Подъездная пыль

Старение – это не столько отвратительно, сколько пугающе. Сухая кожа, морщины на лбу, когда-то милые ямочки, превратившиеся в две бездны на лице, слоившиеся ногти. Всё это меркнет перед настоящими проблемами возраста. Она тянет кожу на руке вверх, прямо у основания фаланг пальцев, тянет её, и кожа на долю секунды остается в том же положении. А потом тает. Ты знаешь, это твоя бабушка, по вечерам она наносит на руки жирный крем, от которого потом остаются следы на лакированной мебели. Перед тем, как выйти на улицу, она покрывает губы слоем сиренево-бордовой помады, такой шимерной и яркой, что заметно издалека. Надевает вставные челюсти верхнего ряда. У нее все лицо — одна большая морщина. Когда она улыбается, щеки закрывают большую часть лица, и глаза меркнут на фоне всего безобразия. Пустые до невозможности. Мертвые. Она никогда не рассказывает о прошлом. О былой жизни, о людях. Она не говорит о покойном муже, о дочери и сыне, единственное, что она иногда рассказывает: — Я была красивой в молодости, — говорит она. — У меня были длинные-длинные волосы по поясницу. Ты также знаешь: большинство её одежды рябило горошком, она носила очки в толстой оправе и всегда убирала дом перед приходом своей матери. Она рассказывала тебе историю про теленка, по-настоящему неловкие вещи, которые происходили с ней, про город без названия. Рассказывала всё то, о чем ты предпочитала не знать. Но никогда не говорила о действительно важном. Она не говорит про свою дочь, сбежавшую из психического центра, и замёрзшую до смерти. Она не говорит про своего мужа, лишь показывает фотографии единожды. Ты смотришь на темные оборванные листы с напечатанным на них человеком, которого никогда видела. Она не говорит, и страх пробирает тебя до пяток, потому что вдруг она сама не помнит? И ни слова не говорит про твоего отца. Ты видишь её в окнах дома раз в неделю точно, она сидит на ступеньках, смотрит куда-то в небытие. Думает о том, что тебе никогда не суждено узнать. Взгляд её грустный и отчаявшийся, ты знаешь: отчасти это из-за тебя. Когда ты видишь ее, тебя тошнит. Ты никогда не спрашиваешь.

1.

— Лиза, — зовет она тебя. Не кричит, но голос заполоняет всю тишину в доме липкими, мокрыми потоками. В доме тихо, ты не знаешь почему, но, наверное, такое случается, когда кто-то вот-вот умрет. Это страшно, потому что каждый из вас знает, что это случится. И смотреть на неё без отчаянья и раздирающей глотки никак. Просто невозможно. Ты сидишь за столом, под стеклом открытки и вырезки из праздничных выпусков журналов. Просто сидишь. Каждый, кто находится в доме, просто делает что-то. Занимает руки вязанием, просматривает просроченные каталоги, готовит ужин. Каждый из вас соблюдает тишину и умиротворенность, поддерживает идиллию. Это до невозможности глупо. — Лиза, — снова зовет она. Ты слышишь, но тебе так не хочется идти к ней, потому что ты знаешь, что не сможешь сдержаться и тебе лучше вовсе остаться сидеть на месте. Однако ты также знаешь: ей не больше недели останется. Тебе невыносимо дерет ребра уже неделю подряд. Когда ты заходишь в её комнату, она лежит на кровати. Вообще-то она лежит уже месяц, но ты впервые находишься так близко. Стоит тебе зайти, как желание разрыдаться становится почти материальным. — Моя знакомая зайдет через полчаса, — говорит она. Её сухие губы едва открываются, она смотрит в потолок, потому что повернуть голову – непосильная задача. Рядом с её рукой бутылка воды. — Расчешешь мне волосы? Ты берешь в руки расческу с тумбочки. Она жизнерадостно желтая, но единственное, что ты хочешь с ней сделать – это засунуть себе в горло, когда хрип едва не вырывается из глотки. Крик стоит за ребрами, когда ты проводишь по её волосам в первый раз. Ты говоришь: — Конечно. И голос не дрожит. Ты помнишь: её руки скользили по мягким волосам необычайно легко, словно ей только исполнилось семнадцать. Она всегда необычайно ухоженная, а в её сумке вместо жвачки лежат лимонные леденцы. Никогда больше в своей жизни ты не возьмешь их в рот. — Можешь сделать что-нибудь с волосами? Но её волосы идеально гладкие, их даже расчесывать не нужно. Они сухие и чистые, словно она мыла их только вчера. Ты проводишь по ним пластмассой расческой, тенью – рукой. Слезы щиплют твои глаза, ты ненавидишь себя за это, но глотаешь огромный ком, стоя за её спиной. Она не видит: ты сжимаешь зубы, задыхаясь в немом крике. Тишина ещё никогда не была такой громкой. Только через пару лет ты осознаешь: она звала тебя не ради этого.