Для Цириллы спускаться в подземелье непривычно и страшно. Вынужденный визит туда в Дарн Роване напоминает ей о других темницах, где ее держали – далеко от всех глаз, чтобы скрыть секрет о девочке,
похожей на Цириллу Фиону Элен Рианнон – и отпустили, когда решили, что она готова. Она все еще была слишком бледной копией, но хорошо выученной новому порядку дел. Когда все нужные двору манеры были привиты, прикреплены намертво – так, что ни за что не скажешь, что она плохо образованная младшая дочь какого-то полузабытого дворянина из Цинтры, – ее выпустили на свет, к солнцу – что на небе, на знаменах Нильфгаарда и на золотом императорском троне.
Она была неловкой, нескладной и слишком бледной для княжны – император сразу же раскусил ее, а Стелла Конгрейв поклялась сделать из нее красотку, настоящую королеву. Император Эмгыр звал ее Мотыльком, не признавал Цириллой, и это задевало ее: он подчеркивал, что той самой княжной ей не стать никогда. В этом прозвище Цирилла находила и насмешку судьбы: император нарек ее Мотыльком – глупым, беспомощным и бледным, который всегда летит к пламени, – а потом она и вправду потянулась к нему, к Белому Пламени Нильфгаарда.
И вот сейчас Мотылек – даже не Цирилла – смотрит в спину той самой княжне, которой и предназначались все эти бархат, шелк, парча, драгоценности и прочее, но которая уверенно шла в простых доспехах из вареной кожи с металлическими пластинами. Он нее пахло не дорогим парфюмом, а конским потом, соломой и металлом, и запахи эти ничуть не смущали девушку, родившейся внучкой Калантэ.
Цирилла неуклюже и не отставая ступает след в след за настоящей княжной по грязи, сырости и давным-давно засохшей и въевшейся в каменные ступени крови, но чувствует, что они все равно находятся далеко друг от друга. И дело не в одежде или призначенных титулах, которые Мотыльку не принадлежат, а в том, как упряма Цири, как рвется к своей цели маленьким ураганом. Мотыльку такой никогда не стать, ей никогда не придать словам твердости, уверенности, которые будут уважать. Ее уверенность звучит как робкий лепет, слабо принимаемый на веру.
– Почти пришли, – говорит Цири, толкая массивную дверь в темницы.
Фальшивая княжна не будет спрашивать, откуда Цири знает эти подземелья и что она здесь делала. Задавать вопросы княжне – последнее, что она может делать. Цирилла делает такой глубокий вдох, какой только может сделать, и, придерживая юбки платья, делает шаг навстречу главной достопримечательности Дорн Рована – места, откуда никому и никогда не удавалось сбежать. Поросшие мхом стены отражают звучащую где-то вдалеке нильфгаардскую ругань и плеск воды, и Цирилле слишком хорошо это напоминает ее собственную клетку. Пусть ее не терзали физически, но духовно ее пытались изменить изо всех сил, вдалбливая в маленькую светловолосую голову мысль о беспрекословном подчинении императору Нильфгаарда.
Среди пустых клеток – даже не камер – Цирилла чувствует себя неуютно. В душном помещении ей не хватает кислорода, и ей кажется, что она вот-вот свалится с ног, но все равно неотступно следует за Цири, решительно шагающей вперед. Они проходят дальше, через кривой ряд старых ржавых клеток, к деревянной двери, за которой и скрываются люди, слышится плеск воды и ругань. Цирилла всего на мгновение – но и его хватает – замечает, как глубоко вдыхает настоящая княжна, перед тем, как ворваться туда. Тонкие губы Мотылька могла бы даже тронуть легкая – эфемерная – улыбка при мысли о чем-то, пугающем даже саму княжну Цинтры, но впитанные, насильно привитые манеры запрещают ей улыбаться там, где улыбка не к месту.
– Будь твердой, – обернувшись к ней, произносит Цири с горящими зелеными глазами. – И помоги мне освободить этого человека.
