Песочная бабочка

Белый потолок — единственное, что не нравилось Марко в кабинете доктора Траума. Он напоминал об опротивевшей палате, в которой уже всё бесило. Толстенные решётки, плафоны с невыносимым рассеянным светом, железные кровати, продавленные матрацы… и Олли. Он особенно. А в этом уюте хотелось остаться навсегда. Здесь на окне пышно алела ухоженная герань, в углу от рабочего стола солидно высился шкаф с книгами и многочисленными наградами, а немного поодаль стоял мягкий кожаный диванчик. И мирно тикали на столе небольшие часики в стеклянной пирамиде, показывая половину второго. Такая же обстановка была и в рабочем кабинете в доме родителей, только вместо дипломов в красивых рамках на стенах висели коробочки с бабочками и мотыльками, которые маленький Марко так любил подолгу рассматривать, забираясь на стул. А сам Траум чем-то неуловимо напоминал мужчине отца. Тот носил почти такие же очки, так же спокойно и снисходительно смотрел — будто понимая, что остальные не виноваты в том, что глупее него, — даже пальцами по столу постукивал точно так же. Вот только волосы доктора были абсолютно седые, и улыбался он куда чаще, чем папа. Может, именно поэтому Марко так нравилось беседовать с ним. Ради этих бесед он готов был вытерпеть всё остальное — потому что опросники он просто ненавидел, а тестами Роршаха и Люшера пресытился ещё в детстве. Кто только выдумал подобную тупость, думалось ему. Тебе показывают какую-то кляксу на бумажке, а ты сидишь и болтаешь ерунду вроде: «Это два сношающихся фигуриста. Это голова в луже крови. А это мотылёк. И это. И это тоже. Почему я такой бледный? Я просто увидел зверя, доктор. Это волк. Шерсть на загривке дыбом, глаза горят жёлтым огнём, жуткие клыки сверкают белизной — вот-вот вопьются в глотку. Неужели вам не страшно? Странный вы». Или раскладываешь в ряд карточки: коричневый к жёлтому, чёрный к красному, фиолетовый к серому и далее, далее, далее. Тасуй, как хочешь, толку от этого всё равно никакого. Разговоры — совсем другое дело. Доктор никогда не перебивал, но и не делал вид, что слушает просто потому, что ему больше нечего делать. Он казался искренне заинтересованным в том, что ему говорит пациент — и Марко становилось намного легче после того, как он рассказывал о том или ином эпизоде из прошлого этому внимательному и милому человеку. Сегодня они в очередной раз обсуждали кошмары Марко, а именно — сон о куклах, который после появления Песочника в палате стал сниться ему почти каждую ночь. Марко говорил и говорил, а доктор кивал, записывая что-то в толстую тетрадь. — Я никогда раньше так не боялся леса, доктор. Только в раннем детстве после встречи с волком. И… — тут он на секунду запнулся, понимая, что о походе в логово монстра лучше всё-таки умолчать, — и я не понимаю, почему эти сны не прекращаются. Прошу вас, — он с мольбой взглянул в тёмно-карие глаза за тонкими стёклами, — можно мне какое-нибудь снотворное? — Успокойтесь, Марко, — мягко произнёс врач. — Я понимаю вас. Но снотворные в данном случае — не выход. На первое время они помогут, но вы же знаете, что потом… Он развёл руками, и Марко прекрасно понял, что он имеет в виду. — И что же вы мне предложите? — расстроился он. — То же, что и всегда — выявить глубинную причину ваших страхов. Расскажите о самом первом дне, когда вы стали бояться леса. Вспомните его. Поймите, чего конкретно вы испугались — и вам станет легче. Марко в ответ только скривился и пожал плечами. Один раз он уже разворошил гнездо детских страхов и ничем хорошим это не кончилось. — Я мало что помню, — вздохнул он. — Мне тогда было… кажется, четыре. Мы с папой пошли на нашу любимую поляну охотиться за бабочками. Тогда я ещё не боялся заходить так далеко в лес. Ведь со мной был папа, и я знал, что