***
Криденс предпочёл бы спать до конца своих дней и прикладывал все силы для того, чтобы провалиться обратно в чехарду ночных видений, но сон не возвращался к нему. Если он спал, то спал коротко и некрепко, и во снах его не было ничего, кроме глупого бега на месте или дребезжания склянок с утренними лекарствами, врывающегося в них незваным гостем. Потом в них приходил голос миссис Митчелл или другого колдомедика, ещё заспанный и вялый в начале смены, и Криденс уже не мог вспомнить ничего из тех разрозненных картинок, что ему удавалось украсть у ночи. Миссис Митчелл несколько раз пыталась завести с ним лёгкий разговор, но поняв, что ответов от него не добьётся, всегда деликатно замолкала и давала Криденсу побыть в одиночестве. «Нужно отдыхать, чтобы поскорее поправиться», — говорила она и забирала пустые стаканы с его тумбочки. Никаких наставлений, никаких обсуждений или ненужных вопросов. Ах, если бы и Персиваль был таким, как миссис Митчелл! Милая, тактичная миссис Митчелл, оказывающаяся рядом лишь тогда, когда в ней нуждались. Может быть, будь у них двоих хоть что-то общее, Криденс не узнал бы этого приправленного виной отчаяния. Зеркало плавно парило над больничной постелью, и из глубины стекла на него смотрело исхудавшее, очень бледное лицо. Отражение, которое видел Криденс, не нравилось ему. Неужели он действительно выглядел так плохо? Или он всегда был настолько несимпатичным, настолько невзрачным и даже отталкивающим, но до сего момента каким-то образом игнорировал этот факт, как иной человек не замечает пятно на куртке или салат между зубов? Криденс наклонил голову, рассматривая безобразный шрам над левой бровью. — Это теперь навсегда? — спросил он. Персиваль подошёл ближе, чтобы положить ладонь на его обритую голову. Короткий ёжик чёрных волос, ещё не укрывших свежие швы, был очень мягким на ощупь. Криденс никогда не стригся настолько коротко, и без уже привычной кудрявой копны он чувствовал себя обнажённым – слишком открытым, будто бы в насмешку выставленным напоказ. Он ожидал, что будет выглядеть немного по-другому, но не был готов к тому, что изменения преобразят его до неузнаваемости. — Конечно нет, — ответил Персиваль, погладив его затылок. — Это же просто волосы. Они отрастут. Поморщившись, Криденс прислонил голову к подушке. Тупая, ноющая боль пульсировала в его затылке с тех пор, как он впервые очнулся от своего семинедельного забвения. Без бинтов на голове, пропитанных колдомедицинской настойкой, Криденс словно ощущал каждую волшебную ниточку на своих ранах. — А шрам? — не отступался он, даже когда Персиваль уже отложил зеркало в ящик. — Всё заживёт, Криденс. Не думай об этом. Придвинув к кровати стул, Персиваль сел на него и принялся по-хозяйски перебирать что-то на принесённом сиделкой подносе. Криденс не смотрел на него, просто не мог. Краем глаза он увидел Персиваля, когда тот зашёл в его палату перед завтраком: блестящие после мелкого дождика волосы, свежевыбритое лицо, белая рубашка с тёмно-фиолетовой жилеткой. Криденс представлял, как он мучился с дорожным утюгом в своём несоизмеримо большом особняке, отглаживая одежду перед выходом. Вспоминал его жалобы на то, что никому до сих пор не пришло в голову изобрести заклинание глажки — бедный Персиваль, ему никогда не нравилась домашняя работа. Инкрустированная перламутром палочка выглядывала из его кармана. Персиваль выглядел идеально, и только рука, с которой он до сих пор управлялся без прежней проворности, придавала ему какой-то неуклюжий и неловкий вид. Почему-то он казался старше, чем Криденс его запомнил. Новые тонкие морщинки на лице Персиваля были ему совсем незнакомы. — Тебе нужно поесть, — сказал Грейвс, рассматривая лекарства. Наверное, часть их была ему известна. Криденс молча смотрел на лампочку в потолке, дожидаясь, пока глазам не станет больно. Только потом он зажмурился и отвернулся. Под воздействием света его зрачки резко сузились и так же резко расширились. — Когда я смогу двигаться как раньше? — невпопад спросил он. — Твои кости ещё восстанавливаются, — осторожно отозвался Персиваль. — Это довольно длительный