Переплавленная мечта

Ичиго перечитывает книги Бьякуи, наверное, по тысячу раз каждую. Слова цепляются, остаются в памяти, и он уже способен с закрытыми глазами цитировать их. Расслабленное лежание под солнцем не приносит радости, блуждание вокруг домишки напоминает ему о том, насколько он одинок – без Рукии, без оставшихся в Каракуре друзей – даже с редкими визитами к нему других шинигами. Матсумото Рангику всегда приносит аромат лета, хмельное настроение и бутылочку доброго сакэ. И пока Ичиго сдержанно тянет целый вечер одну гуиноими, она приканчивает почти всю бутылку. Из нее он пытается вытянуть новости Готея-13 – те самые, которыми раньше делилась Рукия, но которая пропала, – но Рангику, одурманенная хмелем, лишь коварно улыбается и прикладывает указательный палец к губам в знак молчания. «Секреты шинигами касаются только шинигами, дорогой мой», – говорит она, хохоча, а Ичиго сдержанно улыбается. Рукия плевала на эти правила, ставив Ичиго превыше всех напыщенных и важных лейтенантов и капитанов, их правил. Матсумото что-то удается в нем рассмотреть, она притягивает его к себе – и Ичиго смущенно краснеет, потому что Рангику прижимает его к своему глубокому декольте – и говорит, что все образуется. Она пьяна – мертвецки пьяна и мало что соображает по-настоящему адекватно, – и именно на это Ичиго списывает ее слова, на то, что она совсем не понимает, что говорит. Рангику говорит: «Не переживай за свою девочку. Она справится. Просто подожди и все образуется». Ичиго не знает, кого точно она имеет в виду под «своей девочкой», но решает, что это Рукия. Он не знает, почему именно она и почему именно с ней он это связывает. Просто это кажется каким-то правильным, каким-то нужным сейчас, когда она покинула его. Просто ему нужно, чтобы слова о том, что «она справится» или чтобы «он не переживал», были в отношении Рукии. Матсумото уходит, оставляя после себя пьяный угар, неприятное жгущее послевкусие сакэ и небольшую головную боль. Он открывает окно нараспашку, чтобы впустить холодный ночной воздух, чтобы избавиться от хмельного аромата, пропитавшего его дом, и как бы невзначай бросает взгляд на звезды, которыми раньше он любовался с Рукией, голова которой покоилась на его коленях. Как же ему этого не хватает. Одиночество среди поля и – теперь уже – более редкого леса кажется еще более острым, но не настолько острым, как взгляды шинигами, следящих за ним из засады. Ичиго был бы самым последним глупцом, если бы думал, что его просто изолировали без слежки. Он под постоянным наблюдением неустанных глаз тех, кто исправно докладывает своему руководству о его передвижениях и изменениях вокруг него. Ичиго всегда знал об этом, но, когда рядом была Рукия, взгляды на своем затылке его так сильно не раздражали. А когда приходит Ренджи, он пытается незаметно урвать из их беседы хотя одну историю с участием Рукии, хотя бы заставить Ренджи упомянуть ее имя. Потому что все вокруг – все, кто приходит к нему – почему-то не говорят о ней, и Ичиго начинает бояться, что сходит с ума, что придумал ее. Ренджи приходит к нему улыбающимся, веселым, но в этом Ичиго видится обман. Он недоверчиво косится, но лезть в душу Ренджи не станет, потому что не в состоянии разобраться в самом себе не то что в других. Он невольно вспоминает – хотя он ведь и не забывал об этом – тот разговор Ренджи с Рукией, его неловкое признание и столь же неловкий ответ – похожий на отказ – Рукии. Отчего-то сердце неприятно сжимается, когда он думает о Рукии и Ренджи, когда в голове проносятся образы их совместной жизни, когда проскакивает мысль о том, что Рукия тоже любит его в ответ. Это кажется до невозможности неправильным – такая маленькая в сравнении с широкоплечим и высоким Ренджи, хотя так она будет под его защитой, – но он не может объяснить конкретно почему. – У вас с Рукией все хорошо? – вдруг спрашивает Ичиго, прерывая красочный и эмоциональный рассказ Ренджи о последнем задании. «Ты любишь ее, хочешь ей обладать», – думается Ичиго, и мысль кажется до невозможности неправильной, хотя и вполне очевидной. Рукия и Ренджи знают друг друга уже добрую сотню лет, и кто Ичиго такой – незнакомец, чья жизнь в сравнении с их всего лишь момент, – чтобы противиться их отношениям. Он не может даже высказать конкретной причины, почему этим двоим не стоит быть вместе, словно все пройденное ими вместе было лишь прологом к вполне очевидному финалу. Но слова Рукии – как же все-таки давно он не слышал ее голос – немного греют душу, немного утешают. Она просила Ренджи подождать, просто подождать. – Ну да, – отвечает неуверенно Ренджи после некоторой паузы. – А почему ты спрашиваешь? – Она… Она теперь редко появляется. Здесь, – нехотя