он меня защитит… то есть я так думал. — А теперь не думаете? — осторожно осведомился врач. — Из того, что вы говорили раньше, мне казалось, что вы очень привязаны к отцу. Марко перевёл взгляд на изящные песочные часы, стоящие на столе. Прозрачные колбы были сделаны в виде двух огранённых алмазов, а песок внутри был почему-то иссиня-чёрным. Ему всегда хотелось увидеть, как крупинки этой чистой тьмы летят вниз, но Траум никогда не переворачивал их при нём. И ему оставалось только всматриваться в эти часы, думая о том, что бы случилось, если бы весь песок на Земле был таким. Песок, песок, песок… — Марко, вы слышите? Вы здесь, Марко? — голос врача отвлёк его от размышлений, и он нервно дёрнулся на стуле, поднимая голову: — Простите, о чём мы говорили? — О вашем отце, — холодно напомнил Траум. — Вы были к нему очень привязаны. — Ох… — Марко стало стыдно, что он заставил собеседника ждать, разглядывая какую-то там безделушку. — Да, конечно я очень… любил его, но видите ли, — он почувствовал, как щёки начинают пылать, — любить можно и слабака. — Значит, вы считаете своего отца слабым? — от этого вопроса жар расползся до самых корней волос, и Марко опустил голову, чтобы никто не видел, что ему стыдно за такие слова о папе. — Нет-нет! — поспешно забормотал он. — Он не слабак, ведь он же смог воспитать из меня нормального человека. Хотя… — Марко невесело усмехнулся, глядя на собственные руки, сложенные на коленях, — о чём может идти речь, если я в итоге сижу здесь? Он поднял голову, внимательно взглянул на Траума и подумал: интересно, поймёт ли он, если рассказать ему всё от начала до конца? Не будет ли осуждать за то, что, уехав из дома, Марко оборвал все связи с семьёй и возобновил общение, только когда Ингрид пожелала познакомиться с его родными? Да, он был дурным сыном, но разве он мог иначе? Разве он мог продолжать жить там, где о Штефане напоминало всё… Разве он мог смотреть, как спиливали раскидистую иву у реки, под ветвями которой мальчишки так часто прятались от всего мира? Разве мог он сидеть, как прежде, на обрыве, если некому было обнять его за плечи, прижать к себе и защитить от ветра? Разве он хотел постоянно помнить о судебном процессе, на котором его отец наговорил о Штефане кучу гадостей? «Хулиган», «неуравновешенный тип», «малолетний бандит». А Марко сидел, как приклеенный, и не мог поверить собственным ушам. За что папа так возненавидел его друга? Неужели за то, что он, в отличие от него самого, не был трусом? — Знаете, я думаю, что готов рассказать, что помню о том дне, — решительно сказал он. — Всё было, как обычно. Я спокойно раскладывал вещи, а потом… — он помедлил, собираясь с духом, — папа куда-то исчез, и появился зверь. Марко замолк, ожидая, что Траум что-то спросит, но тот опять принялся за записи. — Он был чёрным, как ночь. Жутким, огромным, с длинными сверкающими когтями. Я и пискнуть не успел, как он повалил меня на землю и… последнее, что я помню — это его бешеные глаза. Потом я потерял сознание и очнулся уже дома. Он задрожал от внезапно накатившего холода и обнял плечи руками. — Папа сказал, что на меня напал волк, — произнёс он медленно — слова давались с трудом, горло будто что-то сдавило. Марко вспомнил, как проснулся один в комнате поздним вечером и в ужасе принялся звать родителей, думая, что лежит где-то в тёмной норе, наполовину обглоданный и закопанный под землю. — Он вынес меня из леса со страшными ранами и в крови. Он спас меня, отбил, но… — теперь он говорил со злостью, — где же он был, когда этот зверь рвал меня в клочья? Разве не должен был он защитить меня? Траум глубокомысленно покачал головой и изрёк: — Что ж. Предательство отца, нападение зверя и, наконец, лес, где всё произошло. Мне всё более чем понятно. — А вот мне — ничего