It does not need saying... anymore

Его жизнь, отсчитанная звонкими пустыми секундами, эхом разносящимися под мрачными сводами, стекающая каплями по влажным древним камням, иссыхающая под дыханием самых страшных кошмаром — короткая и длинная, бесконечная, спутанная, фрагментированная регенерациями и людьми — его жизнь заканчивалась там же, где начиналась: пепел к пеплу, прах к праху. Доктор вспоминал — все, сразу, волной, смывающей остатки страха. Свежей, как дыхание любимой. И погибал, чтобы восстать подобно Фениксу — и пойти на новый круг ада. Ад не страшил его: он уже все пережил и прожил. Боль вплелась привычной нотой в симфонию его чувств и мыслей — давно, слишком давно, но в то же время недавно — как только он прожил так долго без нее? Но он все равно шел к ней. Тогда, сейчас, в будущем. Выбор грамматической конструкции не имел смысла. *** Доктор смотрел на портрет Клары: должно быть, он сам нарисовал его. Что же он хотел сказать себе? Почему — Клара? Какое это имеет значение? Он разглядывал пристально детали картины в поисках тайной подсказки самому себе, но видел лишь края краски, да холст, да черты лица — знакомого, холодного, насмешливого, равнодушного. Красивого — достойного кисти художника — но бездушного. Если бы он хотел сохранить нечто важное для себя, дать себе надежду — то здесь была бы не она. Здесь была бы душа. Была бы теплая улыбка, были бы светлые пряди волос — он любовно прорисовал бы каждую; и каждую золотинку в карих глазах — тоже; и каждую ресничку. Если бы он хотел, чтобы в этом месте, полном смерти, разложения, гниения было бы хоть что-то настоящее и живое. На себя он давно не рассчитывал: что-то умерло, коллапсировало внутри него, сдалось огненному урагану забвения, только одному и способному скрыть как-то, замаскировать утрату. Но — он не нарисовал ее, он нарисовал — Клару. Вопрос: зачем? И у него совсем нет времени подумать: тень уже идет по пятам за ним, тень не станет ждать. Тень никогда не ждет. Доктор думал о Кларе; Доктор представлял Клару. Доктор мысленно говорил с Кларой. Доктор верил самому себе, что в изображении той, кто горьким комком стояла в его горле, был недоступный пока что ему смысл — и следовал подсказкам. *** — Что тебе нужно? Что еще тебе нужно? — в отчаянии повторял Доктор, не понимая — не угадывая — не желая угадывать истинное намерение тени, призраку его мертвой души. Какой еще секрет он может рассказать? И — вспоминал. Всегда в тот момент. Вспоминал портрет Клары. Вспоминал про гибрида. Вспоминал про то, что теперь — раз уж таймлорды вернулись, а кто, кроме них, способен был бы на подобную изощренную пытку — вот только, как обычно, они упустили главное, недоступное, человеческое — открыты и границы между мирами, и раз уж они пошли на такой риск, то что помешает однажды воспользоваться и той, кого он обязан был защищать любой ценой. Той, чье имя — Ро-уз Тай-лер, раз-два-три-четыре — отбивают его сердца, неустанно. Роуз, милая его Роуз, где-то там, в другом мире, так фальшиво похожем на настоящий, обнимает, должно быть, кого-то, так фальшиво похожего на него — бедная девочка, разве он оставил ей выбор? Он сто раз переиграл бы все, если бы мог. Но теперь-то — мог, разве не так? Таймлорды и их планы, очередные попытки манипулировать. Отвратительное существо тянуло к нему пальцы, чувствуя близость истинной тайны — и он снова с усилием вспоминал Клару. Портрет Клары. Гибрид. Питайся, проклятая тварь — видишь, я лишь это хочу скрыть! Ощущай, как где-то под поверхностным сопротивлением лежит ложная истина. И тварь питалась — изощренная пытка, игра разумов, схватка воли. Тварь шла по пятам. Доктор разбивал в кровь кулаки. И все начиналось заново. Таймлорды вернулись — и границы между мирами стерты. У него оставалось лишь несколько мгновений до очередной смерти. И лишь в эти несколько мгновений он позволял себе вспомнить об истинной цели. Лишь тогда он позволял себе восстановить в памяти любимое лицо. Так умирать было проще. И он возрождался из пепла, чтобы вновь задаться вопросом: зачем же он изобразил на портрете именно Клару. *** С каждым ударом, с каждой каплей крови, с каждой сломанной костью Галлифрей становился ближе. И чем ближе становился Галлифрей, чем сильнее истончалась непробиваемая стена, тем тоньше становилась и другая. Лишь бы только выдержать до конца. Лишь бы никто не догадался. Лишь бы хватило сил. Сил — хватало. Одно имя, одними губами — на последнем выдохе. И сил снова хватало.