И Мотылек может лишь слабо кивнуть не дождавшейся ответа Цири, рванувшейся вперед, распахнувшей двери широко и твердым шагом проследовавшей к нескольким мужчинам в латах, замкнутым кольцом собравшихся вокруг чего-то.
– Кто вы? – грозно начинает один из них, усатый и смуглый. – По какому праву разгуливаете здесь?
– За проникновение одно наказание, – подхватывет второй, сухой, словно щепка, – смерть.
– Это каждый знает, – вставляет третий, рыжий.
Цирилла неуверенно выглядывает из-за плеча Цири, вглядываясь в незнакомые лица, и переводит бледно-зеленые глаза на хмурую княжну. Она сказала Мотыльку быть твердой – совсем как император когда-то, – и фальшивой императрице во что бы то ни стало хотелось угодить ей, хотелось хоть как-то попытаться наладить отношения, которые никак не складывались.
– Это Вы по какому праву смеете угрожать своей императрице? – гордо и громко вопрошает Цири их и, поворачиваясь к Мотыльку, с почти настоящим сожалением добавляет: – И почему Вы находитесь в непосредственных владениях ее императорского высочества, даже не удосужившись просить у нее на то приглашения?
– Императрица? – удивленно охают несколько мужчин, расступаются, и Цирилла едва сдерживается, чтобы не охнуть.
То – точнее, тот, – кого они закрывали своими могучими телами, оказывается мокрым молодым мужчиной, привязанным к стулу, рядом с которым стоят несколько пустых ушатов. Он поднимает свое лицо, обросшее густой бородой, грязное и измученное, и Мотылек даже дивится: таких чистых синих глаз ей видеть никогда не доводилось.
– Всех пленных государственных изменников заключают под стражу в Дарн Роване, – произносит хмуро усатый. – И разрешение на это не нужно.
– Это все знают, – поддакивает рыжий.
– Так было раньше, – не уступает Цири. – Теперь здесь другие правила. В любом случае, решать, что будет с Вами, будет императрица.
Цири переводит глаза на Мотылька, у которой в этот момент из-под ног уходит земля. Княжна толкает ее в пропасть, предоставляя решение проблемы, в которой она – Мотылек – являлась главным козырем. «Будь твердой», – сказала ей Цири всего несколько мгновений назад и доверилась сейчас. И боже, как Цирилле не хотелось ее подвести.
– Кто этот человек? – как можно тверже, грознее спрашивает Цирилла и вздергивает подбородок.
– Дезертир, – произносит тощий.
– Предатель, – добавляет усатый.
– А имя есть у предателя и дезертира? – интересуется Цирилла, проходя к пленнику ближе и стараясь унять дрожь.
– На что вам его имя? К утру его не будет, ваша милость, – говорит усатый.
– А это уже мне решать, – пытаясь быть еще более грозной и злой, бросает Цирилла и обращается к связанному молодому мужчине: – Как Ваше имя?
– Кагыр, – немного погодя произносит он.
– Кагыр, – повторяет императрица, словно пробуя имя на вкус. – За что Вас схватили, Кагыр?
– За возвращение на родину, – отвечает он, погодя.
Цирилла плохо помнит места, которые когда-то были ей домом. Тот край теперь ей чужой, ее вечная обитель – Дарн Рован – станет ее последним прибежищем и здесь она и успокоится, когда император решит, что она выполнила свою роль. Но ей кажется, что там – в месте, которое она когда-то звала домом – остались приятный морской бриз, запах дубленой кожи и рыбы, которые ей тоже по-своему нравились.
– Дарн Рован мой, – произносит Цирилла громко, четко и грозно, под стать настоящей императрице. – И я не позволю более проливать здесь кровь тех, кто по своей воле возвращается домой. И не позволю здесь чинить самосуда.
– Но он знал, что если он вернется, то его здесь ждет гнев императора.
– Вы смеете перечить мне? – Цирилла резко дергает головой, заставляя уложенные светлые пряди взмыть в воздух. – Вы желаете знать, каков на вкус гнев императрицы?