не понятно! — сердито воскликнул Марко. — Каким образом всё это связано с Ингрид? С Песочником? С тем, что я невиновен? — Позвольте мне кое-что объяснить вам, — на секунду на лице доктора промелькнула ехидная улыбка, отчего он стал похож на старого питона Каа из книжки о Маугли, но видение исчезло раньше, чем Марко успел изумиться, — боль способна сломать человека мгновенно, но лишь на время, а вот страх разрушает его постепенно и навсегда. Он живёт с человеком с самого рождения. Малыш боится, что Бука, которым родители напугали его на ночь, вылезет из-под кровати и задушит его. Ребёнок постарше трясется от ужаса при мысли об отцовском ремне, которым его выпорют за двойку. Время идёт, и появляются новые страхи. Страх подойти к понравившейся девушке, завалить экзамен, не понравиться начальству. Абстрактные боязни войн, венерических заболеваний, бесплодия, нищеты, пожара, преступников, смерти наконец… Их становится всё больше и больше, они липнут к человеку, нарастают на нём, как кора, давят — и вот уже не понятно, кто реальнее и главнее: он или они? Стекла очков блеснули в кровавых лучах заходящего солнца. А голос Траума внезапно утратил всю мягкость и стал холодным и злым: — Солдат предаёт страну из страха за своих близких, мальчишка бросает друга одного в тёмном лесу, боясь за собственную жизнь, кровожадный маньяк трясётся, сжавшись в комок, едва заслышав шуршание мыши в углу. Так и вы, Марко. Вы позволили страху себя поймать, а теперь мечетесь, не в силах найти выход. Что такое ваш лес? Ваш Песочник? Ваш волк? Это вы, только вы и никто другой. Так что же вы будете делать дальше? Сидеть посреди своей поляны в темноте, ожидая, что вам кто-то поможет? Марко в ответ лишь ехидно усмехнулся: — Мотивационные речи — это ведь не часть вашей работы, не так ли? — Да, но вы мне нравитесь, — в этот момент мужчине показалось, что доктор подмигнул ему. Он открыл было рот, чтобы сказать, как благодарен за поддержку, но Траум бросил взгляд на часики и воскликнул: — Батюшки, да мы совсем забыли о времени! Только посмотрите, четыре часа. Идите, Марко, а разговор продолжим завтра. Марко с недоверием посмотрел на часы. Уже четыре? Неужели он столько здесь просидел? Однако же, до чего быстро пролетает в этом кабинете время. Впрочем, на данный момент он думал не об этом. Слова Траума словно что-то всколыхнули в нём, и он понял, как много времени потерял зря. Он должен был бороться, чтобы выздороветь, и найти Штефана, чтобы выжить. А он чем тут занимался? Ерундой какой-то. Нет уж, сказал он сам себе, этого так дальше оставлять нельзя. Он узнает, как попасть в этот страшный первый блок. Не от Олли — этот заморыш в последнее время с ним вообще не разговаривал — так от кого-то другого. Хоть от дьявола, хоть от Песочника! Проходя по двору, Марко оглянулся на мрачное двухэтажное здание, что стояло поодаль ото всех. В вечернем свете его чёрные окна с толстыми решётками и белыми крестами оконных рам казались разверстыми пастями могил, и от этого ему стало жутко, несмотря на царящее вокруг спокойствие. — Я здесь, — едва слышно прошептал он, вглядываясь в темноту за стёклами. Это был совершенно идиотский поступок, но ему почему-то показалось, что силуэт, мелькнувший в одном из окон — это Штефан. Хоть он и пропал через секунду, но Марко стало немного легче, словно бы друг и вправду услышал слова поддержки. Штефану там явно приходилось несладко. Марко слышал, что в первом блоке держат самых буйных преступников, над которыми, чтобы они смирно себя вели, ставят поистине кошмарные опыты — морозят, удаляют голосовые связки, сдирают заживо кожу, впрыскивают в глаза краситель. Так это было или нет, он не знал, но люди, работающие там, пугали его даже больше Песочника. Их называли «Апостолами», вот только