Песочная бабочка

Заскрипела открывающаяся дверь. И всё исчезло — веселье, нежность, лёгкое головокружение от любви. А на их место пришёл страх. Хотя на самом деле он никуда и не уходил — просто прятался где-то в тёмном уголке внутри головы Марко, терпеливо дожидаясь своего часа. Апостолы вошли, никуда не торопясь. Вначале — Роберт. Деловитый, собранный, уверенный. Следом — Андреас. Он приветливо улыбался, но его свирепый, жадный взгляд не сулил ничего хорошего. С таким взглядом малолетний выродок ласково подзывает к себе бездомную дворняжку, чтобы размозжить ей голову кирпичом. Остальные санитары остались у двери — Марко точно не мог сказать, сколько их там было, но понимал, что эта толпа здесь не просто так. Роберт и Андреас явно прекрасно помнили, что «живодёр» устроил во время эксперимента, поэтому и позвали «подкрепление». Штефан застыл как вкопанный, напряжённо вглядываясь в лица своих заклятых врагов. Он так сильно сдавил руку Марко, что у того онемели пальцы, но кроме этого ничем не выдал своего волнения. — Подойди ко мне, Музиоль. Роберт сказал это твёрдо и спокойно — и в этот момент Марко увидел самую странную вещь в своей жизни. Уголки губ Штефана едва заметно дёрнулись вверх, а на лице промелькнуло… облегчение? Он не успел понять, что это было, потому что возлюбленный отпустил его руку, отвернулся — и пошёл к апостолу. Шаг. Ещё шаг. Мягкий шорох туфель казался Марко скрежетом железа. Кровь стучала в висках, а в голове бились отчаянные мысли: «Почему он уходит? Почему он так спокоен? Почему он бросает меня? Почему? Почему?» Штефан подошёл. Штефан протянул обе руки вперёд, будто напоказ сдаваясь в плен. Штефан… — Нет! Не уводите его! Не забирайте! Марко выронил стакан, кинулся к любимому и стиснул его в объятиях. Он прижал его к себе так сильно, как только мог — чтобы приклеиться к нему, вплавиться в его кожу, стать щитом. Всё внутри трепетало, хотелось отскочить, забиться в угол, спрятаться под одеяло, как в детстве, но он не двигался с места. Страх за Штефана был сильнее инстинкта самосохранения. — Убери руки! Окрик возлюбленного ожёг, будто плеть. А потом… он оттолкнул его. Прямо в сторону Андреаса. Ошеломлённый и растерянный, Марко в изумлении смотрел в глаза Штефана. В них не было ни следа прежней нежности — только гнев и ярость. И эта ужасная, почти мгновенная метаморфоза так его шокировала, что вопрос: «За что?» — застыл на губах, так и не прозвучав. — Иди! — бросил Роберт, силой разворачивая Штефана к двери и заводя его руки за спину. Тот коротко вскрикнул от боли — и Марко ринулся вперёд, чтобы… Впрочем, он и сам уже не знал, зачем. Когда Штефана вывели, Андреас похлопал Марко по плечу и язвительно процедил: — Не расстраивайся, пухлячок. Ты следующий. А теперь — пошёл! Резко и грубо санитар заломил ему руки и толкнул к двери, возле которой уже ждали двое в белых халатах. Злость, обида, боль — в один миг всё всколыхнулось в Марко, и он рванулся из хватки с силой, какой сам не ожидал от себя. На мгновение в палате вспыхнул свет, а потом голова закружилась, и всё поплыло перед глазами. Ноги стали ватными, тело отяжелело, к горлу подкатила тошнота. Ничего не понимая, он поднял глаза — и тут же висок пронзила острая боль. Кровати закачались, отрываясь от пола, а фигуры апостолов вытянулись, превращаясь в длинные белые ленты, изгибающиеся под самыми невообразимыми углами. Книги, раковина, унитаз и стол на глазах начали таять, будто плавленый сыр на сковороде. Бушующий водопад хлынул из перевернувшегося стакана, заливая весь пол, и электрические скаты принялись кружить вокруг ног Марко, постепенно сжимая кольцо. — Остановитесь! — послышался откуда-то незнакомый голос. — Электростимуляция его убьёт, вы с ума сошли! — Что происходит?! — в ужасе завопил Марко. — Штефан! Штефан, где ты? Помоги мне! Собственный голос зазвучал низким, тяжёлым басом. Ленты задрожали, звеня, как тонкие стальные листы, стены волнообразно дрогнули, издав звук, похожий на: «Гум!» — и огромные кирпичи полетели в чай один