Переплавленная мечта

За завтраком Рукия молчаливее обычного. В порядке вещей есть в молчании, когда она находится в обществе брата, но рядом с Ичиго она всегда о чем-то верещала, разбрасывалась едой и ела так неаккуратно, что казалось, будто перед ним не шинигами лет ста, а детсадовец. Рукия ковыряется палочками в рисе, не поднимает глаз и выглядит жутко нелепо с растрепанными волосами и домашней одежде. Он привык видеть ее в детских платьях сестер, школьной форме Каракуры, едва-едва привыкает видеть на ней хакама и – тем более – с повязкой лейтенанта. А в своей бледно-синей юката она выглядела почти мило. – Ты похожа на воробья, – говорит Ичиго, пытаясь разрядить обстановку. – Может быть, – кратко отвечает она, хотя Ичиго ждет ее возмущения. Ичиго кусает губы – неловкое молчание выводит его из себя, выбивает из колеи. Он с кем угодно мог молчать так, но быть таким с Рукией – не в первый раз за все то время, что он в Обществе душ – выше его сил. Нет, Рукия не должна быть такой покорной, смирной, словно нашкодивший щенок. Она всегда подобна маленькому тайфуну, сметающему его здравый смысл, его переживания даже в те моменты, когда бывает неправа. И ему хочется схватить ее за плечи, хорошенько встряхнуть – отрезвить, – попытаться вернуть ее так, как она всегда возвращала его. Ичиго уже почти порывается это сделать, но осекается – затухшее воспоминание о прощании с Каракурой, о том, как Рукия во всеуслышание бормочет жестокий приговор. Как сейчас она – маленькая, сжавшаяся, словно бы она виновна в этом – стоит, не смея сказать ни слова, покорно принимает на себя все проклятия и жестокие слова в отношении Сейрейтея. А он – вспыльчивый, горячий, эмоциональный – трясет ее за плечи так сильно, что Рукия просто болтается из стороны в сторону, словно тряпичная кукла. В ушах шумит и не слышно ничего, кроме напуганного голоса Орихиме. Пальцы разжимаются сами собой, а Рукия – поднимая такие напуганные, виноватые глаза – боится что-либо говорить. Он отшатывается назад, запуская пальцы в свои рыжие-рыжие волосы, запрокидывает голову назад и закрывает глаза. «Это все неправда. Это все не со мной». Но открывая глаза, он видит подавляющую всхлипы Орихиме, молчаливого Чада и мрачного Исиду. Ичиго цепляется за каждого, взглядом пытается просить помощи, почти кричит, молит о ней, но в глазах каждого видит: «Я обязательно помогу, только скажи, как?» Новая мысль «Как сказать отцу?» в глазах Рукии находит ответ – семья знает, одному Ичиго не знали, как сказать. И это его почти смешит – до разрывающего грудь нервного смешка, до сводящей скулы боли, – но Ичиго сдерживается, решая, что хотя бы это он должен удержать в себе. Его гнев – неуправляемый, неистовый – обрушивается на Рукию лавиной, силу которой она не должна была испытать, потому что Ичиго знает: глупая шинигами начнет винить себя во всем. Размышления его прерывает вламывающийся Ренджи – совсем как тогда перед открытым сейкамоном с таким нелепым вопросом «ну как, он готов?» – и Ичиго отчего-то инстинктивно смотрит на Рукию, встрепенувшуюся, стушевавшуюся еще больше. – О, Ичиго, и ты здесь, – удивленно проговаривает Ренджи, словно бы надеющийся никого здесь не застать. – Рукия пригласила меня позавтракать вместе, – отвечает Ичиго и сдержанно улыбается. – А ты что-то хотел? Рукия смотрит на еду в своей тарелке пристальнее, чем того требует завтрак, и Ичиго понимает, что от появления Ренджи ей становится еще более неловко. Они ведь так и не поговорили об этом. Убеждающая поговорить позже Ренджи, она словно бы одним взглядом говорила одно-единственное: «Давай никогда не будем об этом говорить». И Ичиго сдался. Не задавал вопросов, не настаивал, не донимал и не пытался сказать, что все в порядке. Он был счастлив просто оттого, что когда она все-таки повернулась к нему после долгого молчания в темноте, то не плакала. Ему казалось, что это был типичный момент, когда девушка может расплакаться – неважно от счастья или горя, просто расплакаться из-за переизбытка чувств, – но забыл, что Рукия не обычная, а уникальная. В нем бушевали эмоции, еще не до конца понятые чувства, которые он не мог выплеснуть по одной простой причине: он не знал, как. Ворочаясь с бока на бок, прислушиваясь к тихому сопению Рукии рядом, он никак не мог понять, что так взволновало его в этой ситуации. Было ли это то, что он, наконец, осознал, что означали слова Ренджи перед битвой с Яхве – «Ты по-настоящему сблизил нас, Ичиго! Спасибо», – или тем, что в