на смиренных и кротких святых они совсем не походили. Разглядывая их в окно, Марко поражался тому, какие странные и страшные были у них лица — невозмутимо-спокойные, будто ледяные. Казалось, этих людей неспособно затронуть вообще ничто, и даже если в середину двора упадёт бомба, они обойдут её и продолжат выполнять свою страшную тайную работу. На больных они смотрели с отвращением, как на собак, а на санитаров из других блоков — с презрением. Те спешили отойти в сторону, едва завидев их. Не из уважения — Марко понимал, что так расступаются перед палачом, ведущим на казнь очередного несчастного. Задумавшись об этом, он вдруг почувствовал, как его потянули в сторону, и обмер, увидев, кто двигался им навстречу. Апостолов было двое. Один лысый, как колено, второй — миловидный блондин. Они вели по дорожке крупного мужчину в грязно-серой одежде. Он вообще не был скован, его просто держали за руки. Марко удивился, почему апостолы не боятся вести его вот так, но когда пациент подошёл поближе, он понял всё. Тяжело, медленно, будто придавленный непосильным грузом, свалившимся на его плечи, он едва тащил ноги, загребая носками. И когда на секунду, поравнявшись с ними, этот замученный человек поднял голову, Марко застыл на месте, словно его окатили ледяной водой. Пустой взгляд потухших глаз был устремлён в никуда, обвисшее морщинистое лицо ничего не выражало, а пересохшие растрескавшиеся губы шептали что-то невнятное. Молитву, проклятие — этого уже никто не мог узнать. Но самым страшным было то, как безвольно повисли его могучие руки. Казалось, этому силачу достаточно одного разворота — и надзиратели отлетят в стороны, как кегли. Но он только покорно шёл, не желая знать, куда его ведут. — Готов, — услышал Марко за спиной ехидный шепоток, когда апостолы отошли довольно далеко. — Вылечили. — Одним ублюдком меньше, — ответил второй санитар. — Почему же Музиоля отсюда до сих пор не вывели, интересно? — Да он уже давно сдох. Шметтерлинг не щадит убийц детей и женщин. Марко запнулся, едва не упав, и услышал сердитое: — Закрой рот! Испугаешь ещё. Остаток пути до палаты они преодолели в молчании, но ему было бы куда спокойнее, если бы санитары продолжали разговаривать. Он с трудом переставлял ноги, чувствуя, как паника царапает его горло железными когтями. «Он уже давно сдох». Неужели это правда? Едва только железная дверь закрылась за его спиной, Марко рухнул на кровать лицом в подушку и затих. Тело словно налилось свинцом, а воздух стал до того упругим, что он никак не мог сделать вдох и нелепо открывал рот, как выброшенная на сушу рыба. Он чувствовал себя раздавленным и опустошённым. Не только потому, что понял — своему единственному другу он не сможет помочь ничем и никак, но и потому, что внезапно со всей ясностью осознал: другого выхода, кроме как на кладбище, из этой больницы нет. И Штефан, скорее всего, уже там. Марко сжал руку в кулак. Хотелось выплакать всю горечь, что сейчас выжигала его изнутри, но глаза были абсолютно сухими. Да и Олли, как назло, был здесь — сидел за столом, шуршал бумажками, шептал что-то. Не хотелось показывать слабость при нём — обязательно привяжется, начнёт скакать вокруг, насмехаться, кривляться. В последнее время он будто возненавидел весь белый свет, а в особенности — Марко. А вместе с ненавистью пришли и мелкие пакости. И сосед, надо отдать ему должное, был в этом мастером. Днём он беспрестанно шуршал и бормотал, зарывшись в бумаги, как мышь, ночами — расхаживал по палате и тихо выл, обхватив руками голову, и довёл неконфликтного Марко до такого состояния, что тот спал и видел, как бы набить ему морду, но только так, чтобы следов не осталось и санитары не заметили. — Как поздно я начал… — шептал парень, вертя так и этак тетрадный лист, — как