процесс, Криденс. — Он помедлил, ставя тарелку к себе на колени. Криденс слышал его возню. — Чудо, что ты выжил после падения с такой высоты. Криденс повёл головой, отгоняя от себя воспоминания о своей смерти. При сложившихся обстоятельствах самым необычным чудом было то, что Криденс так и не почувствовал боли от удара о землю. Иногда ему казалось, что он и сейчас падает куда-то – вниз, вниз, вниз. Неизвестно, сколько будет продолжаться это падение, но однажды, Криденс был уверен в этом, в один прекрасный день – бам! – его тело наконец разобьётся. Люди приходили и уходили, разговаривали с ним, а он с ними, однако ощущение нереальности всего происходящего не покидало Криденса ни на мгновение. Больничная палата была декорацией, миссис Митчелл – актрисой, а мир вокруг – спектаклем, который разыграло его сознание за секунду до смерти. Его настоящая жизнь осталась в залитом кровью лесу. Нет. Его настоящая жизнь прекратилась, когда он увидел мёртвого мистера Брока и закричал. — Тебе нужно поесть, — спокойно и настойчиво повторил Персиваль. Он держал тарелку, словно чашу для сбора пожертвований, и медленно размешивал жидковатого вида кашу на воде. Криденс был уверен, что не сможет съесть даже ложки. Почти два месяца тело Криденса подпитывалось лишь с помощью магии, и, стоило ему вчера попробовать запить водой тёртые овощи, его едва не вырвало на собственную постель всем выпитым и съеденным за день. Он чувствовал, что отощал, и смог сполна удостовериться в этом, когда колдомедики раздели его во время осмотра: голое, бесчувственно вытянувшееся в кровати тело было слабым и чересчур костлявым для такого роста. Кончики его пальцев почти упирались в изножье постели; Криденс лежал и дожидался, пока колдомедиками проверят действие исцеляющих чар и ощупают его срастающиеся кости. «Вам не больно, мистер Бэрбоун? — звучал заботливый вопрос. — А так?» Нет, ему не было больно. Ему в буквальном смысле было никак. — Я не голоден. — Хотя бы попробуй. Персиваль сидел, крепко сжимая в пальцах ложку. Брови сошлись у самой переносицы, взгляд карих глаз был абсолютно серьёзен. Что он собирался сделать? Покормить его? Это просто смешно. Весь облик Персиваля приобрёл то самое выражение решительности и крайней сосредоточенности, над которым Криденс когда-то так много шутил и которое так сильно любил. Он опустил глаза и стал рассматривать свои лежащие поверх одеяла руки. Руки были бледными, неказистыми и длинными. Как раз такими, какие можно было бы ожидать у человека вроде Криденса. — Я не хочу, — устало сказал он, когда ложка в руке Персиваля зачерпнула каши и зависла у его лица. — Не надо. Просто позови миссис Митчелл. — Миссис Митчелл меняет повязку Примуле, Криденс. Это надолго. — Значит, я подожду, пока она не закончит, — произнёс он, стараясь смотреть на свои руки и ни на что больше. — Пожалуйста, убери это от моего лица. Внезапно ложка проехалась по его щеке – то ли дрогнула повреждённая рука Персиваля, то ли не вовремя мотнул головой Криденс, то ли дело было в какой-то другой глупой случайности, но это произошло. Каша была горячей и липкой, ощущение — неприятным и унизительным. Однако не настолько, чтобы срываться и повышать голос – а именно это, сам не зная почему, Криденс и сделал. — Оставь меня в покое, Персиваль! — воскликнул он в сердцах, жалея, что не может швырнуть идиотскую тарелку на пол. Даже крича, Криденс избегал смотреть Персивалю в глаза. — Почему ты не можешь просто… Он как-то странно всхлипнул и затих, вдруг понимая, что ему совсем нечего добавить. Криденс не успел пожалеть о словах, слишком быстро сорвавшихся с языка. Не успел даже вполне понять, что случилось – тарелка вдруг вырвалась из рук Персиваля, опрокинувшись на его рубашку, и премерзкая каша полилась по его шее и груди. Изумлённо вздохнув, Криденс уставился на его покрасневшее лицо. Несколько секунд Персиваль казался настолько сбитым с толку, что не догадывался произнести волшебное «Экскуро». Взгляд его наполнился настороженностью: перебегал то на Криденса, то на свои руки, то на Криденса, то на грязную рубашку. Криденс ничего не понимал и только