темный для Ичиго час его друг нашел время для того, чтобы решать дела сердечные? Он ждал столько лет и не мог подождать еще немного, пока Ичиго… пока он есть? С прошедшей ночи Ичиго вынес для себя лишь один факт. Смотреть на Рукию в темноте – трудноразличимую в ворохе одеял – казалось странным и по-своему завораживающим, и этому моменту он ни за что бы не позволил достаться Ренджи. – Нет, я просто… – мямлит Ренджи, разводя руками, в одной из которой мелькает что-то красное. – Я просто оставлю это здесь… Это для тебя, Рукия. – Он смущенно кладет небольшую коробочку на татами у входа и неловко топчется на месте. – Приятного завтрака, ребята. А мне… мне надо идти. Рад был увидеться, Ичиго. – И я, – кивает Ичиго с все той же улыбкой. Рукия заметно успокаивается, и Ичиго не успевает даже подумать прежде, чем с его губ слетает дурацкий вопрос: – Хочешь об этом поговорить? Он ждет, что она запротестует, отмахнется, скажет, что это пустяковое дело или промолчит, потупит взгляд, оставит вопрос повисшим в воздухе. Но Рукия снова удивляет его, когда вскидывает голову – впервые за утро смотря ему в глаза – и так беспомощно щебечет: – Да. Да.Да. Хочу. Ичиго снова думает, что этим утром она до нелепости напоминает маленькую пташку, трепещущуяся в сетях ловчего. – Но не здесь. И когда они выходят, Ичиго подмечает, что Рукия опасливо обходит оставленный Ренджи подарок, и предусмотрительно забирает с собой – подальше от слуг, ради спокойствия Рукии и дружбы с Ренджи. Иногда Ичиго кажется, что его временный дом больше убежище Рукии, чем его. Сюда она бежит от Сейрейтея, от брата и – вот теперь – от старого друга Ренджи. И вот теперь она прячется в зарослях вереска, в высокой некошенной траве, окружающей маленький домик, словно большое море, и не дающей грозному лесу поглотить тихую обитель временного шинигами. А Ичиго ненароком думает о том, что ни за что в жизни не хочет, чтобы Рукия от него пряталась, оттого, словно мальчишка, бежит за ней сломя голову, пытается поймать отзвуки ее смеха. Но Рукия не смеется – хотя, главное, не плачет, – и Ичиго, привыкший всегда полагаться в делах шинигами на силу, не знает как поступить. Выбить из нее смех и веселость? Смешно до коликов. Она скачет, словно один из ее обожаемых кроликов, прямиком к его дому – Ичиго и сам не замечает, как начинает называть его «своим» – и даже не оборачивается, словно за ней и вправду кто-то гонится, кроме Ичиго. Но за закрытыми дверями она выдыхает – тяжело, устало, опустошенно, – но Ичиго все равно не решается приблизиться к ней. Холодное утреннее солнце бесцеремонно просачивается сквозь щели и неказистые окна, разгоняет гнетущую атмосферу дома, но почему-то кажется, что обступает Рукию. – Рукия? – зовет Ичиго, пытаясь подтолкнуть ее к разговору. Она ведет плечом, словно взаправду устала, но Ичиго знает, что на самом деле означает этот жест: ей нужна секунда, чтобы собраться с мыслями, понять, с чего стоит начать и как лучше подступиться. А затем – словно все еще продолжая тянуть время – неловко сползает на пол и, хлопая по месту около себя, приглашает Ичиго сесть. Но она молчит, и Ичиго сам начинает: – Не становись капитаном только из-за меня. – Это большая честь, – уклончиво отвечает она. – Каждый шинигами… – Но ты не каждая, Рукия. Ты другая. – Слова сами рвутся, срываются с губ пожелтевшей, запоздалой лестью. – Ты тоже другой, – парирует Рукия. – Твоя сила превосходит многих капитанов, и ты не раз доказывал это. Разве не хочется подчеркнуть свое превосходство? Скажи правду, ты ведь согласился бы стать капитаном? – Нет, – отвечает он с улыбкой, – только главнокомандующим. Она прыскает со смеху, но старается удержать улыбку. Бьет его наотмашь по руке, ругает за несерьезность, но Ичиго готов стерпеть сколько угодно ее маленьких кулачков и бранных слов просто, чтобы она продолжала смеяться. – А я всегда хотела, чтобы брат признал меня, – продолжает Рукия, вернув себе серьезность. – И если мое назначение хотя бы немного поможет тебе, – она смотрит в его глаза пристально-пристально, – то я непременно воспользуюсь этой возможностью. – Глупая, – только и говорит Ичиго, ероша ее волосы, вызывая у нее легкую ностальгическую улыбку. – Я и Ренджи, – все-таки говорит она прямо, – ты будешь против? Он сам хотел разговора, так что поздно идти на попятную. Ичиго складывает руки на груди, задумчиво хмурит лоб. Он думал о Ренджи, но совсем не брал в расчет чувства Рукии. Зная ее, она не пойдет на что-то, что затронуло