поздно, как поздно… прости меня… Марко знал, что он делает — складывает оригами. На краю стола уже примостилось пять бумажных журавликов, и сейчас сосед доделывал шестого. Но что-то не клеилось, и он едва не плакал от обиды. Впрочем, Марко это не трогало — он как раз хотел отомстить за то, что сегодня ночью Олли не дал ему выспаться. — Эй, Олли, — язвительно начал он, — что делаешь? Снова решил портить клумбы своим мусором? Сосед поднял голову и зло фыркнул. При одном упоминании «клумб» он вспыхивал, будто спичка — и было отчего. Какому-то дураку из санитаров показалось, что будет хорошей идеей занять гиперактивного пациента на садовых работах. В результате клумбы оказались перепаханы так, как будто там поработал крот-маньяк. А около цветов в землю были воткнуты «журавлики» из исписанных бумажек, причём больше всего таких «посланий» нашли именно рядом с первым блоком, в сторону которого Олли даже смотреть боялся. Чего он хотел этим добиться — никто так и не понял, но его лишили прогулок на неделю и запретили приближаться к цветам. После этого маленький псих прорыдал в подушку целую ночь, а потом объявил голодовку. Что, впрочем, не сработало. Санитары, привычные к подобным вещам, один раз накормили его насильно, а второго уже не потребовалось. Олли обозлился, но бунтовать прекратил, лишь делал и делал журавликов, словно одержимый, как будто хотел подарить их кому-то важному и боялся не успеть к его приходу. Марко понимал, что за всем этим скрыта какая-то тайна, но сосед на все осторожные расспросы только огрызался. Вот и сейчас, опустив глаза к бумаге, он сердито произнёс: — Не твоё дело, придурок. На это Марко серьёзно обиделся и, протянув руку, бесцеремонно цапнул одну бумажную птичку со стола. Маленький псих соскочил с места в мгновение ока. — Моё! — завопил он, бросаясь к нему. — Отдай, это моё! Моё! Марко почти со смехом оттолкнул его от себя, держа фигурку далеко на вытянутой руке. Чем-то он в этот момент напомнил себе Штефана — точно так же тот издевался над ним в детстве. Впрочем, стыдно ему совсем не было — Олли получил за дело, в отличие от него самого. — А ты забери, попробуй, — процедил он, но того, что произошло дальше, совсем не ожидал. Сосед кинулся на него и принялся молотить по всем местам, до которых мог достать. — Моё! Моё! — вопил он почти в самое ухо Марко. — Да забирай, ненормальный! — рявкнул в ответ тот, когда острые ногти полоснули его по руке. Журавлик вылетел на пол из разжавшегося кулака, и Олли ринулся к нему, точно Голлум, увидевший кольцо среди камней. Он поднял его, бережно разгладил смятые крылышки и поставил к остальным. Его лицо светилось такой любовью и гордостью, будто он только что отбил маленького сына у стаи голодных псов. — Моё! — в последний раз злобно рявкнул он, обернувшись на Марко, а тот пригладил растрепавшиеся волосы, осмотрел порванный рукав и царапины и вздохнул. Да, он ждал всего, но явно не того, что сосед будет так рьяно защищать свои поделочки. Хотя, он был сам виноват. И зачем только нарвался? Теперь нормально поговорить с Олли точно не удастся. Вот же кретин! — Прости, я не хотел, — неловко произнёс Марко, но ответа не получил и, понимая, что лучше переждать, вытащил из-под подушки книгу. Но строчки прыгали перед глазами, а буквы не складывались в слова, потому что внутри всё бурлило от злости — не на соседа, на себя. А вскоре снаружи послышался шум и голоса — это пациенты шли в столовую. — Олли, еда, — позвал Марко соседа, но тот лишь отмахнулся. «Да плевать, голодай, если хочешь, — сердито подумал он, выходя из палаты, — на голодный желудок как раз лучше спится. Может, сегодня не будешь доставать меня своим топотом». Вечер прошёл более-менее спокойно. Марко читал (или, вернее, пытался заглушить гнетущие мысли), а