за другим. Бульк! Бульк! Марко в ужасе смотрел по сторонам, зажав ладонями уши — эти оглушительные звуки разрывали барабанные перепонки, — надеясь найти хоть что-то нормальное в этом царстве хаоса. Но стены продолжали качаться, и кирпичи падали, падали, падали… Яркий свет вспыхнул снова, и всё вокруг растаяло и исчезло. Марко прищурился и понял, что ему в лицо светят какой-то странной круглой лампой. Он захотел поднять руку, чтобы прикрыть глаза ладонью — и почувствовал, что сидит, пристёгнутый к какому-то большому креслу с откидной спинкой. А потом старый знакомый — милый и улыбчивый доктор Траум — подошёл к нему, заслонив свет, и заговорил: — Марко, вы здесь? Вы слышите меня? Ответьте мне, Марко, это действительно вы? — Что вы со мной сделали?! — что есть силы выкрикнул Марко. — Отвечайте, где Штефан и какой гадостью вы меня накормили? — Тише, тише. Вам вредно волноваться. Сейчас вам сделают укол, и вы уснёте. И вас ничто не будет беспокоить. — Верните! Меня! К нему! Он почувствовал холод ваты, смоченной в спирте, и слабую боль от иглы. А добрый доктор мягко бормотал: — Успокойтесь, Марко. Успокойтесь. Мы вас вылечим. Всё будет в порядке. Штефан жив. И вы живы. Ведь вы считаете себя живым, не так ли? После этих слов он плотоядно улыбнулся, обнажая ряд острых зубов, а глаза за очками сверкнули жёлтым огнём. Марко завопил, выгибаясь на кресле, но что он мог сделать чудовищу, будучи привязанным? Впрочем, похоже, Дрёма не собирался его ослеплять или резать. Сложив ладони в молитвенном жесте, он медленно отошёл от него, и вслед поплыл шар лампы-луны. Постепенно она поднималась всё выше и выше — свет выхватывал из темноты деревья, растущие так близко друг к другу, что лучи почти не проникали в чащу — и наконец заняла положенное место в небе. И как только это случилось, откуда-то снизу раздался скрип, и изголовье кресла медленно поднялось. Теперь Марко сидел прямо. Луны и неба он больше не видел, но зато смог рассмотреть место, где оказался. Это была какая-то странная пародия на зал суда. В центре лесной поляны были сложены друг на друга три трухлявых бревна, позади которых стояли три огромных пня — импровизированные «кресла». Центральное занимал Песочник, около которого порхал рой чёрных мотыльков, два других пустовали. На коре левого алел жуткий крест, нарисованный краской из баллончика, а правое было раздроблено. Видимо, когда-то молния попала в дерево, поразив его до самых корней. По брёвнам бегали наперегонки маленькие тряпичные куколки — два мальчика и три девочки. Дурачась, они в шутку шлёпали друг друга кишками, вынутыми из разорванных животов, и напевали тоненькими голосами глупую песенку, что-то вроде «Ла-ле-лу, задушу тебя в углу». Дрёма покачивал головой в такт и изредка брал какую-нибудь из кукол на руки и гладил по головке. Поодаль сидела шестая куколка, тихая и молчаливая. В ней не было ничего особенного, кроме до боли знакомого бело-голубого платья с бантами и рюшами, залитого кровью. Того самого, которое было надето на Анне, сестре Штефана, в день её смерти. Кукла болтала ножками и рассматривала себя в лезвии ножа, совершенно не заинтересованная в происходящем. Марко казалось, что стоит ей повернуться — и он увидит чёрные остановившиеся глаза, огромную ссадину на лбу, открытый, будто в лёгком недоумении, ротик… и склизкие, плавающие в крови органы с ползающими по ним зелёными мухами. От одной мысли об этом его замутило, и он поспешно отвёл взгляд. Оглядевшись по сторонам, Марко увидел, что на поляне вокруг широкого пустого места в центре — оставленного, очевидно, для прокурора и свидетелей — сидело множество других кукол. Тряпичных, фарфоровых и пластиковых, в дорогих платьях и грязных тряпках, с оружием и без. Они перешёптывались, хихикали, играли в ладушки и грозили друг другу — в-общем, вели себя как обычные дети. До него самого всем, похоже, не было никакого дела. Он решил использовать этот удачный момент, принявшись осматривать ремни, которыми был привязан, и попытался даже пошевелить руками