Только ты

      Элизабет не первый раз наблюдала из-за стекла комнату для допросов. Все свои задачи на этом месте она решала обычно без особого напряжения, совершенно хладнокровно складывая, записывая, анализируя. Сегодня же она с трудом заставляла себя сосредоточиться, так сильно она нервничала. Дрожь пробегала по всему телу. Следующая порция кофе сделает только хуже, решила Лиз. Кружка была отставлена от ноутбука подальше. Зная о своей хронической способности к проливанию кофе на клавиатуру, она приняла необходимые меры.       За столом в допросной сидела девушка, лет тридцати. Среднего роста, худощавая. Цвет волос был бы даже красив, практически каштановый. Но сами волосы имели довольно безжизненный, неухоженный вид. Как будто их красили и завивали беспрестанно. «Она сама не знает, чего хочет достичь, очевидно, перекрашивая их раз за разом». Руки девушки не могли лежать на месте. Она постоянно меняла позу, и руки теребили ее и без того взъерошенную шевелюру. Глаза ее были весьма необычны, Элизабет не смогла припомнить, чтобы еще у кого-то встречала такой необычный разрез глаз — их внешние уголки были слегка приподняты к бровям. В другой ситуации девушку можно было бы назвать даже симпатичной. А сейчас эти серые глаза выражали испуг маленького мышонка, который только что ощутил щелчок дверцы мышеловки за своим хвостом. «А как бы ты хотела, мелкая тварь???» — вот всё, что сейчас могла сформулировать Элизабет. Очевидно, Купер понимал, что допрашивать задержанную будет кто угодно, но не Лиз, заранее прочтя этот шикарный вопрос в глазах Элизабет. В комнату зашел Ресслер, и приготовился задавать вопросы. Элизабет выдохнула. Ресслер в самых жутких ситуациях обладал способностью действовать как легкое седативное, и Лиз смогла все же расслабиться и унять дрожь.  — Назовите ваше имя, мисс — спросил Ресслер, подвигая одну из принесенных кружек с горячим шоколадом своей собеседнице.  — Дженнифер. Дженнифер Хайленд.  — Дженнифер, значит, это вы попросили позвонить в полицию, и передали девушке приметы человека, которого должны были задержать полицейские? Вы сообщили, что он будет вооружен?  — Да, но…  — Знали ли вы в тот момент, что этот джентльмен является вашим отцом?  — Да, конечно, я знала.  — А что еще вы знали о своем отце?  — То, что он оставил меня с матерью, не совсем здоровой матерью. Исчез из нашей жизни.  — В этом и состоит его преступление?  — Разве этого мало?  — Предположим, однако, что этого мало было бы для полицейских.  — Мне много рассказывала о нем моя мать. Иногда, когда она… была немного не в себе, страшным шепотом рассказывала истории, все время повторяя, что не должна этого говорить, но… под действием алкоголя и различных таблеток, постепенно рассказывала то, что я не должна была знать, никто не должен быть узнать.  — Дженнифер, твои родители расстались уже очень давно, так что даже странно, что такого могла рассказать тебе твоя мать?  — Да, вы правы, по сути, ее рассказы были об одном и том же — это его измена. Страшная, двойная измена — говорила она, — Поначалу, я плохо понимала суть ее бредовых и сбивчивых рассказов. Я была еще слишком мала. Но я росла, мне становилось интересно, что же во всем этом правда — я видела, что она могла многие вещи просто выдумать. Она выдумывала много историй — о соседях, о их гостях, о родственниках соседей.        Дженнифер облизала пересохшие губы, и ее рука непроизвольно потянулась к кружке с шоколадом. Ресслер с удивлением отметил, что не зря Элизабет настояла, чтобы Дональд взял в допросную не кофе, не черный кофе, как обычно, или чай, а именно шоколад. Отлично пахнущий, напоминающий о завтраках в детстве перед школой, или зимних вечерах, после шумной и веселой прогулки.  — Но, вы правы. Моя мать знала не так много. Гораздо больше я узнала от одного человека, с которым я познакомилась несколько месяцев назад в баре, где я работала официанткой.  — А почему вы вообще стали слушать незнакомого человека, поверили ему?  — Наверное, это случилось потому, что мне так хотелось узнать о нем хоть что-то, а мать говорила только плохое.  — Как звали этого человека?  — Он представился как Джордж Грин. Поначалу, он просто стал постоянным посетителем, мы обменивались обычными приветствиями. Потом, начал задавать вопросы обо мне, о моей семье. Однажды, пришел довольно поздно, и заметил, что такой симпатичной девушке довольно опасно работать до ночи. И, будь у меня хороший отец, он не допустил бы такого. Я к тому времени уже привыкла к графику работы, но, признаюсь, не любила ночные смены, и изрядно перепивших клиентов, если честно. Немного примиряли меня с этими неудобствами иногда очень неплохие чаевые. Потому, бросить эту работу было страшновато.  — А что Ваша мать, она не могла повлиять на выбор работы? Не настаивала на учебе?  — Нет. Казалось, ей было все равно. Иногда у нее возникал интерес к моей жизни, она начинала часто звонить, приезжать, давать кучу советов. Но, пожалуй, было легче, когда она этого не делала.  — Так почему же Вы позвонили в полицию? Кажется, ваша жизнь была не так уж ужасна. В чем именно Вы винили отца? Что Вы помнили о нем, если были довольно малы? Он был настолько плохим отцом? — Ресслер невольно бросил взгляд на стеклянную перегородку допросной. Он с трудом мог представить палитру чувств Элизабет, но продолжал задавать вопросы — это просто было его работой.  — Да в том то всё и дело, что он был хорошим отцом! Я запомнила его таким. И мать, когда он был рядом, была спокойной, ее нервные срывы были реже. Он делал все так, чтобы я была счастлива, я помню некоторые моменты особенно отчетливо. Так, когда меня отвели в студию балета, мать отнеслась к этому довольно скептически. «Ты посмотри, — говорила она ему почти шепотом, — там девочки — готовые балерины! Как они тянут ручки и ножки, какие у них идеальные пропорции. А наша Джен… ну, нет у нее задатков!» Но отец никогда не критиковал. Он с упорством отвозил меня на занятия, ждал их окончания, а по пути домой мы могли всю дорогу напевать мелодию, под которую мы только что занимались в балетном классе. Я могла танцевать в любое время дня. Но, не могу сказать, что чувствовала себя очень уверенно. Перед выступлениями страх сковывал меня, и я боялась, что это все может испортить. Мой страх так и лез наружу. Однако, отец сделал все, чтобы меня включили в основной состав вальса цветов из балета «Щелкунчик». На сцене вдруг оцепенение куда-то улетучилось, я растворилась в чудесных звуках музыки, и, казалось, я танцую ничуть не хуже других! Я видела глаза отца, как он гордился мной в тот вечер. Он был хорошим отцом, очень хорошим! Вся беда в том, что он вдруг решил перестать им быть — вот в чем его вина. И никто, слышите, никто больше не говорил мне, что я лучшая!        Мистер Грин приходил чуть ли не каждый вечер. Он все время намекал, что я слишком не люблю себя, если позволяю клиентам так обращаться с собой. Позволяю хозяину очень часто ставить себя в ночные смены. И никто не заботится обо мне. А ведь мог бы, и должен бы. Ведь у каждой девочки есть отец, который просто обязан заботиться о ней, пока та не встретит достойного мужчину, чтобы выйти за него замуж. Такие рассуждения были немного забавны, так мне казалось поначалу. Эти стереотипы казались устаревшими, феминизм — вот новейшая женская религия, к которой слишком легко примкнуть, она изрядно щекочет женское самолюбие. В конце концов, я тоже стала соглашаться со словами мистера Грина. А когда, в довершение ко всему, он сказал, что так вышло, что он совершенно случайно знает моего отца, где он скрывается, и какими возможностями он обладает, я и впрямь стала чувствовать себя бедным, брошенным, обездоленным ребенком.  — Это достаточная причина, чтобы пожелать ему быть приговоренным к смертной казни? — твердо спросил Ресслер. Дженнифер молчала. Она закрыла лицо руками. Было ли это раскаянием, кто знает. Она не могла бы сказать, сколько времени прошло с того момента, как осталась одна в комнате. Ресслер вышел. А когда вернулся, то совершенно неожиданно сообщил, что более ее никто не задерживает, ее вывезут в город, и оставят там, где она скажет. Только на глазах ее будет повязка.       - Мы не можем никак наказать ее, но, думаю, она сама будет винить себя всю оставшуюся жизнь, ведь осталось же в ней что-то человеческое, — попробовал утешить Ресслер Элизабет, вернувшись через некоторое время, — А мы проследим, куда она направится в отчаянии. Возможно, с ней захочет встретиться загадочный мистер Грин.       Элизабет не могла ничего ответить. Ком в горле не давал. Дон обхватил ее за плечи, и решительно проводил до машины. Кто там утверждает, что женщина, когда молчит, это даже хорошо? Уже практически доехав до дома, Элизабет нарушила это тягостное молчание.  — Дон, я не смогу сидеть сложа руки! Обязательно позвони мне, когда наружная слежка приведет к какому-нибудь результату, договорились?       Неожиданно ответом на вопрос Элизабет стал звонок Арама. Джен направилась не куда-нибудь, а к себе на работу. Там бармен передал ей конверт. Торопливо вскрыв его и прочитав содержимое, она быстро покинула бар. Взяла свою машину, и сейчас за ней следует машина ФБР.  — Скинь нам картинку, мы едем. Разворачивай, Ресслер.  — Так, давай не будем торопиться. Мы можем спугнуть Дженнифер, и, что самое досадное — мистера Грина, надеюсь, эта записка была от него. Ясно, что это он, сыграв роль своеобразного змия-искусителя, заставил девушку предать свои самые светлые воспоминания детства.  — Не смей выдумывать ей оправдания. Просто не смей.  — Рад тебе, хорошо, что ты вернулась. Та молчаливая девушка, сидевшая тут не так давно, была немного похожа на Элизабет, но я уже начинал ее бояться, — довольно высказался Ресслер, — поехали!