый и такой любимый. Сердце сжимается от тоски, стоит только подумать о его постаревшем отце и матери, как и в те разы на чужбине, когда он засыпал в корнях деревьев с мыслями о доме. Но Кагыр знал: дома его встретят как призрака, как почти что чужого, потому что сам он давно не тот человек, которого когда-то отправляли в Цинтру. В дороге – в изгнании – он убивал без сожалений, без стыда, крал и лгал, потому что не мог пересилить чувство голода, а холодные суровые зимы севера не мог пережить без теплой комнаты в захудалом постоялом дворе. А иногда хотелось и женщину подле себя – теплую, нежную, горячую и страстную. Как-то почти на границе Ковира и Повиса у прибрежного маленького городка где-то в конце осени, когда зима уже вовсю разгулялась в северном королевстве, а Кагыр спешил в тепло после подработки в доках, у публичного дома ему встретилась девушка – красивая, светловолосая, с полными губами, большими глазами и раскрасневшимся от мороза лицом. Она загадочно ему улыбнулась, поправляя полушубок на плечах, и Кагыр даже не помнит, кто из них сделал первый шаг навстречу. Он помнит, что ее звали Стефанией и с него она взяла вполовину меньше обычной цены, потому что он был «безумно сладкий и красивый, а глаза как океан в единственный день лета в Ковире». Она была гибкой и ловкой, а неопытный, неуклюжий Кагыр, не умевший обращаться с женщинами, нетерпелив и жаден до ее ласки. В его руках она не искала защиты или утешения, в его руках она жаждала страсти красивого молодого мужчины, отличного от ее обычных клиентов. Но пока она наслаждалась красотой его лица, пока смотрела в его синие-синие глаза, стараясь запомнить летний океан, Кагыр был мыслями далеко. Раздвигая в стороны ее коленки, он хотел видеть там вытатуированную пунцовую розу, которую не забывал ни на миг, пытался вспомнить лицо той, которая его никогда так не захочет – лицо княжны, лицо Дитя Предназначения, ведьмачки, императорской невесты. Он ушел от нее с рассветом, когда в полудреме ощутил небывалую тяжесть тонкой женской руки на своей груди, когда почувствовал запах ее волос – жженой травы и сена, хотя стояла зима, – когда наваждение красоты прошло, и ее кожа стала растрескавшейся, с маленькими морщинками. Кагыр сбежал, оставив на ее вещах плату за ночь, и больше никогда не ходил из доков тем путем, пока оставался в том ковирском городишке. Возможно, она его искала – этого прекрасного молодого мужчину с глазами цвета летнего океана, – а, возможно, и забыла, встретив кого-то другого. Кагыра никогда не интересовало это, а ту ночь он вспоминал со стыдом, но муки совести не могли его оставить. В ту ночь он понял кое-что лучше, чем во все предыдущие – цинтрийская княжна не выветрилась из его головы, не ушла из его сердца, а засело прочно-прочно, мешая ему быть с другими женщинами, напоминая своими чертами совсем непохожий молодых девушек. Кагыр помнил сны о ней, хотел, жаждал видеть ее чаще, но боялся засыпать, потому что это могло загубить все его попытки вытравить ее из своей памяти. Пыталась ли она его забыть после той ночи в горящей Цинтре? Наверняка пыталась. Сам Кагыр бы пытался. Но ее воспоминания о той ночи для него и для нее были различны. Для него она была юной княжной в крови и грязи, которую он пытался спасти, для нее он – проклятый нильф с крылатым шлемом, ставшим ее ночным кошмаром. Она выросла и стала прекрасной молодой девушкой – такой красивой, что в нее нельзя не влюбиться, а шрам, который она упрямо прячет за прядью волос, ничуть не уродует ее в глазах Кагыра. Он думал – и, наверное, какой-то частью души наделся, чтобы не поддаваться соблазну, – что больше никогда не встретит