и ногами, пробуя высвободиться. Но внезапный оглушительный визг заставил его вытянуться в струну и замереть: — Вот он! Олли! Олли! Куколки, бегающие по судейской «трибуне», прекратили гоняться друг за другом и тоже радостно запрыгали, захлопали в ладоши и запищали: «Олли!» Только Анна продолжала любоваться на своё отражение. — П… простите, ваша честь! — судя по голосу, запыхавшийся Олли остановился совсем рядом с креслом. Марко не стал на него оборачиваться — и так насмотрелся, пока жил с ним в одной палате. — Я… я… опоздал. — Ноги замёрзли? — ехидно процедил Песочник, кивнул куклам, чтобы те вели себя тихо, и, поднявшись с кресла, громогласно провозгласил: — Встать! Суд идёт! По толпе пронеслись недовольные шепотки, но тем не менее, все игрушки поднялись со своих мест. Малыш лет пяти в костюме морячка, стоящий на бревне прямо напротив Песочника, откашлялся и произнёс писклявым голоском: — Слушается дело по обвинению в трусости и лицемерии. Подсудимый — пациент номер четыреста двадцать пять, Марко Сааресто. Прокурор — Олли Тукиайнен. Судья — герр Зандманн. Дрёма галантно поклонился и мягко проговорил: — Благодарю. Прошу садиться. — И поправил складки на плаще, прежде чем вновь опуститься в кресло. Мотыльки устремились к нему и принялись кружиться над верхушкой капюшона, будто чёрный живой нимб. — А кто же мой адвокат? — выкрикнул Марко. — Это несправедливо! — Адвоката подсудимому не полагается! — взвизгнул мальчик. — Слово предоставляется прокурору. Олли выбежал в центр поляны, стряхнул остатки льда и снега с серой рубашки, пригладил мокрые волосы и заговорил — со злобой и ненавистью: — Уважаемые господа и дамы! Прошу вас посмотреть на того, кого мы судим сегодня! — вслед за взмахом его руки все куклы синхронно повернули головы к Марко. — Какой у него добрый взгляд и растерянный вид, не правда ли? Он выглядит совершенно, абсолютно, стопроцентно нормальным! Вот только это неправда! Неправда! При этих словах маленький псих даже подпрыгнул на месте. Марко усмехнулся — хорош прокурор. Скачет, как клоун. — Тот, кого вы видите перед собой, виновен в ужаснейших злодеяниях. В течение нескольких лет он заманивал маленьких детей в лес, предлагая им, цитирую «посмотреть на Песочного человечка». Он обещал им весёлые игры, сладости и массу других вещей. Но как только дети приходили, подсудимый ударял их камнем по голове, а потом распарывал животы большим кухонным ножом и сбрасывал несчастных крошек в старую шахту! И оставлял там! — по залу прокатилось дружное: «Ах!» — Следствие установило, что некоторые из них были живы ещё в течение нескольких часов — но их это, увы, не спасло. Шахта была заброшена уже много лет, и в глухой ночи никто не слышал криков одинокого ребёнка. Никто не слышал криков! — Смерть живодёру! — заорал кто-то, и после этого выкрика на поляне поднялся страшный шум. Куклы засвистели, заулюлюкали и затопали ножками. Некоторые даже вскочили со своих мест, намереваясь кинуться к Марко, но Олли выкинул обе руки вперёд и рявкнул: — Ти-хо! Все смолкли и присели на свои места. — Какой бред! — сердито воскликнул Марко. Сколь ни безумно было всё происходящее, его возмутили эти нелепые обвинения. — Неужели вы верите этому? Неужели вы думаете, что мои родители отпустили бы меня одного гулять так поздно ночью? Неужели вы думаете, что я способен на убийство? Маленький псих бросил на него свирепый взгляд и процедил: — Ещё как способен, скотина! Тебе напомнить, как ты душил меня? — Так его, Олли! — поддержал мальчик-секретарь. Олли несколько раз судорожно дёрнул рукой и продолжил говорить: — Кроме этого подсудимому предъявляется обвинение в убийстве собственной невесты, Ингрид, бегстве от реальности, предательстве лучшего друга и трусости. По совокупности совершённых преступлений я прошу суд назначить Марко Сааресто высшую меру наказания. Песок — и полное забвение! — Забвение! Забвение! — завопили отовсюду. Потревоженная воронья стая сорвалась с веток и с громким карканьем поднялась в небо, а весь зал разразился