– Нет, ваше…
– Вот и прекрасно, – бросает императрица и вновь поворачивается лицом к пленнику. – Если он такой опасный преступник, как Вы говорите, не лучше ли, чтобы император лично прибыл сюда и решил его судьбу?
Цири хочет спасти этого человека, но Мотылек даже не представляет, как это сделать. Нужен ли он княжне здесь? Или отослать его подальше? Девушка пытается унять дрожь и принять решение за семь вздохов, надеясь, что так оно будет верным*. Она оставит его здесь, но окончательное решение возложит на императора, который едва ли появится здесь. А значит, что на какое-то время этот человек будет в безопасности, если императрица не допустит, чтобы сообщение о нем достигло ушей ее супруга.
– Как Вы обращаетесь с лошадьми? – спрашивает она, краешком глаза следя за Цири и пытаясь понять, правильно ли он поступает.
– Сносно, – отвечает молодой мужчина.
– Думаю, что Ваша помощь на конюшнях не помешает, – говорит она, отворачиваясь от пленника. – Его ждет труд, тяжелый и унизительный, до тех пор, пока я лично из уст моего дражайшего супруга не услышу, что он желает его кончины.
– Как скажете, ваша милость, – цедит сквозь зубы усатый.
– Дарн Рован умеет теперь принимать гостей. Мы будем гостеприимны до тех пор, пока Вы не решите оставить нашу обитель.
Солдаты кланяются, натягивают на лица подобие благодарных улыбок, а в глазах столько же злости, сколько Цирилла видела при императорском дворе. Ненависть – то, что ей остается после решений, которые она пытается принять во благо кому-то.
– Долго мы здесь не задержимся, ваша милость.
Мотылек прослеживает в этих словах что-то вроде угрозы, но не обращает на это внимания. Ее жизнь в руках не этого человека, да и императрица Цирилла будет жить после ее смерти. Она лишь смеряет солдат снисходительным взглядом, пока те уходят – за время, проведенное со Стеллой Конгрейв, она почти научилась качественно притворяться, – а затем оборачивается к Цири, когда они остаются здесь втроем.
Цири сдержанно кивает – Мотылек посчитает это искренней благодарностью – и освобождает пленника. Фальшивая императрица замечает колебание в движениях Цири, словно она не до конца уверена в том, что делает, словно ее пугает этот человек. Но зачем же ей тогда освобождать того, кто ее пугает?
– Благодарю Вас, – разминая запястья, говорит молодой мужчина Цирилле.
– Благодарите не меня, а… – отвечает Мотылек, теряя былую уверенность.
– Мне не нужна твоя благодарность, – не говорит, а отрезает Цири.
Мотылек не будет задавать лишних вопросов. Любопытство является той чертой, от которой Стелла советовала ей избавиться, потому что оно ведет к беде. Императрица не знает, куда деть глаза от неловкости повисшей в воздухе атмосферы, где голубые-голубые глаза на грязном лице неотрывно и так бесстыдно рассматривают Цири, а княжна словно бы старается не замечать этого взгляда, сосредотачивая все свое внимание на Цирилле.
– Вам выделят комнату на нижних этажах, – говорит императрица неловко, растеряв всю свою небольшую храбрость. – Приступите к своим обязанностям сегодня же. Где находится конюшня, – Цирилла бросает неуверенный взгляд на Цири, – вам покажут. Но перед этим, – императрица осматривает пленника еще раз, – вам найдут одежду и умоют.
– Благодарю, ваша…
– Не меня Вам следует благодарить, – вновь отрезает Цирилла.
– Нам пора, – прерывает их разговор Цири и, развернувшись на пятках, направляется к выходу.
– Да-да, конечно, – мямлит Мотылек и осторожно выплывает вслед за девушкой.
