А-группа

Я никогда не был мужчиной до конца. Я был мальчишкой-сопляком, потом вечно ноющим подростком, потом шлюхой. Я был обречен на смерть в стенах поместья отца. Он, наверняка, и убил меня, если бы не та страшная ночь кровавой бойни. Мой глаз был прожжен отцовской сигаретой, потому что аристократу не положено курить в столь раннем возрасте. А я хотел. Хотел сказать себе, что никто не вправе распоряжаться моими желаниями, даже если я хочу сделать себе больно. Мой молчаливый протест стал самой большой травмой. Ник тоже прошел через все страдания, подобные моим. Но он умел терпеть. Солдатское воспитание сделало из него идеальную бесчувственную машину для убийств. Николас такой же ублюдок, как и я. Он был рожден от солдата и сумеречной азиатской проститутки, то ли кореянки, то ли японки. Он был рожден как еще один сумеречный, только бесправный, угнетаемый хуже, чем шлюха. Его тело было подобно закаленной стали, нет, точеному граниту, идеальному в своих грубых формах. Накачивая его целеберой, товарищи по оружию пытались сделать его еще сильнее, чем он есть, еще послушнее. Уходя из поместья, отец Ника бросил на траву последнюю банку целеберы. Белые таблетки таяли под накрапывающим дождем, смешиваясь с красной глинистой землей. Это так было похоже на сперму Николаса с каплями моей крови… Есть гипотеза, что гипермнезия развивается от сильной зацикленности на своей жизни либо вследствие сильной психологической травмы. Я не верю в это, но все же зерно истины тут есть. Я чувствовал свою вину в смерти отца, и не хотел это забывать. Я не хотел, чтобы мой шрам перестал болеть. Я нуждался в том, чтобы Ник наказал меня. Мазохизм изобрели мужчины, пускай стереотипная нижняя – это женщина. Унижение должно быть романтизировано и осознанно в глазах нуждающегося, как единственная пища, как награда. И в те времена, два века назад, на это способны были только мужчины. Мастера элегантного, эротичного обмана и самообмана. Жаль, что моя память никогда не сможет мне лгать. С исчезновением женщины все резко изменилось. И только каменное лицо Николаса не менялось никогда. Я ни разу не видел его искренней улыбки. Она исчезала от меня, как тасманский волк от фотокамер. Никогда мне не было понятно, о чем же он думает. Даже когда он должен был чувствовать отчаянье, Ник слабо-слабо болезненно скривил губы в улыбке. Он был достаточно силен, чтобы стать совершенно бесчувственным. Моя потребность постоянно напоминала о себе. Будучи жиголо, я очень трепетно относился к онанизму. Да, мне было достаточно секса, но недостаточно того самого ощущения защищенности, расслабленности. Такого никогда не случилось бы на работе… Поэтому я обклеил всю свою комнату порно-плакатами, купленными на особых киносеансах по четвергам. Но когда исчезла Вероника, я уже не мог спокойно передернуть. В темноте ночи плакаты принимали какие-то жуткие черты, и лица звезд мировой эротики менялись на лица Вероники. Было бы забавно представлять Николаса в таких позах и с таким выражением лица. Но все же, я попытался. Ник был передо мной на коленях с шибари-бандажом «стрекозы» и с лицом, выражающим гротескную похоть. Все чаще я ничего не представлял во время самоудовлетворения. Просто закрывал глаза и слушал неидеальную тишину ночного города. Это было подобно йоге. В конце концов, йога – это самопознание, жизнь в относительной гармонии со своими желаниями. А мастурбация – это желание уединения и удовлетворения, свойственное эгоистам или одиноким. Тем, кто не способен разделить чувство любви, даже похоти. В один из таких дней, я решил выйти из транса чуть раньше и приоткрыл веки. Тогда я и заметил, что за мной наблюдает Николас. Он ничего не делал, просто