бурными аплодисментами. Дрёма скалил зубы, наблюдая за всем этим. Он вовсе не думал призывать к порядку, ему определённо нравилось всё происходящее. Дождавшись, когда всё успокоится, он кивнул Олли, и тот объявил: — Обвинение вызывает первого свидетеля! Около судейской трибуны заклубился чёрный дым, и через мгновение перед Марко предстал его отец. Как всегда в безупречно выглаженном костюме. Как всегда с бесстрастным и непроницаемым выражением лица — пусть и покрытого трупными пятнами. Как всегда в очках — несмотря на то, что его глаза были закрыты. — Ваша честь, — холодно заговорил он, не дав «прокурору» и слова вставить, — я прошу вас отпустить моего мальчика. Уверяю вас, он ни в чём не виноват. Видите ли, иногда у него бывали такие периоды, когда он становился совершенно неуправляемым. Дрался, ломал всё в своей комнате, раскидывал вещи, рвал книги. В такие моменты я запирал дверь его спальни на ночь, опасаясь, что он проснётся и убежит куда-нибудь. Но большую часть времени он был прекрасным мальчиком. Прошу вас, ваша честь, отпустите его со мной. Я больше никогда не выпущу его из дома, обещаю вам. Речь была встречена неодобрительным гулом. Дрёма легко повёл рукой — и фигура растворилась в воздухе. — Как видите, ваша честь, — начал Олли, — отец подсудимого признаёт, что тот время от времени впадал в ярость. А значит, мог совершить и совершил все те преступления, в которых его обвиняют. — Ложь! — перебил Марко. — Я никогда в жизни не ломал ничего в своей комнате! Я не помню, чтобы в детстве с кем-то дрался! Или ты хочешь сказать, что я убивал — и тут же забывал это? Это Песочник убил и всех детей, и мою невесту! И ты прекрасно знаешь, Олли, что именно он — зло! Так скажи же всем это, наконец! Куколки, сидящие на бревне, дружно фыркнули и отвернулись. А Песочник сверкнул глазами и прошипел, наклоняясь вперёд: — Я не давал тебе слова, Мотылёк. Так что молчи, пока я не превратил твой язык в подушечку для булавок. И слушай второго свидетеля… Извиваясь, будто змея, в центр поляны выползла худая чёрная тень. Дрёма вытянул правую руку, начертил в воздухе хитрую спираль — и перед собравшимися возникла Ингрид. С окровавленными волосами, бледная, будто смерть, она держала голову набок и говорила хрипло и натужно, но в то же время Марко отчётливо слышал каждое слово, как будто невеста стояла совсем рядом: — Я всегда знала, что ты меня обманываешь, — начала она, не дожидаясь вопроса. — Признаю, ты очень хорошо скрывал от меня своё сумасшествие, милый, но я не дура. Я сразу заметила, что ты не такой уж весельчак, каким хочешь казаться. Но знаешь, твоё притворство было довольно милым, да и потом, ты так настойчиво меня добивался, что, признаюсь, мне это польстило. Тем более других хороших кандидатов в перспективе не намечалось. Но знай — я была с тобой только из жалости. Внутри словно что-то оборвалось — и Марко тихо вскрикнул от боли. А девушка продолжала и продолжала говорить, раз за разом вонзая в его сердце нож: — А потом мы поехали знакомиться с твоими родителями. И пока ты бродил по окрестностям и улаживал дела со своим идиотом-папашей, я поговорила с твоей маменькой. Знаешь, она очень не хотела, чтобы я выходила за тебя замуж. Опасалась, что мои дети будут с таким же психическим заболеванием, как и у тебя. И я решила послушаться совета этой мудрой женщины, но перед расставанием мне хотелось как следует тебя проучить за обман… Ехидная ухмылка на мгновение исказила неподвижное лицо. — Я завела себе любовника. И знаешь, что я ещё хочу тебе сказать? Ты — полное ничтожество в постели. Даже целоваться толком не умеешь. Представляю, как противно твоему Штефану с тобой лизаться. — Замолчи! — взвыл Марко, зажмуриваясь и мотая головой. Он не хотел всего этого слышать — но злые слова, казалось, звучали прямо внутри головы: — Помнишь, что произошло в тот день, дорогой? Ты неожиданно пришёл домой в середине дня и увидел, как я собираю вещи, чтобы уйти. Я сказала тебе, что бросаю тебя, потому что ты сраный придурок. Проорала