ее. И вот она здесь, в Дарн Роване. И она… Кагыр не особо понимал, на каких ролях она здесь находится. Раз здесь есть лже-императрица значит она вряд ли цинтрийская княжна, но то, как лже-императрица разговаривала с Цири – раболепно, со страхом и надеждой услужить – не выдавало в ней незнания того, кто эта девушка, Цири, на самом деле. Так кем же она здесь была? И знали ли остальные обитатели Дарн Рована о правде? Кагыр смотрит на свое отражение, оценивает проделанную работу и думает, что возвращаться к старому образу, напоминавшему бы Цири того рыцаря, которым он уже никогда не будет. Он сбривает бороду не до конца, оставляя ее небольшой, но аккуратной, а волосы состригает едва-едва, после этого затягивая в хвост. В этом чане с водой он оставляет запекшуюся кровь, грязь и пот с груди, рук, плеч, а затем, немного погодя и подумав, ополаскивается полностью, решая, что ванну принять ему вряд ли разрешат. Особенно осторожно он омывает тряпкой запястья со свежими ранками от кандалов, еще не затянувшимися и кровоточащими. В шкафу он находит старую потрепанную одежду, но достаточно добротную, и переодевается. Свои вещи он аккуратно складывает, прячет вместе с мечом и ножом под кровать и только-только он успевает это сделать, как в комнатушку – даже без стука – врывается какой-то костлявый мальчуган, чуть старше того возраста, когда он впервые встретился с Цири. Его каштановые волосы спутаны, а на бронзовом лице сложно различить пятна бурой грязи. Он забавно чешет свой слишком большой нос-картошку и светит недостающими передними зубами. – Ты кто такой? – спрашивает Кагыр сурово. – Ты что от работы отлынивать вздумал? Дядька Вацлав тебя давно ждет, – игнорируя его вопрос, бросает мальчуган. – Конюх? – догадывается Кагыр. – Точно. Тебя давно ждут, – снова напоминает мальчуган, – а ты тут прихорашиваешься. – Ладно-ладно, пойдем уже к твоему Вацлаву, – произносит Кагыр, надеясь, что поводов ненавидеть его у обитателей и слуг Дарн Рована будет меньше. Ему и так хватит того, что солдаты, что привели его, останутся здесь некоторое время и ничего им не помешает послать весточку в имперскую канцелярию. Они идут коридорами для слуг – темными, мало освещенными, – чтобы не попадаться на глаза тем, кто выше по титулу, а не просто помощник конюха и какой-то оборванец-мальчишка. Но идут недолго и в скором времени перед Кагыром предстает худосочный высокий мужчина с такими же каштановыми волосами и бронзовой кожей, как у мальчишки. Он оценивающе осматривает Кагыра своими темными глазами, треплет редкую бородку и говорит ему: – Я Вацлав, конюх. Кто ты – я в курсе. Лопата в углу, принимайся за чистку стойл. У конюшен пахнет навозом, конским потом, волосом и сеном, и будь он проклят, если не брался в своих странствиях за работенку похуже, чтобы раздобыть хотя бы немного денег на ночлег и хоть какое-то пропитание. Кагыр без слов берет лопату и направляется к лошадям, незаметно для Вацлава, зорко следящим за ним, осматривает лошадей. Быть может, на одном из этих жеребцов однажды ему предстоит сбежать из Дарн Рована. Лошади нервно топчутся на месте, тяжело выдыхают и тянутся к Кагыру – к новому, незнакомому человеку, – и Кагыр, не удержавшись, гладит их по холке, запускает пальцы в мягкие ухоженные гривы. Стоит признать, что лошади сытые, довольные и аккуратные, так что нужно отдать должное конюху Вацлаву – он заботится о них должным образом. В самом углу конюшни – в последнем стойле – фыркала вороная кобыла, да такая красивая и величавая, что Кагыр не мог припомнить, чтобы когда-нибудь видел таких лошадей. Он то и дело поглядывал на нее в процессе работы, медленно приближаясь