признается Ичиго, почему-то боясь потерять свое превосходство перед ним, свою привилегию, из-за которой Рукия выбирает именно его. – И я волнуюсь. Все ли с ней в порядке. – Это все капитанские дела, – отмахивается Ренджи, хлопая его по плечу как бы невзначай, но Ичиго кажется, что он догадывается о скрытом в его вопросе. – Так что беспокоится не о чем. Вот увидишь: как только она разберется со сваленными на нее делами, сразу примчится и станет без умолку трещать. «Рукия не такая болтушка», – почему-то думается Ичиго, и он вспоминает, как бывало, порой, из нее нельзя вытянуть было и слова, когда она пыталась сама решить свои проблемы, отмахиваясь простым «это не твоя забота, Ичиго». Он снова спотыкается в своих размышлениях об это «почему-то», непонятно откуда взявшееся, возникшее не только вместе с одиночеством и чувством пренебрежения, но еще и печалью, вызванной тем, что Рукия не находит для него даже немного времени. Раньше она бросала все ради него – ставила на кон свою жизнь, всю себя ради него, – забывала про сон и еду, чтобы в рекордные сроки закончить с работой и примчаться к нему. Наверное, она устала быть ему обязанной. Наверное, устала от его общества и теперь находит более важные, чем он, дела. И от этого почему-то вдвойне больно там, где – под кожей, слоем плоти и ребер – находится сердце. И больше, чем это необъяснимое чувство тяги к ее обществу – к тому, чтобы она была просто рядом, – Ичиго не понимает, каким образом снова возникает это треклятое «почему-то». Рукия его дорогой друг – жившая в его шкафу сумасшедшая девчонка в смешной пижаме его младшей сестры, на удивление подходящей ей по размеру, – верная и самоотверженная шинигами, ровню которой еще стоит поискать в Сейрейтее, так почему ему нельзя волноваться о том, что она пропадает?

***

На девятый день отстутвия Рукии и пятый без вестей от нее – Ренджи передает от нее привет и скупое обещание скоро навестить – к нему приходит приземистый шинигами с серым и печальным лицом, со слабым дрожащим голосом, и Ичиго становится немного стыдно, что он не помнит его. Но он облегченно вздыхает, понимая, что шинигами не какой-то его знакомый шинигами, а просто подчиненный Маюри, посланный к Ичиго, чтобы сообщить радостную весть. – Я, правда, могу забрать Зангетсу? – спрашивает Ичиго, ожидая подвоха, не веря своим ушам. – Зайти в Двенадцатый отряд, взять его и уйти? – Все верно, Куросаки-сан, – кивает серый шинигами, следящий за ним своими мутными глубоко посаженными глазами, от который Ичиго, по правде говоря, не по себе. – Я провожу Вас, если это необходимо. Ичиго хочется сказать, что необходимости в этом нет – ему не нужна ни нянька, ни надсмотрщик, – но знает, что его слово не будет чего-то стоить. Он идет вслед за безликим шинигами, имени которого он не знает да и не спрашивает, чувствует затылком внимательные взгляды других шинигами, прячущихся среди деревьев и устало вздыхает. Когда-нибудь – обязательно – это закончится. Он вернется в Каракуру, не обремененный ни силой, ни обязанностями, ни своим собственным голосом совести, который теперь просто обязан замолчать. Он смотрит себе под ноги, изучая неровный грунт и кривые дорожки, вспоминая аккуратную серую плитку у своего дома и даже усмехаясь тому, что можно скучать по такой простой вещи, которая для него раньше ничего не значила. Они встречаются с Рукией – совершенно неожиданно – у бараков Двенадцатого отряда. Ичиго улыбается – как-то по-дурацки и, наверное, преувеличенно счастливо – и прибавляет шагу, как только замечает невысокую черноволосую фигурку в капитанском хаори. Но лицо Рукии не кажется ему счастливым, а наоборот – напуганным, удивленным и шокированным. Она выглядит так, словно видит перед собой не его – хорошего и такого верного, как и она, друга, – а самое настоящее привидение, которое можно увидеть в фильмах ужасов. А Ичиго просто рад видеть ее – любую красочную эмоцию на ее лице, такую, какую может показывать только она, – знать, что с ней – хотя бы на первый взгляд – все в порядке. Он и не знал, что может так скучать. Рукия и раньше исчезала из его жизни после битвы с Айзеном, когда он пожертвовал своей силой ради победы, когда пожертвовал возможностью и способностью видеть духов. Он скучал тогда, но ничего не мог поделать с тем, что Рукия, даже если и была рядом, оставалась скрытой от его взора. И он часто ловил себя на мысли, что в каждом дуновении ветерка, проникающим в его комнату через приоткрытую форточку, хочет искать присутствие Рукии. Только почувствовав кожей прохладное прикосновение ветра, он вытягивался, выпрямлял спину и вел себя нарочито слишком аккуратно. И тогда Ичиго говорил себе: «Дурак, дурак, дурак. Неужели ты и вправду