И для любви это не место

Только за рулем он чувствует себя уверенно, и все, что кроме — пугает, вводит в самую настоящую прострацию первое время. Впрочем, сейчас Джи-Джи уже даже не особенно стесняется в минуты сильной слабости схватиться за руку Тода или, того хуже, прижаться всем телом. В их странно-запутанных отношениях это ничем не обусловлено, но и не запрещено. По крайней мере, когда Лукени делает так впервые, Бетти продолжает улыбаться совершенно так же, как улыбалась двумя минутами ранее и только обеспокоенно, совершенно искренне спрашивает: — Может, тебе присесть, Джи-Джи? — И хлопает Тода по второй руке, до плеча ей тянуться слишком неудобно. — Давай же, милый, не стой столбом, видишь, Джи-Джи плохо себя чувствует! И его комфорт: холодный чай посреди знойной пустыни, шерстяной плед, сохраняющий тепло дня, сэндвичи без хлебной корки, — то, что Бетти берет на себя без единой даже просьбы. И его новое смешное имя — тоже её рук дело. Лукени думает о ней с улыбкой, хотя скажи ему кто об этом при жизни — высмеял бы и перерезал глотку. Пожалуй, тогда у него совсем не было чувства юмора. Бетти — его лучшая подруга. Элизабет — злейший враг. Элизабет умерла от его руки, Бетти же он готов защищать ценой своей жизни (не то чтобы в их авантюрных поездках была подобная опасность, но факт остается фактом). Бетти — та часть его существования, которая никак не дает ему стать окончательно бессмертным, но вместе с тем именно в ней — вся его жизнь: веселье и улыбки, вкусная еда, грустные фильмы, отчаянные скрипки в руках сумасшедших музыкантов, на чьи представления они отправляются, как на бал. В былые времена кто бы заинтересовался талантом без поддержки со стороны, а сейчас есть интернет, и все возможно. Подумать только! И Лукени бежит с ней, крепко сжимает её руки, смеется, фотографируя подол уже почти что старомодного платья в крупный горох, но кроме этих моментов постоянного движения, кроме того уютного чувства вседозволенности и ярких красок новейшего века... Отчаяние захлестывает его каждый раз все с новой и новой силой, когда он смотрит на Бетти, увлеченно рассказывающей об очередной чудесной прочитанной книге. И он вспоминает тот момент, когда лезвие кинжала одним мягким и бесконечным движением вошло в её плоть, и оставило рану, страшную, огромную, ужасную. Лукени просыпается в холодном поту, каждый раз вспоминая её беспомощно открытый рот, крик, оглушивший его, гул толпы, сжавшейся в мгновение вокруг них. Панику и агонию. Он считал себя избавителем. Богом. Рукой Смерти. Он был бесконечным глупцом. Лукени понимает это каждый раз, когда Бетти зовет их на пляж и надевает купальник. Она улыбается ему и зовет играть в мяч, но шрам у неё под сердцем, шрам, скрытый между тонких девичьих ребер оказывается самой страшной насмешкой в его жизни. В такие моменты Джи-Джи хватается за руку Тода и утыкается вмиг покрывшимся испариной лбом ему в плечо. Тод вздыхает и ласково треплет копну кудрявых волос, а затем тихо и очень осторожно, словно больному ребенку, говорит: — Там нет никакого шрама, Лукени. Она давным-давно простила тебя. Бетти подходит к ним, и её стройное тонкое тело укутано нежно-серебристым огромным платком, который она повязала подобно сарафану. Бетти сжимает его плечо своей хрупкой ручкой и нежно целует в щеку. — Милый мой! Ну, что же ты. Дай ему присесть, не видишь, Джи-Джи совсем разморило от этого солнца. И они словно два солнечных зайчика кружатся вокруг него, приносят откуда-то огромный зонт, ледяной лимонад и влажное полотенце. Тод садится рядом и обещает присмотреть за Джи-Джи. Бетти сбегает играть к радостно приветствующим её ребятам из другой команды. Лукени возвращается из своих кошмаров, крепко цепляясь за руку собственной смерти. Тод проводит ледяными пальцами по его щеке и шепотом обещает: — Однажды ты тоже сможешь простить себя. — Но ещё очень нескоро, — шепчет Джи-Джи. И это не вопрос, потому что в глазах Тода он отчетливо видит усмешку.