Императрица лишь единожды оборачивается, чтобы взглянуть в лицо плетущемуся за ними Кагыру и навсегда запечатлеть его образ в своей памяти. Молодой мужчина, опустив голову, осторожно и как можно незаметнее посматривает на Цири, но для Цириллы, привыкшей всегда скрывать свои взгляды, особого труда не составляет распознать эмоции в синих глазах. Но Мотылек пытается вытолкнуть из головы все суждения об этом человеке, потому что он не ее забота, да и чужая душа – потемки. Нельзя привязываться к новым людям, когда ее собственная жизнь висит на волоске, – тем более, к людям, чья жизнь тоже судьба столь же туманна.
– Вы, должно быть, голодны? – вдруг спрашивает Цирилла, и получает в ответ едва заметный кивок.
***
Разбавленная грибная похлебка с черствым хлебом оказываются необычайно вкусными после недель голодовок и страшных недоеданий. Кагыр и представить себе не мог, что когда-либо будет с удовольствием есть что-то такое после всех этих изысканных туссентских блюд и вин, испробованных во время странствий с Геральтом и остальными. Он жадно и быстро ест, не обращая внимания на сетования толстого повара с пышными усами и недостающими фалангами пальцев, мол, нельзя столько есть после недоеданий.
Напротив него за старым деревянным столом, подперев рукой подбородок, сидит Цири и скучающе смотрит на голые каменные стены. По ее глазам Кагыр понимает: ей все равно, куда смотреть, лишь бы не на него, и отчего-то на душе становится так противно и в горле ком встает, что молодой мужчина нервно сглатывает и отставляет еду в сторону.
Цири скашивает на него нарочито скучающий взгляд, но Кагыру удается заметить там тлеющие угольки былого страха к рыцарю с крылатым шлемом, который преследовал ее в кошмарах. То, что догорало, могло вспыхнуть вновь бушующим пламенем, и выжечь из памяти княжны все то, что он пытался сделать для нее. И больше всего Кагыр боится того страха, что мог снова захватить Цири.
«Я вывез тебя из пылающей Цинтры, пытался
спасти тебя», – как же хочется вбить в ее голову эту мысль, но он знает, что это ничего не даст. Она все равно все сделает по-своему, а потом десять раз передумает – цеплялась за Геральта, хотела быть ведьмачкой, а в итоге здесь, в Нильфгаарде, под крылом лже-императрицы.
Кагыр слишком хорошо знает, что Цири не захочет его в независимости от того, какой путь для себя избрала, но ему кажется приятной просто сама мысль о том, что она без страха и прошлых обид может быть рядом как его друг. О многом он не попросит: лишь возможность, попытку стать друзьями.
– Все думали, что ты умер, – говорит, наконец, Цири, сверкая своими большущими глазами-изумрудами.
– Я тоже, – отвечает Кагыр тихо.
Цири смотрит нагло, вопрошающе, ожидая продолжения рассказа – простой констатации факта ей мало. Но говорить Кагыр пока не готов. Раны, что не до конца зажили, грозили новой болью, шрамы, оставленные Бонартом, теперь с ним навсегда – так же, как и рыцарь с крылатым шлемом в воспоминаниях девочки, напуганной до смерти.
Снова вернуться воспоминаниями в тот кошмар, к тому самонадеянному спасению маленькой княжны и чародейки, столь дорогих сердцу одного ведьмака, кажется все равно почти полу реальным даже по прошествии такого количества времени. Закрывая глаза, Кагыр все еще борется со словно бы восстающими неживыми, застывшими глазами Бонарта, вселяющие неподдельный животный ужас.
Но Бонарт мертв. Давно почиет в грязной могиле бесславный убийца, погубивший «Крыс» и истязавший среброволосую княжну. И пусть не дышит уже старик, Кагыру все равно кажется, что его призрак неотступно следует за ним по пятам – за жертвой клинка Лео Бонарта, которая чудом уцелела при встрече с самой смертью.
– Я убила Бонарта, – как бы между словом роняет Цири, скользя взглядом по стенам, но пытаясь зацепиться за эмоции на лице молодого мужчины.
– А я не умер от его руки, – снова сухо отвечает Кагыр. – Вернулся в Нильфгаард и встретил тебя, Цири. Неумышленно, конечно. Но встретил. Геральт тоже здесь?