это прямо тебе в лицо. И ты убил меня, Марко. Задушил. Как паршивую собачонку. Помнишь? — Заткнись, заткнись, — лихорадочно бормотал Марко. — Этого не было, я не помню этого, ты лжёшь, лжёшь… Этого не было… я не помню этого… — Это было, — к жуткому хрипу примешалось ехидное хихиканье кукол. — Ты убил меня и трусливо скрылся с места преступления. Сбежал, совсем как в ту ночь в лесу пятнадцать лет назад. Отдал своего лучшего друга на растерзание чудищу, а сам понёсся куда глаза глядят. Тебя нашли папа с мамой, а его — полицейские. Тебя отвели домой, а его — в тюрьму. Навсегда! На веки вечные! Душераздирающий вой, раздавшийся после этих слов, едва не оглушил — а потом по поляне пронёсся ледяной ветер, и на несколько секунд воцарилась абсолютная тишина. Марко открыл глаза и увидел, что Ингрид на поляне больше нет. А все куклы, как одна, сидят неподвижно и смотрят ему в лицо. Чёрными, пустыми глазницами. Но прежде чем он успел что-то сказать или сделать, прямо перед ним возник Штефан. Не бледный, не истекающий кровью, в обычной больничной одежде. И его глаза были живыми — но во взгляде сквозило такое презрение и отвращение, что Марко казалось, будто перед ним стоит совершенно чужой человек: — Я ненавижу тебя! — глухой утробный рык был совсем не похож на человеческий голос. — Пятнадцать лет тебя не было рядом! Я каждый день страдал и мучился, пока ты жил в своё удовольствие и развлекался! Где ты был всё это время? Почему пришёл только сейчас? Как посмел прикасаться ко мне и целовать меня, ты, жалкий комок трусливой грязи?! Возлюбленный бросился вперёд, склонился его к лицу и проорал: — Почему ты предал меня? Отвечай! — Штефан… я… я… — Марко почувствовал, как в уголках глаз закипают слёзы. — Прости меня, я не знал… я ничего не знал, прости! Можешь убить меня, если хочешь, я… — С радостью! — рявкнул Штефан, хватая его за горло. — Убей его! — кукла, изображавшая Анну, вскочила со своего места и взмахнула ножом. Остальные игрушки с готовностью поддержали её: — Убей! Убей! — Прикончи этого маньяка! — завопил Олли. И вдруг откуда-то — то ли с небес, то ли из лесной чащи — послышался ласковый зов: — Марко! Штефан дёрнулся, как неуклюжая марионетка и рассыпался сверкающим песком, исчезая из глаз. А из-за спинки кресла вышел его двойник — добрый, родной, с мягкой улыбкой на губах и нежностью во взгляде. Он опустился перед Марко на одно колено и дотронулся до его щёк, вытирая слёзы. — Успокойся, любовь моя, — он говорил тихо и неторопливо, — успокойся, успокойся. Всё будет хорошо. У нас с тобой всё будет хорошо. Не думай ни о чём, просто засыпай, и они тебя не тронут. Видишь? Штефан отстранился и показал рукой на Песочника, Олли и кукол, застывших в одном положении, будто актёры на экране, когда фильм поставили на паузу. Марко ахнул, а возлюбленный рассмеялся: — Это — шутки твоего разума. Он восстал против тебя, но ведь я ещё с тобой. Я всегда буду с тобой. Помни об этом. Марко рванулся вперёд, чтобы обнять любимого — но ремни натянулись, до боли врезаясь в грудь… и он проснулся. В тёмной комнате, привязанный к кровати. В полном одиночестве. — Штефан! — позвал Марко. Но никто, конечно же, не отозвался. И он знал, что именно так и случится. * * * Он знал, что именно так и случится. Поэтому не особенно испугался, когда апостолы вошли в палату. А когда Роберт сказал, что они явились именно за ним, Штефан даже почувствовал что-то вроде облегчения. Ведь Марко ничего пока не угрожало, и можно было надеяться, что ещё пару дней он проживёт без проблем. — Нет, не трогайте его, не забирайте! Этот отчаянный вопль заставил его похолодеть. Он взмолился всем возможным богам, чтобы у Марко хватило ума не делать глупостей — а тот через секунду совершил самую большую глупость на свете. Кинулся к нему и обнял. — Убери руки! — дрожа от ужаса, Штефан отпихнул друга от себя, но ошибка была уже совершена. Санитары всё заметили и, усмехаясь, начали переглядываться между собой. И это не на шутку взбесило. «Идиот! — подумал он, прожигая несчастного