смотрел. – Боже, Ник, у меня сейчас повянет, если ты продолжишь так смотреть… – Хочешь? Я неловко улыбнулся и сел в постели. Такой вопрос был задан слишком неожиданно, и мне нельзя было просто кивнуть, чтобы ответить. Я прикрылся одеялом. Все было так же, как и в наш первый раз: он был полностью одет, а я обнажен. Странное дежавю посетило меня. Хотя с гиперпамятью такое совсем редкость. Я точно помню, что со мной случалось. – Только не говори, что догадался. Объясни мне, наконец, что за фигня с тобой происходит? Десять гребаных лет собираешься играть со мной в шарады? – Я делаю только то, что ты заслуживаешь. – Может я ждал от тебя хоть каких-то чувств. А ты только сопишь и ложишься на меня с каменной рожей. Мы давно отошли от отношений юного господина и слуги. Будь добр, расскажи мне, кто я для тебя сейчас… Раз мне не дали справиться со стояком, я взял со столика пачку сигарет и отыскал зажигалку. Перед смертью обычно загадывают какое-то глупое желание. Отсрочить исполнение наказания до футбольного матча, дочитать книгу, закурить. И я только тогда понял, почему. Никотиновый голод невыносимо терпеть. Он куда сильнее, чем половое влечение. Возможно, от курения я получал куда больше удовольствия, чем от секса. Оральная фиксация, не иначе. – Ты давалка. Меня с тобой ничто не связывает, кроме того, что ты меня когда-то спас. Хотя ты и без меня с тем же успехом бы торговал задницей. – Ты похож на старого пердуна, когда говоришь о грудях и задницах. Хах… А что ты чувствовал, когда я лапал Веронику? Николас промолчал. В конце концов, он понимал, что я помог ей не умереть. Что я рисковал всем для ее спасения, которое уже невозможно. И даже верить в ее частичное выздоровление он не мог. – Ты же знал, что она куда сильнее тебя. Что она свободна выбирать из всех мужчин мира. Она была тем же недостижимым идеалом для тебя. Тем же, что и ты для меня. Ты просто завидовал Веронике, стремился урвать у нее хотя бы часть той свободы, поселиться у нее в душе с постоянной пропиской. – Ты никогда бы не спал с ней. – Поэтому я поддавался тебе. А сейчас? Ну же, хочешь показать мне мое место? Чего ты ждешь? Кто-то говорил тебе быть нежным? Давай, Ник. Трахни меня. Я поднес руки к груди и потряс ими. Между пальцев у меня все еще была зажата сигарета. Пепел несколько раз упал на одеяло, и я видел эти крохотные пятнышки в лунном свете. Они были единственным доказательством этого пошлого предложения. Ник подошел ко мне и отобрал сигарету. Поднес ее к губам и взял меня за подбородок. Он был ужасно похож на моего отца в тот момент. Те же зловещие искры в глазах, та же ядовито-безумная усмешка, как у хищника. Николас затушил сигарету о мое веко со шрамом. Отмирающие ткани вновь пронзила невыносимая боль, боль предательски точных воспоминаний, идеальных игольчатых кристаллов, выросших в абсолютном вакууме. Я закричал так, что в комнате раздалось тихое синтетическое эхо, неестественное, будто чужое. В холодном поту я хватался за глаз. Ник уже не чувствовал моего сопротивления, он притянул меня к себе и одним движением расстегнул штаны. Все еще не рассеявшийся сигаретный дым искажал его озлобленное выражение. В сладком дурмане никотина оно казалось возбужденным. Николас снова зарычал. Такой странный дикий клич я бы предпочел не слышать. Я хотел бы стать таким же глухонемым сумеречным. На самом деле я просто завидовал Нику… Он больше не хотел видеть моих губ. Накрыв одеялом мое лицо, он стал грубо входить. Теперь боль немного отступала, и я снова возбудился. Это было насилием со стороны Ника, но мне даже нравилось. Мое тело выступало в роли предателя, поддаваясь этой нечеловеческой жестокости. Я не мог видеть его лица, потому что