к ее стойлу, и, словно зачарованный ею, не сразу заметил, что Вацлав и мальчишка ушли куда-то. Перед ее стойлом он застывает, неотрывно смотря в умные темные глаза, и не решаясь открыть дверцу. А когда он, наконец, отрезвленный мыслью о том, что нужно закончить работу, тянется к защелке, за спиной раздается грозный и недовольный голос, от которого у Кагыра замирает сердце: – Отойди от Кэльпи, живо. Ну! Кагыр оборачивается и отходит на шаг в сторону, тогда как Цири, насупившаяся и раздраженная, твердым и быстрым шагом идет по направлению к нему. Она не выглядит угрожающей, но он закрывает себя лопатой, словно она может защитить его от грозной девушки. – Видно, дядька Вацлав не сказал тебе, что Кэльпи не терпит чужих, – проговорила она. – Тяпнула б раз, сразу б понял. Так что даже ручонки свои к ней не сунь. Он теряет дар речи даже, не знает, что сказать на это, поэтому просто молчит, глядя на ее лицо. Цири же, явно смущенная таким долгим взглядом, принимает это за простое изучение ее шрама и сразу поправляет серую прядку, еще больше закрывая его. Кагыр думает, что она глупая, что шрам ничуть не уродует ее, но внутренне радуется тому, что она не знает истинной причины его интереса к ней. В конце концов, он всегда держит в голове мысль о том, что такого, как он, она никогда не захочет. – Я сама чищу стойло и Кэльпи, – продолжает она, – поэтому радуйся – тебе меньше работы. Если закончил, то иди к Вацлаву, я тут сама разберусь. Она протягивает руку – тонкую, красивую, изящную, но способную держать меч и чистить конские стойла, – и Кагыр запоздало понимает, что она ждет от него лопату. Он протягивает Цири ее и незамедлительно уходит, не зная, о чем с ней говорить и может ли вообще поговорить с ней. Он старается не оборачиваться, когда уходит, но Цири сама его окрикивает: – Хорошо, что помылся. От тебя теперь меньше воняет. Он ничего не отвечает, потому что не хочет бередить ее старые воспоминания, потому что помнит, насколько напряжен и сух был их последний разговор. Она хочет знать, как он выжил? Еще бы, ее ли не порадует история о его скитаниях, бродяжничестве и жалкости? Недалеко от конюшен он находит Вацлава и того самого мальчишку, который приходил за ним, а рядом с ним стоит толстый повар с пышными усами, недавно потчевавший его грибной похлебкой. Заметив его, Вацлав машет ему, подзывает к ним и, когда Кагыр оказывается рядом, то не вынимая изо рта травинку, которую жевал, с добродушной улыбкой произносит: – Что, налетела на тебя девчонка-то? – На всех налетает, – поддакивает мальчишка, – но она дружненькая. – Все в порядке, – говорит Кагыр настороженно, тщательно обдумывая, что ответить. – Просто сказала, что ухаживает за своей кобылой сама. – Понятно-понятно, – хихикает мальчишка. Вацлав закидывает руку на плечо Кагыру и говорит: – Долгий выдался день. Пойдем-ка вячерать, дружок. Гуннар сегодня по-императорски наготовил, пальчики оближешь. – Вацлав… – начинает было Кагыр, не зная, как лучше спросить о Цири. – Дядька Вацлав, – поправляет его мужчина. – Тут все меня так зовут. – Дядька Вацлав, а кто эта девушка? – Она-то? А черт ее разбери, не наша это забота знать, кому служить, – говорит он громко, а затем тише добавляет: – Сестрица-то императрицы нашей будет. Паветта, говорят, гулящая девка была, да и как нашли ее, сестру-то эту, так сразу сюда привезли, чтоб императрице Цирилле не так одиноко в башеньке-то сидеть было. – А теперь точно есть! – вставляет повар Гуннар. – Верно я говорю, Фолке? День выдался длинющий, что жуть. Они еще о чем-то беседуют, но Кагыр слушает их россказни вполуха. День и вправду выдается насыщенным и особенно долгим.