Олли, уже принявший свои лекарства, шуршал бумажками и бурчал себе под нос что-то невнятное. Вначале Марко не прислушивался к этому, но насторожился, услышав знакомые слова: — Жил да был когда-то ростовщик — такой хапуга, какого свет не видывал. Не признавал он ни бога, ни чёрта, и об одном лишь мечтал — собрать в свои сундуки всё золото мира. Да и жена была под стать ему — как увидит дорогое украшение, так и затрясётся от жадности. Настоящая ворона!.. «Вороний Король…» — вспомнил Марко. И сердце заныло — эту сказку Штефан придумал для него, когда узнал, как он боится ходить в лес. А потом подговорил вместе с ним отправиться на поиски того самого волшебного дуба, набитого сокровищами. И Марко согласился. Согласился, зная, что в их лесу никогда не росли дубы… «Что ты тащишься, как черепаха, давай быстрее, а то всё золото кто-нибудь другой заберёт!» — услышал он звонкий голосок из далёкого прошлого, и почувствовал, как глаза начинает щипать от подступающих слёз. Штефан мёртв. Но почему сейчас он словно стоит рядом и снова рассказывает сказку? Сморгнув, Марко снова вернулся в реальность. Олли уже смолк — видимо, забыв окончание истории — и пытался что-то сложить из маленького листочка. На журавля это явно не тянуло, и в конце концов, признав бесплодность своих попыток, маленький псих отложил бумажный огрызок, поднял глаза на свою работу и нежно произнёс: — Видишь, какими хорошими таблетками меня причащают. Без них я не смог сделать ни одной птицы, а сейчас у меня… пятнадцать, шестнадцать… целых двадцать! Это всё для тебя.  — Для меня? — удивился Марко. Олли дёрнулся, словно его пнули, и процедил: — Кому ты нужен. Я разговариваю с Ним. — Ясно, — сухо протянул Марко. Ему вовсе не хотелось знать, с кем там Олли болтает под таблетками. Даже если у него начались религиозные видения, это его проблемы. В конце концов, в этой больнице каждый второй видел то зелёных человечков, то зайчиков из пыли, то муми-троллей, — с кем бы ты там ни беседовал, заканчивай, уже ночь. А я хочу выспаться хоть раз! На двух последних словах он сделал особое ударение, но сосед, судя по его отсутствующему виду, в очередной раз пропустил это мимо ушей. — Да святится имя твоё, и я назову тебя… — зашептал он из темноты, как только в палате погасили свет. Голос звучал так ласково, словно Олли обращался к возлюбленному. — Как лента алая губы твои, мёд и молоко под языком твоим. Встретили меня стражи, обходящие город, и я спросил: «Где тот, кого любит душа моя?» — Да заткнись ты уже… — взвыл Марко, пряча голову под подушку. Но молитва (или что там это было) текла и текла нескончаемым потоком, и, слушая о шее, на которой висят щиты сильных, мужчина думал о том, что раньше сосед, приняв лекарства, тихо засыпал, а сейчас в него словно влили несколько литров энергетика. Всю ночь он промучился и поэтому утром поднялся с кровати, чувствуя себя бестолковой и вялой курицей. От таблеток начало клонить в сон ещё больше. Кое-как дотянув до обеда, Марко решил пропустить прогулку и вместо этого поспать в палате. Ему повезло — Олли, которому наконец-то разрешили выходить на улицу, сгрёб всех своих журавлей в охапку и чуть ли не прыжками выбежал наружу. Это означало, что как минимум два часа в палате будет тихо. — Слава богу… — пробормотал Марко, вытягиваясь на кровати. Что-то неприятно кольнуло поясницу, и он заворочался, вытаскивая непонятный предмет из-под себя. Это оказался скомканный журавлик. Видимо, он, не глядя, сел на него и расплющил. — Олли, твою мать! Что это делает на моей кровати? Но никто, конечно же, не ответил. Он осмотрел помятую игрушку, повертел в руках, пригляделся, отогнул уголок, потом ещё один, потом развернул крыло… Ему стало интересно, сможет ли он собрать всё, как было. Разогнув всё, он положил