attraction

      Несколько дней прошло словно в прострации: Тецуя занимался домашними делами, продолжал теребить повязки на руках, а, уходя в ванну, и вовсе впиваться дрожащими пальцами в заживающие порезы. Казалось, что, если раны как можно дольше не будут заживать, то и смерть от чужих лапрук не наступит так скоро. Акаши приходит под ночь в волчьем обличье, неодобрительно лает и ложится около двери, пристально наблюдая за туда-сюда ходящим Куроко. Хочется, чтобы он сожалел, принял груз того горя, что испытал волчонок, но тот даже не помнит ничего и не пытается пробудить воспоминания. Осознавая это и самому не хочется быть живым. Акаши, закрывая глаза, погружается в прошлое, по-настоящему верит в него, словно оно все ещё продолжается: видит улыбку матери, слышит ее нежный голос, чувствует запах, когда ложится рядом на кучу пожелтевших листьев. Открывая глаза, видит только ее убийцу, такого до смеха беззащитного и якобы невинного, хотя Сейджуро ещё припоминает с усмешкой его ухмылку, холод в глазах, стоны, что тот пускал под ним. Хочется снова подчинить, принести боль, но непонятное влечение движет им совсем по-другому, не так, как хочется юному оборотню.       Куроко, любящий сидеть у камина с безразличным выражением на лице, наслаждается звуками природы, льющимися из открытых настежь окон. И пускай он пообещал себе, что будет жить чуть ли не взаперти, но пребывая рядом с неизвестным существом, понимает, что и бояться уже нечего. Его будущий убийца мирно лежит на полу, виляя пушистым и длинным хвостом, смотря с такой ненавистью, которую ни с чем не спутаешь.       Акаши хочется, чтобы он умирал в одиночестве, но при осознании, что именно он сам будет разделять с ним его последние минуты, становится тошно.       И так могли бы и протекать дальше их дни, наполненные безмятежностью, редкими прогулками и ещё более невозможными разговорами. Но Сейджуро, наполненный чистой ненавистью, кровожадностью, вдруг возжелал очередного подчинения перед тем, чего так боялся Тецуя.       Раньше казалось, что смерть — это обыденно, то, что когда-то наступит, и от неё никуда не убежишь. Изрезая руки, молится о спасении вероятно грешной души, но совсем не думает исчезать из этого мира, в котором он так много всего не поведал. Желается просто дожить до следующей весны, но хищный взгляд, случайно пойманный, только принуждает к принятию дальнейшей судьбы — словно кувалда, бьющая по голове со всей силы ею обладающего.       За окном виднеются коридоры, созданные деревьями, высокая трава, в которой и утонуть легко. В изученном ожидании проводятся несколько дней. И даже птицы молчат, словно готовые к великому и столь страшному представлению.       Акаши нападает на него ночью, на кровати, на которой Тецуя какое-то мимолетное мгновенье чувствовал себя в свободе и безопасности. Голый, такой прекрасный со стороны, словно укрывал своими длинными красными волосами искалеченное тело желаемой жертвы. Тецуя слабо понимал что происходит — такое происходило впервые. В голове мелькнули воспоминания об укусе в шею, о подчиняющем поцелуе, который хотелось вновь почувствовать. Никогда не был мазохистом, но сейчас он становился им.       Сейджуро разорвал одежду на нем, начиная с футболки. Все было такой легкостью для его когтей, которые были видны даже в человеческом обличье. Он тяжело дышал, весь был потный и во взгляде гетерохромных глаз, в которых раньше было только ожидание и множество негативных эмоций, теперь читалось вожделение. Оборотень и сам себя не понимал — что-то вдруг ударило в голову, стоило луне взойти на небо: белая, такая круглая, казалась неестественно большой, призывающей к чему-то совсем неправильному. Его затянуло серой паутиной, которой представлялись испытываемые эмоции.       