был противен Нику. С окровавленным веком, с заплывшим глазом и шлюшьим лицом. Я мог только догадываться по его прикосновениям, что с ним. Под одеялом мне быстро стало жарко, я задыхался. А из моего воображения никак не выходила глупая картинка Ника на шпильках порно-звезды. Рычание становилось все громче, отрывистее. Ник до боли сжимал мои бедра, и его пальцы оставляли электрические ожоги на моей коже. Он кончил внутрь. Не выходя из меня, он стал ласкать рукой мой член. Только тогда я расслабился, только тогда отдался по-настоящему. Я получал удовольствие от его загрубевших рук, слишком наигранно ласковых для меня. Он позволил себе выйти, только когда я кончил, женственно простонав. Он не мог слышать и даже не видел моего лица, поэтому я мог быть собой, не притворяясь перед ним. – Можешь не благодарить, – прорычал он, сдирая с меня одеяло. Я посмотрел на его член, и заметил кровь на нем. Испачканный в сперме и крови, он, отчего-то показался мне прекрасным. И кровь, и сперма означают жизнь в испанском искусстве. Только одно как постыдное и грязное существование, а другое как жертвенность и благородство. И у Ника сочетались эти качества, мужественность и невыносимо горькая подлость. – Это ты порвался или я? – Я. Действительно, у Николаса надорвалась уздечка. Анальный секс всегда был травматичным, поэтому идеал без крови и прочих жизненных прелестей возможно увидеть только в порно. Я подал Нику салфетку, чтобы тот пережал свои порванности. – Это было неплохо, но глаз прожигать мне незачем… – Хватит шутить уже. – Ну, скажи хотя бы, что любишь меня. Или разденься, терпеть не могу член, выглядывающий из-под двух слоев одежды. – Я не собираюсь спать рядом с тобой. – Ты же только что изнасиловал меня, Ник. Может, хоть посидишь рядом? Он сел рядом со мной и протянул мне зажигалку. Я вспомнил, что мой никотиновый голод все еще не утолен, и закурил снова. – Знаешь, никто не кончает от изнасилований. У мужчин возникает эрекция от стимуляции простаты, у женщин выделяется смазка от сильного эмоционального потрясения. Но никто не получает оргазм, иногда даже насильник остается неудовлетворенным. Люди жаждут только жестокости по отношению к ближнему. А я… Я хотел только твоей любви, Ник. Даже если она будет такой… – Ты только шлюха для меня. – Тогда… Пользуйся мной время от времени. И все же. Скажи мне, почему ты так жесток. Он собирался с мыслями и беззвучно шевелил губами. Прижимая окровавленную салфетку к своему члену, он морщился, но пытался сохранять вечно беспристрастное лицо. – Ты всегда оставался мужчиной в отличие от меня, Ник. Пускай, ты глух, пускай, зависим от целеберы, но ты никогда не показывал свою слабость. Можно подумать, у тебя их нет. И я пытаюсь узнать тебя до конца. Сблизиться с тобой, чтобы хоть прикоснуться к твоей непогрешимой свободе… – Изучают только кроликов и крыс. – Ты примешь мою зависть? Он молча встал и ушел к себе в комнату. Я уже не надеялся на какой-либо ответ. Николас навсегда останется зверем. Холодным, бесчувственным убийцей. И если что-то способно вызвать в нем теплое человеческое чувство, то точно не я. Воплощение силы перечеркнуло даже намеки на социальное сознание. Нелюдимый, страшный, он всегда оставался притягательным для меня. Лучше бы оставить попытки понять его. Линейные инстинкты животных иногда путают еще больше, чем сложные человеческие взаимоотношения. Мне было мало его прикосновений, пускай Ник оставил синяки на моих бедрах. Мало боли, хотя он прожег мне веко. Мне недоставало его. У меня слезились глаза. Это все сигаретный пепел, ничего серьезного. И все же я боялся, что эта молчаливая ночь когда-нибудь кончится, и придет утро, которое застанет меня плачущим.