оторопело пялился на него, почти не моргая. Он ожидал шквал обвинений и ругательств, но вместо них на него вдруг свалилась улыбка Персиваля: осторожная, вопросительная улыбка человека, самого ещё не совсем уверенного в её первопричине. Его глаза ликовали. Будто ничто не способно было сделать Персиваля счастливее, привести его в больший восторг, чем следы горячей каши на одежде. Персиваль сделал это специально? Какой в этом был смысл? — Это не я, — сказал он, словно прочитав мысли Криденса. — Я ничего не делал. Это ты. Криденс всё ещё не улавливал. До него просто не доходило, в уме не возникало даже вероятности подобного. — В тебе проснулась стихийная магия, Криденс, — объяснил Персиваль. Стихийная магия. В нём проснулась магия. Тарелка поднялась в воздух не потому, что Персиваль испугался или захотел подкинуть её, а потому, что этого захотел Криденс. Он буквально почувствовал болезненный спазм в своём горле, вызванный этим простым осознанием. Почему оно так безмерно ранило его? Оно захватило Криденса, подобно острому приступу ностальгии, который ловит тебя в свои сети, стоит вернуться в место, в котором вырос, или услышать песню, которую пел когда-то с навсегда ушедшим из твоей жизни человеком. Криденс закрыл глаза, и неожиданно ставшая отзывчивой память дорисовала последний штрих: он вспомнил, как давным-давно, будучи ещё совсем маленьким мальчиком, тайком залез на крышу с приютскими ребятишками. Дети так редко брали его поиграть с ними, что Криденс был согласен на любую авантюру – лишь бы быть включённым в игру и побегать вместе со всеми. Он вспомнил, как подобрался к самому краю и смотрел на свободную, тёмную в вечернее время суток улицу – где-то там, далеко внизу, вот-вот должна была пройти миссис Смит с пакетом муки: завтра она с девочками собиралась испечь для них сырные лепёшки. А потом кто-то осалил его. Он потерял равновесие, крыша ушла у него из-под ног, и на какую-то мельчайшую секунду он повис в воздухе вниз головой. Он упал и не разбился. Мирную тишину квартала нарушил чей-то громкий крик, но кричал не он. Кричала миссис Смит, показывающая на него пальцем с другой стороны дороги. Он сел на землю и посмотрел наверх. Куча мальчишек и девчонок выглядывала из окон, в страхе разинув рты. Он пролетел четыре этажа и ничего не почувствовал. А несколько дней спустя миссис Смит позвала его в главный зал и попросила собрать мешочек с вещами. «Одна очень добрая женщина пришла познакомиться с тобой, мой дорогой. Её зовут Мэри Лу Бэрбоун, — сказала миссис Смит, и он видел, как замерла её рука в паре дюймов от его головы. Она хотела погладить его, но почему-то опасалась, а почему – он не понимал. — И она хочет усыновить тебя. Ты её обязательно полюбишь, главное — будь хорошим мальчиком». Он пообещал, что так и сделает, и женщина забрала его с собой. Мисс Бэрбоун оказалась скромно одетой, но молодой и очень красивой женщиной. Она хотела именно его, она не хотела даже посмотреть на других детишек. А ведь ему тогда уже исполнилось десять. Они шли за руку по бедному району Манхэттена, перепрыгивая через лужи, когда мисс Бэрбоун вдруг остановилась возле старой церкви и сказала, что хочет дать ему другое, более чистое имя. «Это очень хорошее имя, — сказала она с той самой интонацией, которую он потом слышал от неё на протяжении долгих одиннадцати лет. — Оно означает «доверие». Намного лучше, чем Джон, не так ли?» «Да, — ответил он с восторженной улыбкой, готовый отдать ей не только своё имя, но и руку на отсечение – лишь бы она взяла его с собой, лишь бы она не отказалась от него и не оставила одного, так, как это уже произошло с ним однажды. — Криденс – очень хорошее имя».***
