intimidation

Всё это время Мирон старался вести себя правильно. Не позволять себе лишнего, не переступать строго очерченных границ, просто быть… хорошим человеком. Каким из себя должен быть хороший человек, он не знал, но всё равно раз за разом пытался доказать это, — не окружающим, а самому себе. Ладно, может, окружающим тоже. Может, он выглядел бесчувственным в глазах своих студенток, когда раз за разом пресекал любые попытки хоть как-то себя соблазнить; может, коллеги-профессора считали его чёрствым и недружелюбным, когда он отказывался посещать корпоративы, отдающие привкусом провинциальности, и предпочитал провести вечер в одиночестве полупустой квартиры. Он мельком слышал, как его обсуждали: всегда называли непонятно-нейтральным, как будто бесцветным. Он просто существовал, просто вёл лекции, а в конце рабочего дня просто собирал вещи и шёл домой. Он действительно чувствовал себя бесцветным: из него выжали все соки. Оставили лишь оболочку, а начинка осталась жить где-то в воспоминаниях. Третьекурсник по имени Ваня Евстигнеев старался изо всех сил: задавал вопросы, вступал в дискуссии, оставался после лекций по самым разным поводам и будто бы невзначай сталкивался с ним в коридорах. В конце концов Мирон сдался и сделал один-единственный шаг навстречу, позволив Евстигнееву провожать себя до станции метро. Ваня оказался хорошим парнем: он любил милых енотиков, яркие цвета, фотографировать и особенно — обниматься. Мирон обниматься не любил, но, всё же, каждый день рабочей недели в пять тридцать вечера Ваня сгребал его в охапку и прижимал к себе. Это стало их своеобразной традицией; как-то вечером пятницы Ванины руки сползли до поясницы, а губы на мгновение прихватили мочку уха, но Мирон только мягко отстранился, слабо качая головой. Парень поник, прошептав «извините», и всё стало по-прежнему: он всё так же заносил Федорову пачки сигарет между лекциями и провожал до метро. Ну, а Карелин… он раздражал. Точнее, пытался раздражать — неожиданными выпадами, похабными шуточками и своим практически регулярным отсутствием. Не то чтобы Мирон переживал за его успеваемость, но он всё-таки не мог не задумываться о собственных студентах. А ещё он пару раз ловил на себе взгляд Славы, и тогда всё внутри переворачивалось от смутного страха: Карелин буквально пожирал его глазами, и Мирону почему-то виделась ненависть, смешанная с похотью. Он только легонько вздрагивал и быстро отводил глаза, но ощущение того, что его сначала мысленно раздевают, а потом прожигают насквозь, никуда не девалось. Всё было бы проще, если б Мирон почаще говорил «нет» Диме и «да» другим, более достойным людям. Вот только Карелин вряд ли походил на более достойного.