– Геральт в лучшем месте, – уклончиво отвечает Цири, и Кагыр понимает, что именно на этой волне можно избежать неприятного для него разговора.
Он чувствует, что Цири этого мало, что ей нужно знать подробности – как, почему и когда, – но заводить и развивать этот разговор сейчас не стоило. Рано – еще слишком рано для этого, – и Кагыр даже не успевает толком осознать, что судьба-злодейка снова сводит его с цинтрийской княжной, которую он с таким трудом пытался выбросить из головы.
И снова – как в первый раз – он спасает ее от смерти в жадном и злом огне Цинтры, встречается с ее клинком на Танедде и видит ее во снах – гордую, вольную, отчаянную, с вытатуированной в паху розой.
И вот она снова перед ним – повзрослевшая, ставшая еще прекраснее и сильнее. Взгляд изумрудных глаз все тот же – упрямый, изучающий, словно бы бросающий вызов, – старый шрам, оставленный неведомо чьей рукой, на ее щеке не уродует, а добавляет решительности, твердости. Образ юной княжны накладывается на этот – узнаются те же черты, – но Кагыру все равно не верится, что перед ним именно та самая княжна.
Цири. Цирилла. Юная княжна. Львенок из Цинтры. Сколько времени прошло с их последней встречи, произошедшей впопыхах, завязанной на дышавшем в затылок Бонарте? Его необдуманная, решительная смелость – просто инстинктивное желание защитить ее от этого чудовища, – ее ужас перед Бонартом, поглощающий страх перед призраком из прошлого – рыцарь в крылатом шлеме всего лишь человек, Бонарт – монстр с неживыми глазами.
В глазах Цири разочарование, досада и нежелание признавать, что разговор откладывается. Но тем не менее она поднимается со своего места и стремительно покидает чертог, бросая напоследок, что Кагыру все покажут в крепости, как только он поест.
И, наверное, она слишком выделяет, что это «распоряжение императрицы Нильфгаарда, владычицы Дарн Рована».
Кагыр улавливает в ее словах нотки несправедливости, но не зависти – в конце концов, то, что принадлежит княжне, достанется ей по праву. Блеклая копия может оставить все свои титулы, когда придет время настоящей княжне воцарится на престоле, когда настоящая княжна станет супругой императора Эмгыра вар Эмрейса.
– Только приведи себя в порядок перед тем, как разгуливать здесь, – нравоучительно произносит девушка.
Молодой мужчина поглаживает порядком отросшую бороду и думает о том, что было бы не плохо смыть все эти грязь, пот и пыль с тела, а вместе с ними сделать что-нибудь с жидкими сальными волосами. Даже если он и будет конюхом – невелика ноша за спасение жизни, – стоит хотя бы внешне соответствовать статусу гостя под защитой самой императрицы. По крайней мере, до появления прямого приказа от императора о его судьбе.
Кагыр доедает хлеб и похлебку под внимательный взгляд усатого мужчины и старается не думать о том, какая судьба ему уготована в Дарн Роване.
***
Цири ловко взлетает вверх по лестнице, словно маленькая ловкая пташка, и врывается в покои в башне лже-императрицы с изящностью небольшого урагана. От резкости, прямолинейности и некоторой бестактности княжны двойник дергается, дрожит и заметно бледнеет, неизменно стоя у окна и сжимая книгу в руках.
– Как... Как все прошло? – пугливо интересуется Мотылек, даже не зная, может ли говорить с княжной на эту тему.
Цири видит неподдельный страх – девчушка, смутно напоминающая Львенка из Цинтры, знает, в чьих руках ее хрупкая жизнь и трясется за нее. Слабая, безвольная и беззащитная – Цири отчетливо помнит, что сама такой никогда не была. Она искала силы, искала свободу и место, где ей будет по-настоящему хорошо.