Ближе к середине июня Криденс наконец смог отвоевать контроль над руками. Поначалу даже самые элементарные действия давались ему тяжело – пальцы загибались самопроизвольно, а не так, как хотел Криденс, ложки и перья выпадали из них и летели на пол, на кровать, куда угодно, и приходилось заново учиться есть и писать письма. Он начал сочинять послание для Тины и Куинни Голдштейн, даже набросал для них пару вступительных фраз своим корявым, несформировавшимся почерком, но скоро устал и бросил, решив вернуться к нему попозже. И так и не вернулся. Мистер Макдафф пришёл к нему лишь однажды: был самый разгар дня, и он появился в больнице Святого Фрэнсиса в сопровождении суровых близнецов О’Брайан. Зайдя, он спросил у Криденса, как тот себя чувствует и не нуждается ли в чём-нибудь. По несвойственной тому деликатности Криденс понял, что колдомедики посоветовали мистеру Макдаффу не волновать его. Не шокировать. Не провоцировать. Не делать ничего, что привело бы к рецидиву. Очень красивое слово для чего-то, способного одним махом проломить позвоночник здоровому оборотню. Сколько же времени прошло с их последнего разговора в деревне, когда он просил — да нет, откровенно умолял мистера Макдаффа поверить в его невиновность? Около двух месяцев назад он был для Криденса и спасителем, и палачом в одном лице. Что же, он своё получил. Судя по тому, как неуверенно держался волшебник на ногах, битва с оборотнями оставила отпечаток и на нём – Криденс заметил, что, переступая порог, Макдафф слегка припадал на левую ногу. — Со мной всё будет нормально, — ответил Криденс безо всяких эмоций – спокойный, холодный, ровный голос. Хватит уже плакать, достаточно. — Я это переживу. Преодолею. Ему хотелось прозвучать высокопарно, а получилось просто пафосно. Ну и ладно. Какая теперь разница? — Ты теперь говоришь совсем как Персиваль, дружок, — сказал, рассмеявшись, мистер Макдафф. Какое-то время Криденс не понимал, какой реакции на это от него ждут. — Спасибо? — предположил он. — Не за что, — сказал Макдафф, оглядывая палату цепким, как когти, взглядом, — это и не комплимент. А разве Персиваль не должен быть здесь? Криденс пожал плечами, пересчитывая уже досконально изученные деревья в окне. Почему все вокруг полагали, что смогут найти тут Персиваля в любое время дня и ночи? Неужели все и правда столь свято уверовали в крепость их с Криденсом любви? Люди страшно удивлялись, когда не обнаруживали Персиваля в его палате. А вот мистер Макдафф смотрел на него с гораздо большим пониманием, чем Криденсу хотелось. Он не нуждался ни в чьём сочувствии, и уж тем более – в его. — Я не видел его уже несколько дней, — признался он, заставив голос звучать небрежно. На самом деле, не таким уж сложным это и оказалось. — Наверное, он дома. Макдафф покачал головой и ничего не сказал на это его замечание. И всё же, спросил он ещё раз, было ли что-то, что необходимо Криденсу? — Да, — попросил Криденс после минутного раздумья, твёрдо зная, чего он хочет. Он никак не мог получить их от сиделок и медиков, но был готов добыть желаемое любой ценой. — Принесите мне весенние газеты. Следующим утром рядом с кроватью Криденса лежала огромная стопка выпусков «Ньюсмангер», начинающаяся с восемнадцатого апреля и доходящая аж до сегодняшнего дня. Похоже, даже мистер Макдафф готов перешагнуть через моральные принципы, когда дело касается правды. На обложке первого выпуска была размещена колдография Серафины Пиквери, а рядом – изображение атакованной тюрьмы. «Побег Геллерта Гриндевальда!» — кричал заголовок; жирные чёрные буквы едва не подпрыгивали от возбуждения. Для Криденса это не стало новостью – Персиваль поставил его в известность. В общих чертах. Криденс нетерпеливо раскрыл газету, пролистывая страницы. Восемнадцатое апреля. Цифра эта звенела в голове Криденса, подобно колоколу. Гриндевальд сбежал в Европу в ту ночь, когда их маленькая компания «чудом» пережила нападение группы оборотней. В статье не давали никаких подробностей – даже сражение, которое, как казалось Криденсу, должно было стать очередным всемирным достоянием, оказалось упомянуто журналистами настолько вскользь, что при беглом чтении и не заметить. «Также в эту ночь наблюдалась повышенная активность оборотней». Вот и всё. Конечно, вы наблюдали повышенную активность оборотней, идиоты, это же было полнолуние. Постепенно побег Гриндевальда начал обрастать подробностями в прессе. Стало известно о целой серии нападений по всему штату, произошедших в ночь с семнадцатого на восемнадцатое апреля. Как только удавалось погасить