думаешь, что она бы тратила свое время, просто что бы посмотреть, чем ты живешь сейчас. Без нее». Если бы Рукия хотела увидеться с ним – так накручивал он сам себя, – то пришла бы к Урахаре и попросила бы гигай, но она ничего не сделала. И, возможно, предпочла не терзать себя тем, что не сможет видеться с ним, когда захочет. Но тогда – когда их разделял Сейкаймон, невозможность увидеть ее, даже если она рядом – Ичиго не чувствовал такой опустошенности, как сейчас, потому что теперь Рукия была совсем близко. Ичиго улыбается тому, как даже подогнанное под ее рост хаори забавно свешивается с нее, как рукава кажутся слишком длинными, а ее попытки подкатать их – тщетными. На языке вертится «Я так рад видеть тебя, Рукия» и «Почему ты не приходила? Я ждал тебя», но слова застревают в горле, а неловкое молчание продолжается. Они никогда так не молчали с Рукией – давяще, словно они друг другу чужие, словно это не они прошли не одну битву бок о бок, – и Ичиго не может понять, с чего такие перемены. – Ты хорошо выглядишь, – говорит Ичиго, сам не зная зачем, потому что это ложь. У Рукии под глазами глубокие мешки, волосы – растрепанные, не уложенные – торчат во все стороны, словно гнездо, губы бледные и сухие, да и выглядит она тоньше обычного, словно за последние несколько дней ничего не ела. Вся бледная – как самая настоящая Смерть, – она теряется на фоне своего белого хаори, и нет ничего, кроме ее завораживающих – и с каких пор Ичиго так считает? – фиалковых глаз. – Спасибо, Ичиго, – отвечает Рукия шершавым, не своим голосом. Ее голос режет слух Ичиго – он может принадлежать древней старухе, но никак не Рукии с ее звонким мелодичным голоском, – его имя кажется чужим. Ее интонация – Рукия какая-то обреченная, напуганная, ошарашенная, не совсем обрадованная тому, что Ичиго оказался в Двенадцатом отряде – кажется чужой и неправильной, и Ичиго хочется ее встряхнуть, вернуть ее прежнюю, веселую и улыбающуюся. «Ты не рада меня видеть?» – рвется с его губ вопрос, но Ичиго слишком хорошо ее знает, чтобы спросить. Рукия в любом случае ответит, что всегда рада ему, даже если это будет не так. Но Рукия непредсказуема – как маленький ураган, сметающий на своем пути рутинность в его жизни, – и больше всего ждет от нее, наверное, шутки, громкого вскрика. «Тебя и так много в моей жизни!» Или «Соскучился, да? Не делай такое грустное лицо, Ичиго». Это бы напомнило об ее напускной веселости – небрежному похлопыванию кистью руки по его груди, – когда она прощалась, исчезала на его глазах и говорила: «Даже если ты не сможешь видеть меня, я смогу видеть тебя». Но Ичиго молчит, глупо улыбается, пока Рукия ежится под его взглядом, таким же напряженным и следящим, таким, каким наблюдают приставленные к нему шинигами. Он не знает, о чем думает Рукия, но в его голове нет ни одной мысли, кроме той, как поскорее схватить ее и зажать в медвежьих объятиях – в совсем не свойственном ему порыве чувств – так крепко, что у нее бы затрещали кости. – Что тебя сюда привело, Ичиго? – спрашивает Рукия, косится на серого проводника позади него. – Маюри сказал, что я могу забрать Зангетсу, – отвечает Ичиго. – А что тебя сюда привело? И Рукия улыбается – как-то изломано, чуждо, – а у Ичиго сжимается сердце от этого. Хочется стереть с ее лица это страдальческое выражение лица, но он не знает, как ей помочь и может ли. – Капитанские дела, – уклончиво отвечает она, и спросить у нее что-то еще Ичиго не дает его провожатый, подталкивающий его к двери. Ичиго цепляется взглядом за Рукию до последнего, до тех пор, пока она скрывается от него в противоположном коридоре в бараках отряда, с грустью отмечает, что она и словом не обмолвилась, почему не приходила к нему больше. Он тяжело вздыхает, понимая, что вряд ли увидит ее в ближайшее время, готовится смириться с этой мыслью. Его отводят в помещение – размером едва-едва больше, чем его домишко, – погруженное в полумрак и освещаемое всего одной слабой лампой. Вокруг почти до потолка стоят многочисленные ящики, старые растрескавшиеся колбы, которые почему-то еще не выбросили. Это место больше походит на склад забытых вещей, чем на хранилище, в котором может находиться его занпакто. Его Зангетсу извлекают с холодными облачками пара из какого-то темного ящика, и у Ичиго от нетерпения и волнения дрожат руки. Он снова будет целым, больше не будет чувствовать этой пустоты внутри, как будто недостатка какой-то части души. Он убеждает себя в том, что эта опустошенность в нем, появляется именно из-за длительного отсутствия Зангетсу – части его души, – а не из-за того, что его покидает Рукия. Он протягивает руку к своему занпакто и слышит отдаленный – протяжный, полный боли и страданий – крик Рукии.