Марко взглядом. — Теперь Шметтерлинг всё узнает и замучает нас обоих до смерти!» Тот смотрел жалобно, как побитый щенок — и от этого Штефану ещё больше хотелось его придушить. Этот дурак так и не понял, что такое первый блок. Этот дурак так и не понял, что в этом месте всё, что ты скажешь или сделаешь, может быть использовано против тебя. Этот дурак… «Кого я обманываю, — обречённо думал он, отворачиваясь от друга, — я с самого начала знал, что именно так и случится…» Когда его вывели в коридор, из палаты раздался истошный вопль Марко вперемешку с булькающими хрипами. И сердце Штефана сжалось. «Его там избивают!» — вспыхнуло в голове. Он резко обернулся, но Роберт пихнул его в спину и приказал: — Иди вперёд. И Штефан подчинился и двинулся туда, куда ему указали. Вперёд. Вперёд. А Марко остался один, без защиты… Шаг за шагом. Он должен был кинуться на санитаров, но… что тогда изменилось бы? Ему не дали бы даже добежать до палаты. А если бы дали — всё равно он не сумел бы в одиночку, измождённый и голодный, одолеть сразу троих. А если бы сумел — всё стало бы только хуже. А если… Если… Вперёд. Штефан вспоминал, что когда заключённые избивали его, он тоже был один — напуганный и жалкий. Как же все ржали, когда его вырвало прямо на пол. Как орали: «Давай, врежь ему ещё раз! Покажи этому ублюдку, как работает настоящее правосудие!» Били невиновного, глумились и радовались… Шаг за шагом. Марко не должен был проходить через это. Он, Штефан, обязан был сделать всё для того, чтобы с ним такого никогда не случилось. Должен был защищать его до последнего. Должен был — и не сделал этого… Зацепившись за порог, он пошатнулся и чуть не упал, но Роберт поддержал его и сам довёл до кресла. Кто-то другой, возможно, воспользовался бы такой прекрасной возможностью вырваться — но Штефан спокойно уселся и положил руки на подлокотники. Ему было плевать на всё, что с ним будут делать, он даже не удивился тому, что Роберт и его подопечные в этот раз обращаются с ним бережнее, чем раньше. — Не больно? — услышал он осторожный вопрос, когда апостол закончил фиксировать его ноги. И предпочёл не отвечать. — Штефан, я прошу тебя говорить мне обо всём, что ты будешь испытывать в процессе эксперимента. Когда тебе будет больно — говори мне. Когда начнёт кружиться голова или будет тошнить — говори мне. Когда накатит слабость — говори мне. Ты меня понял? Штефан посмотрел на своего мучителя сверху вниз. Болезненно-бледная кожа, тёмные круги под глазами, совершенно лысая голова. Всё как обычно. Но почему-то сейчас ему показалось, что Роберт, обычно холодный и невозмутимый, смотрит на него с сочувствием или даже… с мольбой. Словно бы просит простить его за что-то. Впрочем, эта странная сцена продлилась всего несколько секунд. А потом взгляд апостола снова стал строгим, а голос — металлическим: — Ты понял меня или нет? — Понял, — буркнул он, думая о том, что скорее бы уже его начали бить током. Он ждал боли, ведь тогда он хоть на время смог бы забыть о том, что предал Марко. Отвернулся, как последний трус, оттолкнул… И неважно, чем это было продиктовано. Он оттолкнул его именно в тот момент, когда Марко ему доверился… «Давай уже! — мысленно возмущался Штефан, пока Роберт копался с электродами на его голове. — Нажимай свою волшебную кнопочку, пусть меня тряхнёт как следует! А где Шметтерлинг? Она ведь так любит смотреть, как я корчусь и гримасничаю! Почему её нет? Пусть все приходят! Приходят и смотрят на то, как будут наказывать Штефана Музиоля — предателя!» Но апостол не стал ничего нажимать. Он спокойно отошёл в сторону, к стеклянному столику на колёсиках (Штефан заметил на нём приготовленные шприцы и ампулы), вынул из кармана диктофон, сверился с наручными часами, включил его и произнёс: — Эксперимент с лишением сна. Штефан чувствовал, что умирает. Его тошнило, голова кружилась, всё тело ломило, а в глаза будто насыпали песка. Несмотря на то, что санитары время от времени капали в них что-то, лучше не становилось, только сильнее жгло. Его