листок на стол, разгладил его и обомлел. Журавлик, как оказалось, был с секретом. Перед Марко лежало послание, написанное аккуратным, чётким почерком, совсем не похожим на обычные судорожные каракули Олли. «Я люблю тебя, Штефан Музиоль. Пять лет я убеждал себя в том, что поступил правильно, не пожелав терпеть рядом с собой детоубийцу и живодёра — и мучился, вспоминая тебя. Твои объятия, поцелуи, признания, твою доброту. Твои ласки… скажи мне, Штефан, почему ты сразу не назвал мне своё имя? Почему ждал, пока я полюблю тебя? Ты чёртов маньяк! Я ненавижу тебя. За то, что подонком и предателем в итоге оказался я. За то, что я увидел Песочника и убедился, что он существует и ты невиновен. Почему всё так, чёрт возьми, почему я не рядом с тобой?! Почему твоё место занял чужой человек? Я пытался попасть в первый блок — а меня обкалывали успокоительными. Я пытался тебя забыть — а ты приходил ночами, наклонялся над кроватью и обнимал так нежно, как мог только ты один. Вернись ко мне, моё Желание, моё Наваждение, Ангел мой. Я не собираюсь тебя ни с кем делить, я люблю тебя, я люблю тебя, я люблю тебя! Прости!» У Марко подкосились ноги, и он медленно осел на кровать. От того, что он узнал, голова пошла кругом. У Штефана и Олли были отношения? Они любили друг друга, а потом Олли предал его? Именно поэтому все больные шарахаются от него? Из-за той истории? Боятся, что он ещё и на них донесёт санитарам? — О господи… — пробормотал он. — Это же кошмар… — Совершенно верно, — раздался рядом язвительный голос, — вот такой вот я плохой. Только вот в чём проблема — хороших людей здесь нет. Никого! Вообще! Марко сжал кулаки и бросился вперёд, но Олли отскочил — ловко и быстро, как обезьяна. И в его ехидной гримасе было в этот момент что-то звериное, обезьянье. Его словно смешила бессильная злоба противника. — Значит, ты предал его… — гневно произнёс Марко, прожигая его взглядом. — А что ты сказал санитарам? — Что он меня изнасиловал, — от циничной ухмылки на этом милом детском лице Марко передёрнуло. — Видишь ли, я выгляжу гораздо моложе своих лет, а за Музиолем закрепилась дурная слава «любителя детей», и… В палате потемнело и похолодало. Краем глаза Марко заметил, как тень от кровати удлинилась, расплылась и набухла, словно солнце закатилось за минуту. Но он был слишком взбешён, чтобы беспокоиться об этом. — Я тебя прикончу! — заорал он, кидаясь на маленького психа. Но тот снова успел увернуться от его рук. — Штефан умер! Умер из-за тебя! Олли застыл на месте. В его глазах вспыхнул дикий ужас, а руки затряслись мелкой дрожью. — Нет… — беспомощно залепетал он, мотая головой. — Нет, нет, нет, это неправда! Скажи, что это неправда! Пожалуйста! Не помня себя от злости, Марко кинулся на него и схватил за горло. Единственное, чего он сейчас хотел — услышать, как захрустят позвонки этой тощей шеи. По лицу предателя градом катились слёзы, распахнутые глаза умоляли о прощении, но Марко не чувствовал ничего, кроме гнева, что лавой растекался по венам. Олли даже не пытался вырваться — только царапал его руку ногтями и хрипел из последних сил: — Это… неправда… Марко почувствовал, как ледяные костлявые пальцы коснулись его кисти и увидел, как комнату заполняет непроницаемая тьма. Но он не прекратил душить Олли даже когда перестал видеть его лицо. Только когда надсадное сипение стихло, а кроватные пружины перестали звенеть, он разжал хватку и увидел, как вокруг всё снова светлеет. И первым, что выступило из темноты, был Олли, распростёртый на кровати — спокойный, неподвижный, сломанный. И Песочник, стоящий поодаль. — Молодец, Мотылёк, хороший мальчик, — услышал Марко его глухой голос. — На этот раз я даже ничего не делал… * * * «Даже если ты ничего не делал — не думай, что тебя за это не накажут». Штефан