Питер-Лондон-Сеул

      Кольцо.       Акааши так часто спрашивают о кольце, что он больше не отвечает. Потому что какого, в самом деле, он трясётся над ним, как над короной британской империи, если это всего лишь тонкий ободок дешёвого золота — ни резьбы, ни камней, ни памятной гравировки, ничего отличного от сотен подобных?       Только вросло в кожу, а, может, в самую кость, и так и не снялось, хотя он правда старался.       Акааши отдёргивает толстовку, прячась в широком капюшоне: почему он вообще надел именно её, а не что-нибудь модное или хотя бы по размеру? Боковым зрением замечает смазанное движение. Бокуто одёргивает себя, так и не прикасаясь. Странно, после стольких лет, что они провели вместе, странно, да практически больно, видеть, как он удерживает руки, поднимающиеся в привычных жестах ласки.       Ещё неприятнее понимать: если бы он сейчас обнял, Акааши и не вырывался бы.       Но — ками-сама, что же он не трогает, не обнимает, даже не смотрит, неужели Акааши настолько плох?       Или — больше не нужен?       Куроо, словно в подтверждении мыслям, стоит в стороне, от его безучастного вида пробирает дрожью. Акааши обхватывает себя руками, больше не заботясь о целостности маски.       Он сам всё разрушил — добровольно и безвозвратно, никакие слова или поступки уже не исправят сделанного.       — Мы можем поговорить? — Бокуто звучит непривычно серьёзно, выглядит собранным и уверенным. Только взгляд горящий, шальной, с каким впору летать, да он и летает — над сеткой и вскинутыми в блоке руками противников. Акааши хотел бы видеть это вблизи, а не с притушенного на минимум экрана смартфона.       Но смотрит на Куроо, они оба смотрят на Куроо, тот равнодушно прикуривает, будто всё это его не касается.       — Мне пора на подиум, — чтобы преодолеть расстояние до двери, приходится с силой оттолкнуться от стены. Ноги едва двигаются, цепенеют то ли от пронизывающего ветра, гуляющего по закоулкам длинных коридоров, то ли от однообразного гула шагов, среди которых он силится расслышать те самые, так и не забытые, но в мутной голове звенит лишь долгое эхо.       Акааши помнит эхо: осколки чужих слов и раньше надолго застревали в сознании, вынуждая разбирать каждый проигрыш до последних винтиков-штрихов, пока не находилась злополучная ошибка, и эта ошибка непременно была его.       Он сам сплошная ошибка, грязная клякса на графике чужих взлётов и побед, и как только умудрился случиться с ними двумя?       — Keiji! — доносится издали. Акааши понимает, что его зовут, лишь на хлопок по плечу. Он натягивает рывком шорты, одновременно пытаясь засунуть стопы в туфли.       Что он вообще здесь делает?       Мимо проносятся две модели, повизгивая то ли от восторга, то ли страха; он поднимается следом, машинально размазывая помаду пальцами. Губы противно стягивает привкусом клубники. Похожий бывает у дешёвых ароматических презервативов, он оседает в глотке полиэтиленовым пакетом, не давая нормально вдохнуть.       Хочется отплеваться.       И вытереть губы.       Но Акааши шагает вперёд, высоко поднимая колени. Подиум простирается взлётной полосой, лица зрителей тают в сумраке, различить среди них знакомые черты не удаётся, хотя он специально задерживается в конце дорожки.       Недавние мысли снова догоняют, впиваются в спину, прямо между голых лопаток, парой отточенных лезвий. Стук каблуков рассыпается стрелянными гильзами, блики софитов — пулевыми отверстиями. Занавес выглядит спасательным блиндажом, до него не хватает каких-то двух-трёх шагов, правая нога подворачивается.       — Keiji, darling, what are you up to? (1) — кто-то подхватывает под локоть, удерживая от падения.       Акааши стискивает челюсти, выравниваясь. Лодыжка горит огнём, на каждое движение опасно хрустит. Это плохо, у него ещё два выхода на этих чёртовых каблуках.       — Then are you sick, dear? (2) — в гримёрке мистер Бреди заботливо щупает лоб. Акааши нетерпеливо сбрасывает его руку, времени на переодевание и так мало, а нужно ещё перетянуть чем-нибудь ногу.       Он должен быть лучшим.       Самым лучшим!       Он не может подвести кого-то ещё.       Последний проход в килте. Голые колени мажет холодом, по спине сочится пот. Он ищет глазами парней с каким-то отчаянным вызовом. Те наконец находятся возле дальней стены. Свет падает на них сбоку, заостряя черты лица, придавая им зловещий флёр, так не вяжущийся с широкими улыбками. Акааши разворачивается слишком резко, едва разминаясь с идущей следом девчонкой, обратный путь преодолевает едва ли не бегом. Под зажмуренными веками расцветают радужные круги, но и так он видит чётко их обоих. Как Куроо медленно обводит губы языком, потом смачно прикусывает нижнюю, как Бокуто чуть покачивается, перекатываясь с пяток на носки, как бывает в предвкушении захватывающего матча.       