кормили и выводили в туалет, но легче от этого не становилось. Хотелось только одного: чтобы его оставили в покое и дали поспать. Хотя бы здесь, на кресле. Но санитары делали всё, чтобы он даже на минуту не мог сомкнуть глаз — дёргали, тыкали, расспрашивали, подсовывали под нос какие-то карточки, измеряли давление и пульс, вводили препараты. «Лучше бы меня пытали электрическим током или заставили сесть в ледяную ванну», — думал он. Но потом понял, что Марко сейчас гораздо хуже, чем ему, и от этой мысли накатило такое отчаяние, что он едва не разрыдался. «Прости меня, мой родной… — мысленно обращался к другу Штефан. — Я не хотел, чтобы всё так получилось… Я просто хотел защитить тебя. Потому что я тебя люблю. Понимаешь? Марко… Твоё имя — рассвет над рекой, которого больше я никогда не увижу. Твоя кожа — снег, которого я больше никогда не коснусь. Твоё дыхание — мой ветер над обрывом, твои объятия — моё солнце. Ты — мой мир, ты — моя жизнь, Марко». Он не услышал пугающего цоканья каблуков, но отлично почувствовал, как в щёки впились острые ногти. А потом мегера силой подняла его голову вверх и медовым голосом пропела: — С добрым утром, мой дорогой. — Здравствуй, сука, — осклабился Штефан в ответ. — А я-то думал, когда ты решишь проверить, как у меня делишки? Она склонилась к нему, почти задевая губами его губы, и мягко произнесла: — Скучал по мне, да? Ну, так может поцелуешь любимого доктора? Он рванулся, но ведьма отпрянула с ловкостью змеи и расхохоталась ему в лицо: — Признайся мне, ты сам этого хочешь, Музиоль! Ведь так? — Будто невзначай она расстегнула верхнюю пуговицу на своей блузке, чтобы мужчина мог видеть край её чёрного кружевного бюстгальтера. — Когда я рядом, у тебя учащается дыхание, краснеют щёки, — её ладонь легла поверх его кисти, моментально сжавшейся в кулак, — и напрягаются мускулы. Да, вот так. Именно таким ты и возбуждаешь меня. Мегера облизала губы, расстегнула ещё одну пуговицу и медленно опустилась перед ним на колени. — Больше гнева, зверь! — лихорадочно зашептала она. — Ненавидь меня, мой свирепый демон… мой Деро Гои… — Моё имя — Штефан Музиоль! — рявкнул он, кидаясь вперёд со всей оставшейся силой. Но ремни были затянуты на совесть, и Шметтерлинг это прекрасно понимала. Поэтому без боязни прикоснулась ко внутренней стороне его бедра и медленно поползла ладонью вверх. — Почему ты сейчас не обнажён, Деро… — застонала мегера, медленно поглаживая его между ног. — Я хочу ласкать тебя, я хочу кусать тебя, я хочу резать твою кожу, выпить твоей крови… — Безумная шлюха! — прошипел Штефан, вжимаясь в кресло. — Не прикасайся ко мне! — А Олли ты так не сказал бы, верно? Хотя он был ещё большим психом, — она до боли стиснула его яички. — Или у тебя теперь новый любимчик — Марко? Ты с ним уже переспал или изображаешь недоступную принцессу? — Тварь… — И правильно, — в глазах ведьмы появился нездоровый блеск, — ведь ты принадлежишь только мне. Ты мой! Мой! И если хочешь жить — советую тебе это запомнить! Когда она отпустила его, Штефан откинул голову назад, тяжело дыша. Он ожидал чего-то подобного от Шметтерлинг и всё же надеялся, что этого никогда не произойдёт. Это было бы слишком даже для неё… Но, видимо, не он один тут потихоньку сходил с ума. Под её наблюдением он просидел… он не знал, сколько точно прошло времени с тех пор, как она попыталась приготовить яичницу, но когда дверь наконец открылась и в проёме показался Роберт, Штефан был готов благословить его. * * * Когда дверь наконец открылась и в проёме показался Роберт, он был готов благословить его. Марко уже потерял всякую надежду на то, что Штефан вернётся с очередного «эксперимента» — его не было два дня, — и сейчас, когда апостол появился, практически волоча его на себе, он не мог поверить своим глазам. — Что с ним? — вскрикнул Марко, молниеносно вскакивая с кровати. — Что вы с ним сделали? Он без сознания? Он в тяжёлом состоянии? Он жив? Роберт, уже уложивший Штефана на кровать, зло зыркнул из-под насупленных бровей и процедил: — Ещё