бы его, позволило бросить хотя бы тень на их дружбу. И Ичиго, полный решимости как никогда, спрашивает в ответ: – А что ты хочешь, чтобы я ответил? Если она скажет «да», Ичиго готов будет надрать задницу Ренджи, если тот не примет отказа. Если она скажет «нет», Ичиго готов будет… – Я хочу честности. Хочу… Я не могу бросить тебя, а именно это может случиться, если мы с ним… Я не откажусь от нашей дружбы, сделаю все, что угодно ради того, чтобы ты снова оказался в Каракуре. Я верну тебя, верну тебе дом. Я действительно хочу вернуть все на круги своя, когда у тебя была семья, друзья в Каракуре, когда ты был простым парнем, который иногда помогал шинигами. – Слушай, Рукия. Я не хочу жертвенности, не хочу, чтобы из-за одной моей короткой жизни под откос шла твоя. Хочу, чтобы ты была счастлива, потому что – черт возьми – во всем Сейрейтее хватает шинигами с такими жизненными историями, от которых у любого заноет сердце. Готов спорить, что даже в жизни Кенпачи есть где поплакать. И мне совсем не хочется, чтобы твоя была такой же. – Ичиго… – Но что ты хочешь, чтобы я сказал? Что не хочу, чтобы ты вытолкала меня из своей жизни? Что по-прежнему хочу занимать в ней важное место, а если Ренджи втиснется, то ты забудешь о таком человеке как Ичиго Куросаки? – Никто не говорит «вытолкала» в таком контексте, – смеется она. – Молчать и не смеяться, пока я тебе тут душу изливаю, – фыркает Ичиго, хватая ее за шею одной рукой, а второй делая губы рыбкой. – Смеешься? Все еще смеешься? Вот и хорошо. Она замирает в его руках – эта маленькая птичка, – но не в сетях ловчего, а словно в теплых лучах ласкового весеннего солнца. Ичиго и сам расслабляется, и вот уже он не сжимает ее, а почти по-дружески приобнимает ее, лежащую у него на коленях, и осторожно гладит по черным волосам. – Поэтому, – продолжает он, – если… если ты и вправду хочешь быть с Ренджи… потерпи одну короткую человеческую жизнь. Пожалуйста. – Я рада, что могу с тобой обо всем поговорить. (но всегда ли ты помнишь об этом, Рукия?) – Но есть кое-что еще, чем я хотела бы поделиться, – голос ее становится более тусклым, сухим, но она поднимает голову и улыбается ему, – но только после назначения. – Ты меня даже заинтриговала, маленькая… – Ичиго дергает ее за щеки до покраснения, но так и не находит подходящего слова к «маленькая». Маленькая кто? Шинигами? Паршивка? Врушка? Глупышка? Ичиго почти по-домашнему уютно и тепло, несмотря на холодную Рукию под боком, медленно тающую в его руках. Он почти забывает о ночном прошествии и утреннем визите Ренджи, но совесть не позволяет ему промолчать о подарке, оставленном для нее. – Подарок Ренджи, – говорит Ичиго, – хочешь его открыть? Рукия долго молчит, стуча кончиками пальцев по его руке, придерживающей ее, а когда поднимается, то тяжело вздыхает и протягивает ладонь. – Давай. В маленькой коробочке, способной уместиться даже на ладони Рукии, она находит браслет с лиловым кроликом – милая вещь для милой девушки, – и эта безделушка когда угодно могла бы вызвать радостную улыбку у Рукии, если бы не контекст, с которым его дарили. В глазах ее Ичиго читает: «Он знает. Ренджи всегда все обо мне знает», грустная улыбка говорит еще больше. Маленькая записка на самом дне – аккуратно выведенная, Ренджи наверняка исписал не один лист бумаги, практикуясь, – которую Рукия читает внимательно и долго. Ичиго не заглядывает в нее, потому что и так невольно узнал больше, чем нужно было. И неожиданно в голову закрадывается другая мысль: «А рассказала бы ему Рукия об этом, если бы он ничего не видел?» – О чем он пишет? – все-таки спрашивает Ичиго. – Хочет встретиться, – коротко отвечает Рукия, а затем добавляет: – Я думаю, что соглашусь на встречу. Скажу, что не хочу рушить то, что у нас есть. А браслет верну. – Он все равно оставит его тебе. – Неважно. В любом случае я надолго не задержусь. Разберусь с Ренджи и приду сюда, чтобы поужинать. И, Ичиго, я хочу, чтобы ты пришел посмотреть на церемонию назначения и… поддержать меня. Твое присутствие будет много значить для меня. Вечером расскажу о деталях. Она снова становится по-взрослому серьезной, теряя детское очарование, но Ичиго просто говорит: «Ловлю тебя на слове, Рукия» и все равно щелкает по носу. Рукия уже не хохочет, только усмехается – хитро, лукаво, – но ничего не предпринимает в ответ. Но вечером она задерживается допоздна и когда приходит, Ичиго притворяется, что спит. Знать, что ее задержало на несколько часов, ему не хочется.