Будь они оба людьми, без «магических» замашек второго, обладая они человечностью и пустотой в трагических планах на прошлое, смогли бы быть вместе, словно предназначенные друг другу родственные души? Может быть. Но не сейчас, не сегодня, не в этой дурацкой жизни, что отдала им роли убийц, пускай и совершенно разных существ.       Акаши, слушающий размеренное дыхание Тецуи, наклоняется ближе. Все в нем напряжено — и сам кажется непробиваемым камнем. Он трется об человеческое тело, словно желает ласки, и в то же мгновение срывает трусы с опешившего Куроко. Тот и не думается брыкаться — только смотрит, и глаза его можно сравнить с чем-то небесным, с чем-то красивым, но таким бьющим по разуму, что смеяться хочется.       Сейджуро рычит, начинает целовать, грубо кусая чужие губы и давя когтями на вздымающийся кадык. Заставляет открыть рот, чтобы проникнуть языком, чтобы довести до сумасшествия юношеское тело, не познавшее телесной любви. Но это даже не любовь или пытка — другое, чему объяснение не найти.       Оборотень проводит другой рукой по выгибающемуся телу, не раздумывая, проникает когтями между ног, царапая нежную кожу и принося боль. Боль не похожа на ту, что ощущалась ранее — сейчас будто смешана с лаской, но все-таки является таковой, какую приносить не должны. Тецуя плачет, подчиняется услужливо совсем не нежным прикосновениям, чувствуя внутри себя чужие пальцы, только громко стонет в чужие губы, которые вновь берут в свой плен и совсем не дают отдышаться.       Длинные волосы мешаются: Сейджуро несколько раз поправляет их, убирая за заостренные уши; продолжает глухо рычать, вызывать глубокими поцелуями столь невыносимую тошноту. Интересно, если бы дряхлые псы его стаи, состоящие в совете, увидели бы его сейчас, то чтобы пролаяли? «Ты ужасен». «Прикоснулся к человеку». «И такому передалась власть?».       Но он давно обозначил своё место, показал чего стоит сила когтей, разрывающих плоть, голос, что воет на луну громче всех остальных. Он — глава стаи — делает что хочет и когда захочет. И прямо сейчас он подчиняет себе ублюдка, который кажется самым мирным человеком на свете, тем образом, что представлялся при упоминании человеческой расы.       Время кажется лазерным диском. И вся жизнь, что была прожита до этого момента, определенно является пустым листом.       Акаши проникает в него грубо, не позаботившись о какой-либо смазке. Входит на всю длину, вжимаясь когтями в раненные, ещё не до конца зажившие, руки. Вдалбливает в кровать, слушая громкие скрипы хлипких ножек мебели. Куроко пытается поднять руки, чтобы обвить ими шею оборотня, но тот не даёт и сдвинуться с места, наращивая темп толчков. Тецуя стонет так громко, что и сам удивляется тому, насколько его голос кажется звонким. Язык Акаши словно поселился в его рту, проводит по зубам, переплетается с его же языком.       Сейчас они оба падают до самого дна. Куроко, не желая спасаться бегством или случайными мыслями, даже не пытается получать удовольствие — за него это делает его тело, столь убитое многочисленными ранами, что и смотреть страшно.       Сейджуро от рта переходит к оголенной груди: вгрызается в кожу, немного облизывает, снова кусает, с удовольствием слушая наполненный похотью голос парня.       «Наверняка будет мёртв на утро. А если нет, то добью, буду пытаться убивать и дальше. Пускай это удовольствие кажется жестокой сказкой, пускай успокаивает себя мыслями о том, что ему хорошо от моего тела».       Сейджуро отпускает его руки, смотрит внимательно в заплаканные и уже успевшие опухнуть глаза, проводит когтями по оставленным укусам, из которых сочится кровь, смыкает хватку на тонкой шее и делает очередной толчок — глубже некуда. Стоны переплетаются с кашлем.       Вот оно — его влечение — безумное, за себя само говорящее.