***

Слава никогда не старался вести себя прилично, соответствовать придуманным непонятно кем стандартам, притворяться начитанным интеллектуалом, задротом или просто приятным парнем. Ему было не сложно и даже не лень, а просто-напросто похуй. Всех это почему-то жутко бесило; они носились кругами, пытаясь выслужиться перед теми, кому повезло чуть больше. Наверное, это и есть Славино тайное предназначение: хоть изредка напоминать этим мудакам, что они — всего лишь обрюзгшие, заплывшие жиром педики и пиздолизы. Этим утром Слава скурил косяк на пару с Ваней, а потом накидал в рюкзак всякой ненужной дребедени и поехал в универ, невзирая на дружеское напоминание Светло о том, что произошло, когда он явился на пары бухим. Произошёл всего лишь-то приятный разговор тет-а-тет с деканом, и в конце концов всё обошлось: отстранение от занятий на три дня и шесть часов общественных работ. Прогуливал Слава неделю, и на общественных работах его никто не видел, но Ваня почему-то настаивал на том, чтобы остаться дома, ведь «сегодня, блять, пятница, ну какой нахуй универ, ты уже пропустил почти две пары, ну нахуй надо, ну Славик». Третьей парой в пятницу была философия, и Мирон Янович раз в три недели устраивал дискуссию на любые интересующие студентов темы, а Слава объебался травой — разве он может пропустить подобное развлечение? Его немного штормит, когда он опускается за одну из парт в аудитории. Мерзотная тёлка по имени Люда, которую он видит от силы раз в месяц, морщит нос и что-то шепчет на ухо своей не менее мерзотной подружке: Слава различает только «торчок» и «блевать». Он уже открывает рот, чтобы выдать тираду в духе «ты тупая жирная обоссаная бомжами сука», потому что у Люды очень смешно краснеет шея, но в аудиторию уже заходят остальные, и Карелин оглядывается на них. У двери, держась за ручку, стоит Мирон Янович. Он едва заметно улыбается, согласно кивая стоящему напротив Евстигнееву, и Слава отчего-то кусает себя за внутреннюю сторону щеки. Ему хочется, чтоб профессор оглянулся и заметил его, немножко объёбанного, развязно улыбающегося прямо ему в лицо, и чтобы он весь побледнел и начал заикаться, но Мирон всё кивает и кивает. Евстигнеев чуть ли не светится от счастья; так и тянет содрать эту улыбку с его гнусного ебала, а потом стоять и долго смеяться, держась за живот. Наконец Ваня, напоследок ещё раз лучезарно улыбнувшись, уходит, и Мирон закрывает за собой дверь. Слава кривит губы в ухмылке понаглее. Федоров, как обычно, встаёт перед своим столом, упираясь в него задницей, и обводит взглядом всех студентов. Карелин чувствует щемящее разочарование, — выражение лица профессора даже не меняется, когда он замечает его. Выдаёт его разве что нервно дёрнувшаяся ладонь и тихий-тихий вздох, но этого мало, слишком мало. Он тут же решает перейти в наступление: трава гарантирует уверенную беспечность, а разговор в прошлую среду — полную безнаказанность. — А о чём мы сегодня будем говорить, Мирон Янович? — Вы, как всегда, сами предлагаете тему, главное — чтобы она соответствовала нашему предмету. Он будто отвечает ему и одновременно кому-то другому; смотрит куда угодно, только не на Славу. — Может, обсудим демографическую проблему с точки зрения морали? — тут же предлагает Света. Она красится в рыжий и строит глазки почти всем профессорам-мужчинам, а ещё ходят слухи, что она сосала лаборанту с какой-то научной кафедры в мужском туалете. — Хорошая идея, Света. Можете уточнить, что именно вы имеете в виду? — Ну, например, мы знаем, что в Китае очень высокая рождаемость. А можно ли… — Да заткнись ты, Светка. Никому тут не интересна эта херня. Уже тошнит от твоих визгов. Света чуть не задыхается от возмущения, но замолкает. Слава откидывается на стуле и жадно глядит на Мирона, ожидая хоть какой-нибудь реакции. Он молчит пару секунд, а потом тихо и спокойно говорит: — Карелин, ведите себя корректно. Света, не обращайте внимания, продолжайте. — Может, тогда объясните, как это — корректно? Федоров наконец смотрит ему в глаза, — правда, всего лишь одну секунду, но Слава успевает вызывающе подмигнуть ему. Мирон реагирует: хмурит брови и скрещивает руки на груди. — Вы и сами прекрасно это знаете. Если вас что-то не устраивает, то вы можете покинуть занятие. Не стоит мешать другим, и, в первую очередь, себе. — Ну что вы, кому я тут мешаю? Или вы смущаетесь моего присутствия? — Вы помешали ответу своей одногруппницы. Вы должны уважать её мне… — Лично я ни вам, ни ей ничего не должен. — В правилах, Карелин, это чётко прописано. Когда вы предоставляли документы для поступления сюда, вы подписывались, что ознакомлены с ними. — И что же вы со мной сделаете, раз я не хочу им следовать? После лекции оставите? Да я только рад буду, Мирон Янович, честно. — Я извещу декана об этом. — Нет, вы этого не сделаете. — С чего бы это? — Не притворяйтесь, что не знаете. Славу буквально пьянит всепоглощающее чувство триумфа, когда Мирон резко бледнеет. Снова невыносимо хочется смеяться — от слегка потерянного выражения лица Федорова, от шокированного вида Светы, от недоуменных взглядов одногруппников. Он сдерживается и только негромко фыркает. — Пожалуй, я и впрямь покину помещение, Мирон Янович, раз мой вид вас так смущает. Наверное, я сегодня загляну к вам на индивидуальное занятие, надо же как-то нагнать упущенное. Я могу даже на тему Китая пофилософствовать, главное — наедине, чтобы точно никому не мешать, да? — его явно несёт, он говорит всё быстрее и быстрее. Язык слегка заплетается, а профессор вдруг кажется выжатым, как лимон, и бесконечно усталым. Оборачиваясь напоследок, он с жадностью впитывает каждую чёрточку — это была всего лишь маленькая, до невозможности простая, почти что невинная игра, но Мирон уже начинает покрываться трещинами. Время, чтобы задуматься о том, что случится, когда он треснет окончательно, ещё будет. «Обязательно», — бормочет Карелин себе под нос, сам не до конца понимая, что же он имеет в виду.