беспорядки в Буффало, новый вызов поступал из Вестчестера, и снова, и снова, и так до самого утра. Так что Макдафф ошибся, сравнивая Европу с огромным муравейником. Это было осиное гнездо, и это они, а не европейцы, разворошили его, когда заключили предводителя революции под стражу. Оборотни, напавшие на Криденса, были лишь крошечной верхушкой айсберга — несомненно, ироничной и тщательно проработанной, и всё же ничтожно малой в масштабах всей операции. Гриндевальд включил его в свой план даже не из личной неприязни. Он просто хотел спровоцировать Конгресс обратить на него своё внимание, чтобы отвести глаза от собственных дел. Это было настолько просто, настолько удобно, что грех было не воспользоваться подвернувшимся шансом. Мутировавший обскур, даже не знающий правды о себе. Кинувшийся на поиски человека, личину которого он привык боготворить. Сам того не подозревая, Криденс действовал строго по назначенному сценарию. Гриндевальд был единственным, кто видел его насквозь с самого начала. И Гриндевальд не ненавидел его. Скорее всего, Криденс не вызывал у Геллерта никаких особенных эмоций. Возможно, лишь лёгкое сожаление от провалившегося плана с обскуром. Криденс никогда не думал, что захочет испытать на себе чью-то ненависть, но даже столь презренное чувство казалось ему божьей милостью по сравнению с той стеной безразличия, с которой он столкнулся. Если бы Гриндевальд желал ему смерти, то Криденс бы продолжал жить назло ему. Криденс бы дрался до последнего, выцарапал бы себе путь из гроба даже ногтями, лишь бы доказать Геллерту, насколько многого тот лишился, предав его однажды. Это стало бы главным кредо его существования, причиной не опускать руки. Но этого не было. В майских статьях освещались достижения местных мракоборческих отрядов, особняком стояли колонки о событиях в европейских государствах. Гриндевальда засекали то переплывающим Ла-Манш, то покупающим какие-то артефакты на блошином рынке в Болгарии, то разгуливающим рядом с местами не-маговских преступлений в Германии. Учитывая то, с каким мастерством Геллерт со своими приспешниками использовали оборотные зелья осенью прошлого года, все эти варианты событий могли быть и правдой, и ложью одновременно. Криденс читал и читал, но его имя ни разу не промелькнуло в прессе. Ничего. Даже слова «обскур». Никто не знал о случившемся с ним. Интересно, а знала ли сама мадам Пиквери? Сложив пополам последний выпуск, Криденс сунул его к остальным. Вместе с владением руками вернулось ужасное желание разодрать себе грудь и вытащить то, что так прочно вжилось в него изнутри. Ненасытную дрянь, которая мешала ему умереть, которая была готова вернуть его назад даже с того света, лишь бы не терять своего носителя. Была готова жрать и жрать – его магию, его органы, всё его тело. Криденс слышал, что колдомедики говорили Персивалю, когда думали, что он уже спит. «Насколько всё серьёзно?» — спрашивал Грейвс. И ему отвечали: «У нас есть причины опасаться, что он проживёт меньше среднестатистического волшебника». Забавно, что теперь они с Персивалем буквально могли умереть в один день – и оба от старости. И ещё забавнее, что колдомедики даже не решались напрямую сказать об этом ему самому, передавали Персивалю, словно Персиваль был отцом, а Криденс – его умирающим ребёнком. Какой жалкий, какой трусливый поступок! «Но разве не этим же занимаешься ты? — спрашивал Криденс у себя. — Боишься поговорить с Персивалем, не можешь сказать ему правду, радуешься, когда его нет и он не смотрит на тебя этими влюблёнными глазами. Слабый, жалкий трус, вот кто ты есть, Криденс». Криденс услышал шаги. Он решил, что это пришла почитать сиделка, но на пороге стоял Персиваль. — Здравствуй, Криденс, — сказал он, оставляя дверь открытой. — Я могу зайти? Зачем Персиваль спрашивал? Догадывался о том, что он чувствует? — Да, — ответил Криденс, слегка помахав ему ладонью в знак приветствия. Грейвс заметил движение руки и улыбнулся, проходя вглубь палаты. Скинув пиджак, он присел на самый край кровати и извинился за то, что покинул его так надолго. «Небольшое дело, с которым я должен был