хоть слово вякнешь — с тобой то же самое будет. Марко набрал воздуха в грудь для ответа — но в этот момент его любимый повернул голову и жалобно застонал. Апостол скривился и сердито буркнул: — Идиоты. Нужно было отслеживать его состояние, а не издеваться! Господи, с кем связался… От этих слов Марко перепугался до смерти. Что, что, что там делали со Штефаном на протяжении этих двух дней? Сколько он так пролежит? Встанет ли вообще? Решившись во что бы то ни стало это узнать, он кашлянул и едва слышно выдохнул: — Роберт… Тот на мгновение прекратил прослушивать дыхание своего подопечного и обернулся со словами: — Значит так, Марк или как тебя там. Либо ты сидишь тише мыши, пока я работаю, либо я отвожу тебя к Андреасу. Он как раз отслеживает воздействие высоких температур на человека. Любишь погорячее? — Он умрёт? — выпалил Марко. Штефан нервно дёрнулся, а Роберт процедил сквозь зубы: — От депривации сна не умирают. Так что заткнись. Марко послушно смолк, но не успокоился. Он сидел как на иголках, то и дело порываясь вскочить и кинуться к любимому. Два дня томительной неизвестности, кошмаров, страхов и холода вконец его измучили — он не мог ни есть, ни спать. А теперь Штефан вернулся, но он всё равно не мог его обнять. И это бесило. Покидая палату, Роберт заявил: — Я вернусь через два часа. Он должен спать. Разбудишь его — получите оба. Марко с готовностью закивал, думая: «Да убирайся же ты наконец!» Он не испытывал к ублюдку в белом халате ничего, кроме презрения: он должен был лечить, но вместо этого на протяжении нескольких лет мучил Штефана. И пусть сейчас этот бесчеловечный урод притворился, будто его волнует жизнь подопытного — Марко прекрасно понимал, что если ему прикажут убить Штефана, он сделает это, даже не задумываясь. Но вот они с возлюбленным остались вдвоём. Осторожно, едва ли не на цыпочках, Марко подошёл к кровати, встал на колени у изголовья и дотронулся до губ Штефана кончиками пальцев. — Представь, что я тебя целую… — прошептал он, глядя на подрагивающие тёмные ресницы, растрёпанные волосы и бледный лоб, — может быть, я и не умею целоваться, но для тебя буду самым нежным. Если бы ты знал, как я хочу тебя разбудить… Штефан дышал ровно и спокойно, а Марко перебирал его волосы и оглаживал шею и плечи — медленно, наслаждаясь каждым прикосновением к тёплой коже. Будь его воля, он поцеловал бы каждый синяк и каждый шрам на ней, излечил бы жестокость любовью… но не сейчас, не сегодня. Сейчас Штефану нужно было спать, а ему — оберегать его сны. — Мой разум восстал против меня, — тихо говорил он, — но да будет так. Если ты — мой бред, то я не хочу приходить в себя. Никогда. Я хочу быть с тобой. Обнимать тебя. Чувствовать тебя. Быть твоим хранителем и твоим героем. Быть твоим сейчас и навсегда. Да будет так. Марко аккуратно взял ладонь любимого в свою, поднёс к лицу и потёрся о пальцы кончиком носа — едва касаясь, чтобы не потревожить Штефана. Но тот завозился во сне и приоткрыл глаза, бормоча что-то невнятное. — М-м… — Его взгляд был мутным, как у пьяного, похоже, он с трудом понимал, где находится. — Марко… Это ты? — Тише, тише, любовь моя... я здесь и со мной всё хорошо. Штефан до боли стиснул его руку и слабо дёрнулся, пытаясь встать. — Марко, — с трудом проговорил он, — уходи отсюда… прошу тебя, оставь меня… — Сейчас уйду, — Марко ободряюще улыбнулся, — как только ты уснёшь. Ты должен спать, мой родной, иначе они замучают тебя. Он легко уложил любимого обратно на постель, склонился к его уху и зашептал — ласково, успокаивающе: — Спи, мой любимый, спи, спи. Забудь обо всём, что пережил. А я возьму фонарь у Пресветлой Леди и буду отпугивать кошмары. Люди-чайки дадут мне крылья, и я взлечу в небо, наберу облаков в каждый рукав и укрою ими тебя. А Дятла-Проповедника прогоню. Пусть в другом месте стучит. Я не дам ему тебя разбудить. Штефан заулыбался, прикрывая глаза, и он приобнял его, положил голову ему на плечо и пробормотал: — Вот это другое дело. А то выдумал, «уходи отсюда». А вот хрен тебе.