Питер-Лондон-Сеул

      Яку, в отличие от ясного солнечного Токио, встречает нерадостно.       — Назови хоть одну причину почему я здесь? — кофе в его руке возмущенно гложет бумажные берега.       — Ты хотел убить меня лично? — угол рта трещит, как Куроо тянет улыбку. Если Яку спросит сейчас, как всё прошло, он пойдёт искать несуществующий чемодан.       — Как всё прошло? — Яку, конечно, спрашивает. Куроо отпивает из его стаканчика, радуясь, что горячая горькая жидкость выжигает глотку, так можно закашляться и отмолчаться.       Акааши просил дать ему время. Он прав, им всем нужно время — вдали, отдельно, не столько подумать, потому что что тут думать, сколько понять, смогут ли теперь без, врозь, с кем-то другим. Всё проходит, даже от пристрастия к наркотикам и никотину можно избавиться за пару реабилитационных курсов, что уж говорить о пресловутой любви или пошлом вожделении, которые и без помощи доброжелателей иссякнут за три года. И тогда, однажды, они смогут стать друзьями, будут встречаться, разговаривать, играть в волейбол или видео-игры без всех этих глупых претензий и ещё более глупых надежд.       Быть друзьями не так уж и плохо.       Пожалуй, стоит повторять это почаще и не только себе. Бокуто за время полёта успел пройти все стадии от отрицания до принятия и снова впасть в необоснованную уверенность, что всё у них будет хорошо, изложив свои аргументы в сотне сообщений капсом.       Его безрасудное упорство поражает.       — Я на минуту! — Яку нервно поправляет галстук, отвечая на звонок. Что там такого важного и волнительного Куроо предпочитает не знать и набирает Бокуто. Стоит тому ответить, как прорывается вторая линия.       Наверное, он, Куроо, сейчас выглядит как тот же Яку, зависший над урной с счастливо-ошарашенным видом.       — Извини, Кейджи на другой линии, — он переключается, уверенный, что Бокуто его поймёт.       Акааши отчего-то хрипит:       — Вы кое-что забыли, Куроо-сан.       Да, Куроо забыл — сердце, лёгкие, все пять с половиной литров крови до последней капли остались в трещинах скрипучей лестницы на задворках Лондона.       — Значит будет лишний повод приехать, — Куроо готов поступиться только что достигнутым с самим собой консенсусом и рвануть обратно ближайшим рейсом. Это неправильно и на самом деле очень глупо, ведь Акааши прав: их не оставят в покое.       — Я привёз, — звучит совсем рядом, и Куроо понимает, что это не из динамика.       Акааши стоит в двух шагах и улыбается, вернее, кривит неловко губы, прикусывая уже потемневшие следы от зубов.       — А где твой чемодан? — стоило бы конечно придумать что-нибудь оригинальное, но вся кровь внезапно вернулась в русло сосудов, замутняя голову.       — У меня ничего нет, — Акааши вкладывает в ладонь зажигалку. Куроо сжимает её, удерживая чужие пальцы. — Я просто хотел отдать это. И извиниться.       Внутри что-то тикает: размеренно и чётко, так, наверное, звучит таймер бомбы. Куроо сам заложил её и сам же поджёг фитиль, решив отступить — отступиться.       — Извиняйся, — Куроо сжимает его пальцы по-настоящему больно.       Акааши молчит, жмурится, словно ждёт удара или небесной кары. Холодный свет ламп придаёт его лицу нездоровую белизну. Под тылом кисти щека холодная и гладкая, кажется, что проводишь по мраморной статуе, и только ладонь, прижавшая руку сверху пышет жаром, тоже болезненным и неестественным.       Обнять бы его — и никогда не отпускать!       — У вас будут проблемы из-за меня, — Акааши поднимает голову, под тяжёлыми веками воспалённые белки глаз.       — Как будто без тебя у меня их не будет, — так себе аргумент, но Акааши подобное неожиданно устраивает, он тычется лбом в грудь, так и не отпуская ни одной руки. Со стороны они, наверняка, выглядят непристойно, всё-таки Токио совсем не Лондон. Здесь даже стоять вот так близко, держась за руки, неприлично и неправильно, это чувствуется в раздражённых взглядах и перешёптываниях, отблесках камер и ухмылок, бьющих не физически, но отравляющих ядом сомнений.       Кажется, они на краю — пропасти, и хватит одного брошенного камня, чтобы потерять опору.       — Я тут говорю-говорю, а никто меня не слушает, — взрывается обиженной тирадой динамик, видимо, Куроо нечаянно включил громкую связь.       — Я слушаю, — он отвечает предельно чётко и ровно, Акааши выворачивает шею, проезжаясь теперь носом по грудине.       — Как думаешь, если я сломаю руку, всё равно придется неустойку клубу платить? — Бокуто говорит торопливо, сбиваясь с дыхания, будто бежит. — Спроси у Яку, а то вдруг русские злопамятные…       — Я вам сломаю, — Акааши отвечает из рук Куроо, прижимаясь щекой к ладони, — все ноги, если попадёте на неустойку.       — О, Кейджи! Куда лучше поставить телефонную будку: в гостиную, к окну, или в спальню?       — Какую ещё будку?       — Красную. Красную телефонную будку. Из твоего Лондона. Их в Питере всего шесть осталось, вот я и подумал, надо срочно брать. Ты приедешь и сразу себя как дома тогда почувствуешь.       На лице Акааши смесь удивления с затаённым восторгом. Такой он красив — убийственно. Таким его делает только один человек.       — Котаро, — мысли сталкиваются друг с другом с первой космической, обнажая давно назревшее решение.       — Да? — надежда в голосе друга подстёгивает. Он не сдаётся, никогда не сдаётся, а чем Куроо хуже его?       — Вари кофе.       — Когда?       — Где-то… — Куроо ищет взглядом расписание рейсов, одновременно прикидывая, сколько времени понадобится, чтобы уволиться. — Часов через двадцать.       — Прокатишься со мной до Санкт-Петербурга? — он спрашивает уже у Акааши, невольно загадывая на угол его губ.       Акааши смотрит мимо, на табло, тщательно удерживая прямую. Смотрит долго и внимательно, будто между цифрами спрятан ответ, словно знает, слышит настоящий вопрос, клокочущий между дребезжащими хрипами: примешь ли — тоже, снова, пусть не навсегда, тем самым пресловутым третьим?       Молчание душит, забивает кашлем. Куроо прикуривает, прячась за длинной чёлкой. Сигарета, как назло, не берётся, рассыпается мелкой остро-пахнущей крошкой, но это даже кстати, так можно продержаться на грани самоуверенности и отчаяния и не отпустить Акааши снова, ведь если он, Куроо, в чём-то и приблизился к Бокуто, то только в этом — бесконечности бессмысленных попыток.       На возмущённом окрике охранника Акааши хватает за руку, срываясь в бег. Остывший кофе из стаканчика Яку смачно плюхается на чей-то начищенный ботинок.       Гравитация, думает Куроо, заразна.       Падать будет предельно больно.