разобраться», — так он это объяснил. След от зелья с гноем бубонтюбера темнел из-под рукава Персиваля, словно чёрная метка. Криденс одновременно хотел, чтобы он был за много, очень много миль от него, и при этом отчаянно желал, чтобы Персиваль остался рядом с ним навечно, утешал его и целовал, словно предателя Иуду, потому что у него не было никого, кто был бы ему настолько же близок, никого, кто любил бы его хоть вполовину так же сильно. Поэтому он позволил рукам Персиваля сплестись с его руками, и поэтому он погладил его ладонь и дал поймать себя в ловушку из пальцев. Очевидно, Персиваль заметил газеты, но промолчал. Может быть, он и так знал о них от мистера Макдаффа. Криденс не хотел обсуждать с ним это и испытывал благодарность за его наигранную слепоту. В тот момент не существовало в мире ничего добрее, что Персиваль мог бы для него сделать. Просто не замечать. — У меня есть кое-что для тебя, — сказал тот, доставая палочку. Криденс наклонил голову в немом вопросе. — Сначала я хочу показать тебе одно место, — таинственно произнёс Персиваль, вытащив из кармана что-то ещё. Криденс рассеянно опустил глаза, смотря на свои неживые ноги. — Ты не против, если я отвезу тебя? Мы можем трансгрессировать, но делать это внутри больницы будет немного неудобно. Секунду-другую Криденс продолжал смотреть на свои ноги, не совсем понимая смысл слов. — Отвезёшь? — переспросил он. Персиваль взял из своего дома и трансфигурировал для него кресло-каталку. Криденс никогда не воспринимал рассказы Персиваля о ней всерьёз, но вот она стояла у его кровати. Попросив его подвинуться поближе, Персиваль убрал одеяло и подхватил Криденса под коленями. С помощью магии, значительно облегчившей вес Криденса, он подтащил его к краю и пересадил в кресло. Какое-то время Криденс продолжал обнимать его за шею, не чувствуя, что уже сидит. В нём вновь расцвело то странное, грустное чувство, которое захлестнуло Криденса в одну из их первых ночей – ему казалось, что нечто ужасное непременно случится, если он осмелится хоть на секунду выпустить Персиваля из своих рук. Мучительно захотелось податься к его уху и прошептать что-нибудь, понятное только им двоим, например, молитвенное «Ты – лучшее, что есть в моей жизни». Но он не мог. Обскур отобрал не только часть его тела, но и часть его жизни. И если Криденс знал, что ноги были всего лишь ногами, которые рано или поздно восстановятся, то он не был так уверен, что рана, которую нанесёт ему потеря Персиваля, затянется хоть когда-нибудь. Что тогда делать? Что тогда? — Тебе удобно? — спросил Персиваль, оказавшись на свободе. Криденс сложил руки на коленях. — Это странно. Ты ездил в такой, когда был здесь? — Если ты пытаешься спросить меня, не выглядишь ли ты глупо, то мой ответ – нет, — сказал Персиваль, присев перед ним и поцеловав в колено через больничные штаны. — И да, я использовал её. Просто расслабься. Ты будешь рад тому, что я приготовил. Он обошёл его сзади и подтолкнул кресло к выходу. Коридор, в котором они очутились, оказался очень длинным и светлым. Криденс ещё никогда не болел настолько сильно, чтобы не иметь возможности самостоятельно передвигаться, и чувство неловкости возрастало в нём с каждой оставленной позади дверью. Неожиданно Персиваль остановился. Криденс услышал, как он похлопал себя по карманам. — Я забыл одну вещь в кармане пиджака, — сказал он, пав жертвой рассеянности. — Ты подождёшь меня? — Ладно, — глухо ответил Криденс, и Персиваль ушёл. Вокруг было тихо и безлюдно. Наверное, сейчас время дневного сна? Криденс огляделся в поисках каких-нибудь часов или временных указателей, но ничего подобного в безупречно белом коридоре не нашлось. Двери нескольких палат были приоткрыты, однако звуков из них не доносилось. С места, где сидел Криденс, не было видно кроватей с пациентами. Осмотрев кресло, он прислонил ладони к колёсам и попробовал подвигать их сам, но тщетно. Или у него не получалось, или он делал что-то не так. В конце коридора прошли несколько колдомедиков: заметили его, но ничего не сказали. Получается, Персиваль предупредил их? Что такое он собирался показать ему, если