Дождаться, пока стихнут аплодисменты и голоса, стоит усилий. Акааши не может заставить себя переодеться, снять чёртову юбку, гольфы, мокрую рубашку, и лишь поводит плечами в попытках скинуть липкое ощущение с озябших лопаток. Такое же, липкое, противное, растекается изнутри.       Топит-топит-топит! — в гуле, шуме, сдавленном шёпоте, грёбанных мыслях, чужих, как своих; следом накрывает волной — дрожи.       Они ведь не ушли?       Они не ушли, так и стоят возле стены. Акааши спускается нарочито медленно, стараясь уменьшить опору на повреждённую ногу. Теряется в догадках, что чёртов Куроо такого рассказывает, что у Бокуто зрачки стеклянные?       — Ставлю на белые кружевные… — Куроо обрывает фразу ухмылкой.       Бокуто неловко присаживается на корточки, смотрит на край юбки благоговейно. У него пальцы дрожат. Акааши колотит пульсом, практически трясёт, в ожидании прикосновения, но Бокуто резко вскакивает, пряча руки за спину, улыбается.       — Ты был лучше всех, Кейджи!       Он срывается вперёд, заключая в объятия на мгновение, и быстро отступает, оставляя в растерянности. Следом уходит тепло и чувство безраздельной нужности, окатившие на тот же миг.       Акааши чувствует себя брошенным — и голым. Потому что Куроо смотрит так, словно видит насквозь не только мысли, но и самые потаённые желания, а желания все, как одно, банальные и пошлые.       — А вам, Куроо-сан, не понравилось? — обида прорывается в голосе, хотя обижаться должен как раз не Акааши.       Куроо проводит пальцами по предплечью, чуть задерживаясь на кончиках фаланг, будто собирается взять за руку. Но не берёт. Так гладят испуганного зверька, чтобы вызвать доверие. Тело невольно подаётся вперед, за его рукой, уже сминающей сигарету. Острый запах табака вспарывает глотку. Акааши отводит глаза, щёки пылают. И колени. Бокуто снова сидит на корточках, гипнотизируя край подола. Такими темпами тот прикинется дрессированной коброй и покорно поползёт вверх.       — Может, прогуляемся? — Куроо скалится, незаметно оказываясь впритык.       — Да, отличная погода для прогулки, — важно кивает снизу Бокуто.       За окном дребезжат крыши и поливает стеной.       — Можете подвезти меня до дома.       — На спине?       — В кэбе.       В кэбе тесно и жарко. Акааши искоса рассматривает их. Они стали ближе, хотя вроде куда ещё ближе? Даже в бытность моногамных отношений Куроо в их жизни было раздражающе много, и в тоже самое время их дружба, очень тесная и яркая, вызывала восхищение, желание приобщиться, стать частью. И сейчас оставаться в стороне, чужим, неприятно, что хочется взвыть.       Вместо этого Акааши откидывается на спинку сидения, натягивая капюшон по самый нос. Пальцы, сцепленные в кармане, зудят. Так хочется провести ими по щеке или чёлке, дотронуться до чужой ладони, лежащей так близко, будто специально, или хотя бы рукава куртки. Резкий звук заставляет вздрогнуть — и убрать руку обратно в карман.       — Хей, бро, а у кого из нас самолёт через час? — Бокуто сверяется с расписанием, так и не отключив раздражающий сигнал.       — У меня, — отвечает Куроо. — Твой улетел три минуты назад.       — Зачем вы приехали?       — Увидеть тебя.       — Поговорить.       — И кое-что отдать, — Бокуто достаёт из кармана свою медаль, вкладывая в ладонь небрежно, будто какую-то шоколадку.       — Вы весь день ходили с ней по Лондону? — Акааши правда удивлён и не намерен этого скрывать.       — И даже летел в самолете, — Бокуто гордо расправляет плечи, Куроо ржёт в кулак. Хотел бы Акааши увидеть лица пограничников, когда Бокуто выкладывал вместе со смартфоном золотую олимпийскую медаль.       — У меня нет медали, — Куроо снова серьёзен, хотя угол рта и дёргается в подобии улыбки, но она ненастоящая, Акааши знает все его улыбки наизусть.       — Будешь? — он протягивает онигири. Акааши кивает, сходу разрывая обёртку и вгрызаясь в пряный рис.       — А мне? — Бокуто обиженно поджимает губы.       — Твою долю я съел над Шанхаем.       Они препираются ещё долго, толкаясь локтями и ботинками, эти звуки сливаются со стуком дождя, убаюкивая. Когда Акааши снова открывает глаза, на счётчике сто двадцать фунтов стерлингов, а на экране смартфона за полночь.       