Через раскрытое окно – закрываемого слугами, но вновь открытого Мотыльком – ледяной ветер прокрадывается в и так холодные покои фальшивой императрицы, треплет совсем не пепельные, уложенные – но уже растрепавшиеся – волосы Цириллы. Жить под чужой личиной, бок о бок с настоящей княжной Цинтры наверняка сложно, и Цири врать не будет: сама бы она такое вряд ли бы выдержала. Она бы рвала, метала, сбегала, боролась, но не стала бы покорно принимать свою участь и ожидать, когда палач, которому она пыталась служить, вынесет ей приговор.
Уж лучше смерть, которую выбираешь ты, чем та, к которой неумолимо тебя приближает бег времени.
– Ты напишешь ему? О Кагыре.
Цири не церемониться, не ведет светских бесед, а сразу переходит к делу. И двойнику совсем нетрудно понять,
кого имеет в виду княжна. Лже-императрица сразу же теряется, невнятно что-то мямля, бросая косые и одновременно робкие взгляды на письменный стол, где ее ждет девственно чистая бумага и чернила.
Цири фыркает – что и следовало ожидать от девицы, выученной только подчиняться правилам и императору. С языка так и просится настойчивые слова «бесхребетная кукла», но Цири сдержит их, потому что лже-императрица все-таки в чем-то ей помогла. Вместо обидных слов, готовых вот-вот сорваться с уст, для пристыженного Мотылька княжна комкает бумагу и бросает на пол. Жестом руки девушка показывает, что объяснения лже-императрицы ей ни к чему и в широко распахнутых – почти серых, а не зеленых – глазах читается искренние изумление и испуг.
– Он пока что останется здесь, – говорит Цири, – а
ему ты не напишешь и не дашь никакой весточки. Быть может, только после того, как Дарн Рован и Нильфгаард будут далеко для него.
Цири говорит твердо, уверенно и – самое главное – властно. Она говорит четко и под стать настоящей правительнице огромной империи, а не блеклой копии, неспособной связать несколько простых слов в один уверенных приказ. И Цирилла не посмеет ослушаться Цири – и не только потому, что настоящая княжна вернулась, чтобы получить свое.
Просто Цири и сама замечает, что есть в ней что-то такое, иногда выдающее в ее характере черты отца.
Глупый Мотылек подумает, что наверняка это сходство из-за ноши венценосных особ и уж точно никогда не помыслит о кровном родстве. Простодушных и наивных кисейных барышень обманывать просто, обманывать Мотылька – еще проще. Двойник не задаст вопросов ни в каком из случаев, унесет все свои вопросы и догадки с собой в могилу после того, как император решит, что с ней делать.
– Этот человек… Кагыр…
– Мой… друг, – невнятно произносит Цири, словно бы пробуя слово на вкус, сомневаясь, что использует именно его в отношении своего ночного кошмара.
– Я бы не стала писать, – все равно оправдывается Мотылек – отчаянно, надрывно, словно тонущий кораблик в огромном море.
Цири не отвечает, просто молча уходит, уверенная в том, что двойник и вправду ничего не станет делать. Останется только позаботится о других гостях, знающих о том, кто теперь здесь находится. Спускается она непривычно долго – ноги не гнутся, как будто знают, к кому ей предстоит вернуться, – и только во внутреннем дворике вдыхает полной грудью свежий холодный ветер, чтобы отогнать липкий страх, схвативший за горло, сковавший все тело.
Но отчаянная, дерзкая мысль – помочь другу Геральта – кажется ей важнее собственных страхов и кошмаров, и Цири в который раз – и сейчас гораздо сложнее, чем прежде – гонит их. Она поднимает голову к посеревшему небу, готовящемуся разразиться дождем, и незаметно для себя встречается глазами с лже-императрицей, наблюдающей за княжной из окон своей золотой клетки.
Цири никогда не узнать, что ни одно из писем Мотылька никогда не дойдет до императора – все они собраны лже-императрицей в маленьком ларчике с конвертами без получателя за все то время, что она заперта здесь.
Цирилле никогда не узнать, что Цири тоже есть кому писать, но ей не отправить писем любимым – что сказать в письме, как объясниться перед ними за свои поступки?
Одной не хватает смелости, другой нужных слов.