усмехнулся. Это неписаное правило первого блока все его обитатели знали назубок. И каждому хоть раз доводилось испытать его на собственной шкуре. А уж ему — и подавно. Его наказывали как угодно и когда угодно, и он уже не спрашивал, за что. Сегодня его не кормили. К этому он уже привык, так что почти не воспринимал это как наказание и просто ждал еду. И даже когда Роберт и Андреас вошли к нему в палату, он спокойно повернул голову и спросил: — Где кормёжка? Андреас швырнул на его кровать что-то грязно-серое и процедил: — Надевай. Штефан взял тряпку двумя пальцами, как нечто омерзительное и противное, и стал рассматривать. Это оказался застиранный и видавший виды медицинский халат. — Ролевые игры? — произнёс он с усмешкой, окидывая взглядом своих врагов. — Простите, ребята, но вы оба не в моём вкусе. Ты, — кивнул он на Роберта, — лысый, а ты — кретин. Так что удовлетворяйте друг друга сами. Дальше всё было как обычно. Заученным движением Роберт схватил его, заводя локти за спину, а Андреас врезал кулаком в живот. Мужчина заорал, повисая на держащих его руках, но когда кровавая пелена немного рассеялась, выплюнул в лицо садисту: — Это всё, что ты можешь? Слабак. Глаза санитара сузились от гнева. «Убей, убей меня! — отчаянно взмолился Штефан. — Пожалуйста, ударь меня так, чтобы убить!» И удар не заставил себя ждать. Боль была настолько сильной, что мужчине на мгновение показалось, что он ослеп. Тяжело и хрипло дыша, он мотал головой, пытаясь прийти в себя и понять, умер он или всё ещё находится в этом аду. — Хватит! — раздался сердитый окрик Роберта, и Штефан чуть не заплакал от отчаяния. — Ты же убьёшь его! — Для такой мрази, как этот… — Хватит, я сказал! Он задействован в эксперименте, и калечить его нельзя. Тебе что, нужны проблемы? — Правильно, слушай старших, Андреас… — едва слышно произнёс Штефан. Его грубо толкнули к кровати, и он упал на колени, не удержавшись на ногах. Но поднимать его никто не бросился. — А ты — одевайся, — холодно сказал Роберт. — И помалкивай, иначе жрать не принесём до воскресенья. «Очень весомая угроза, — подумалось Штефану, — учитывая то, что я понятия не имею, какой сейчас день». Морщась от боли, он снял серую рубашку и с трудом натянул халат прямо на майку. А дальше его повели узкими коридорами к тем самым комнатам, за дверями которых творился ужас. Он мог без запинки рассказать, где что находится. Вниз по лестнице и направо за облупленной дверью — каморка, где его пытали темнотой. Впереди и слева, за дверью, обитой железом и всегда запертой на ключ — комната, где он впервые «познакомился» с другими заключенными первого блока. Его втолкнули к ним, сказав: «Он ваш» — и заперли дверь. И они били его — всей кучей, с остервенением, со вкусом. Били потому, что им пообещали свидания с родными, еду и покой. А за такие блага подопытные первого блока были готовы сделать что угодно. Среди санитаров этот эксперимент цинично назывался «инициация». Об этом, глумясь, рассказывала ему потом Шметтерлинг. Широкая белая дверь. За ней его пытали светом. Он даже не сравнивал, что хуже, темнота или свет — и то, и другое для него было одинаково ужасным. А вот и «любимое» помещение, где его били током, кололи и резали, как свинью. Значит, опять электричество? Но почему же тогда его отвели в сторону и втолкнули в какую-то комнатушку с мониторами и зеркальным стеклом, за которым виднелось то самое жуткое кресло? — Здравствуй, Деро Гои, — мегера стояла, опираясь на стол, и смотрела на подопытного с нескрываемым удовольствием — наконец-то ей удалось укротить зверя. Живодёр Музиоль стоит так близко, не связанный, не скованный — и совершенно не пытается напасть, даже не огрызается, когда его зовут чужим именем. — Слышал когда-нибудь об эксперименте Милгрэма?