Похоже, они просидели в остановившемся такси почти час, а может так долго ехали по пробкам, ещё более вероятно, что Акааши сошёл с ума, потому что время перестало ощущаться, а ведь буквально утром каждая минута казалась вечностью и имела несоразмерный вес.       Теперь за стрелками не угнаться.       Они поднимаются по лестнице пешком. Акааши ведёт кончиками пальцев по деревянным панелям, бывшим когда-то ярко-синими. Теперь они выцвели, стёрлись, разошлись неровными трещинами, не потеряв при этом своей особой красоты, даже величия, не поддаться которому мог разве что Бокуто.       — Оя, Кейджи, а нам сказали, что ты съехал отсюда! — Бокуто бросает искоса целую очередь укоризненных взглядов, явно узнав дом.       — Вас обманули, Бокуто-сан, — Акааши набирает в щёки воздуха, чтобы не рассмеяться. Прислоняется на минутку к обшарпанным панелям, оставаясь теперь самым последним.       Эти стены честнее его: они помнят Бокуто и гудят в предвкушении Куроо.       — Я забыл ключ в гримёрке, — наверху Акааши старательно ощупывает карманы, молясь всем богам, чтобы не выдать ложь неурочным лязгом металла. Если он впустит их сейчас в свою квартиру, то больше не сможет остаться один.       — Поедем в отель? — Бокуто предлагает без всякой задней мысли, от этого совсем обидно. Хотя, в самом деле, кто бы захотел такое чучело в растянутой одежде и остатках грима.       Куроо коротко хмыкает и садится на ступеньки, прикуривая красивым выверенным жестом. Под прикрытыми веками мерцают красноватые огоньки, такие же грезятся в оскаленной линии рта, между щёлкающих пальцев, в чёрной вздыбленной чёлке. От Куроо разит чем-то новым, и дело явно не в парфюме.       — Я отправил сообщение другу, — Акааши невольно оправдывается. — Он скоро привезёт его.       — Тогда подождём, — Бокуто давит на плечо, усаживая между ними двумя. Сидеть так близко, почти касаясь, неловко.       Хорошо.       Хорошо, что Бокуто не ждёт поддержания разговора, и взахлёб рассказывает о прошедшей игре. Его пальцы скользят по джинсам: вжих-вжих. Глаз не отвести. Акааши невольно облокачивается на опору, чтобы было удобнее следить за пальцами, вырисовывающими теперь рваные узоры. Он понимает, что навалился на Куроо, лишь когда его рука ложится на живот, подтягивая ближе.       — Ничего не получится, — заявлять такое, как сесть добровольно на скамейку запасных.       Акааши может, он взрослый.       — Что-нибудь непременно получится! — Бокуто не сдаётся.       — Нас не оставят в покое, — у Акааши есть целый список аргументов, он повторяет его вместо мантр перед сном.       — А может попробуем гостевой брак? — Бокуто может остановиться на секунду, несколько минут, провалиться в обиду или апатию, но никогда не сдаётся и это, пожалуй, стоит всех остальных раздражающих мелочей. — Секс без обязательств?       — А может отношения без секса? — Кейджи невольно хмыкает, скрывая улыбку.       — Нет-нет, как без секса? Так и заболеть недолго… Подожди, Кейджи, там ещё что-то было. Мне Яку целый список прислал…       — Я не справлюсь, Бокуто-сан! Я не настолько хорош, поймите уже! — крик бьётся между стен, возвращается чёртовым эхом — многоголосым, настырным, оглушающим. Акааши зажимает уши; глотку подпирает колотящееся сердце, и этим звуком, пульсом, заполняется всё пространство.       Бокуто наклоняется совсем близко, смешно перебирает губами, будто говорит, но Акааши не может разобрать ни слова.       — Ты так привык винить себя в чужих ошибках, — зато голос Куроо пробивается чётко, вытаскивая обратно, — что забыл, мы давно играем не в волейбол.       — А во что мы играем? — Акааши зажмуривается, посмотреть ему в глаза всё ещё стыдно, и падает головой на колени Бокуто. Тот довольно пыхтит, немного отодвигаясь, чтобы можно было вытянуться, но ноги всё равно не влезают, упираясь в Куроо. Тот снимает ботинки, разминая озябшие пальцы своими — сухими и горячими. Синяк на лодыжке вспыхивает жгучей болью, но быстро успокаивается под осторожными касаниями. Ласка оборачивается мучительной агонией, Акааши продлевает её, укладывая ноги на чужие колени. Большие мозолистые ладони ложатся на веки и шею, ощущаются тяжёлыми нагретыми камнями, медленно душащими своим весом, но так даже лучше, так Акааши не слышит эха здравого смысла, зато чувствует их тепло, их запах, их вкус, спаявшиеся вместе так тесно, что больше не различить где чей.       — Можно, — неразборчивый до этого шёпот вдруг обретает смысл, — просто любить тебя?       Глаза лопают солью. Акааши сжимает дёрнувшуюся ладонь Бокуто своей, глухой стон гаснет в обличительно громком звоне клацающего по ступенькам ключа.       «Да».       — Мне нужно время.