для этого потребовалось ставить в известность весь персонал? Криденс обернулся, смотря в направлении, откуда они вышли. Кто-то спустился по лестнице и повернул направо, неспешно шагая в корпус для психически нестабильных волшебников. Присмотревшись, он узнал Примулу. Криденс запомнил её по колдографии в газете – правда, на использованном «Ньюсмангер» снимке была видна лишь здоровая часть её лица. Примула Дональдсон медленно шла по коридору, отрывая лепестки от букетика первоцветов и бросая их себе под ноги. Любит-не любит, говорила она, любит-не любит. Лепестки падали и тут же вспархивали в воздух – заботливый Норберт поднимал их с помощью заклинания левитации, ничего не говоря и не мешая, а просто тихо и преданно бредя за ней с палочкой и рукой наготове. Криденс так редко видел его рот закрытым, что не сразу узнал. Он так и не смог до конца понять, что эти двое нашли друг в друге. Однако между ними вспыхнула совершенно спонтанная, но сильная связь, при этом куда более правильная и естественная, чем была между ним и Персивалем. Один или два раза, когда путь их проходил мимо палаты Криденса, он слышал, как весёлый и ласковый голос Норберта убеждал изуродованную Примулу в том, что она – самая красивая девушка не только в этой больнице, но и во всей стране. Криденсу было прекрасно известно, что шрамы на её лице никогда не заживут. Наверное, Норберт тоже знал об этом. Ему просто было всё равно, насколько плохо она выглядит. Это попросту не имело для него значения. «Сегодня была казнена приверженка идеологии Гриндевальда Шукар Вайнрих» — подкинула память строчки из статьи за шестое мая. Простое упоминание где-то на предпоследней странице. Криденс подумал о записочке на клочке газеты, которую Примула подсунула под его дверь два или три дня назад: «Берт сказал, ты тот самый Криденс Бэрбоун. Мне жаль, что я написала про тебя ту ужасную статью». Он даже не вспоминал о ней, пока Примула не попросила за неё прощения. Заметив Криденса, Норберт улыбнулся и, подняв руку над головой, широко ему помахал. Криденс вежливо кивнул. Замершая Примула тоже узнала его: она опустила глаза на свой жёлтый букетик, выбрав самый симпатичный из цветков с ободранными головками и протянув его в сторону Криденса, чтобы подарить. Норберт взял её за руку и покачал головой. Они зашептались и вскоре скрылись в повороте коридора. Персиваль вернулся к Криденсу с блестящим драготом в руке. — Мы должны что-то купить? — растерялся Криденс, послушно беря монетку в ладонь. — Нет, не нужно ничего покупать. Просто подержи его у себя, хорошо? — попросил Персиваль. — Только не потеряй. Видел кого-нибудь? — Норберта и Примулу, — сказал Криденс и, поразмыслив, спросил: — Примула ведь поправится? — Шрамы, оставленные оборотнями, редко поддаются лечению. А что касается её глаза… — Я говорю не про внешность, — перебил Криденс. На это Персиваль ничего не ответил. Он вёз Криденса куда-то вглубь здания, ловко преодолевая лестницы и порожки. Ничего не спрашивая и не говоря, стараясь производить как можно меньше шума, Криденс прислонился затылком к креслу и смежил веки. Пальцы его лениво, полусонно поглаживали золотой драгот. Он не думал, что дорога к загадочному месту Персиваля будет так длинна. До сих пор больница казалось ему очень маленькой и в его представлениях ничем особенно не отличалась от не-маговских клиник, но на деле лабиринты её коридоров словно бы устремлялись к бесконечности. Криденс ни за что не смог бы найти из неё выход, если бы захотел вдруг сбежать. Он уже не знал, как вернуться назад в палату. — Смотри, — сказал Персиваль, призывая его открыть глаза. — Тебе нравится? Перед Криденсом был розарий со стеклянными стенами и потолком. Он посмотрел наверх, щурясь от яркого солнца, и заметил плывущие по небу облака – они двигались слишком быстро, и даже само солнце, казалось, слегка меняло своё положение на небосводе. Это было ненастоящее небо, понял Криденс, и заросли за стеклянными стенами были ненастоящими. Время здесь текло слишком быстро. Сад был зачарован, и просиди они здесь несколько часов — увидели бы, как день перерождается в вечер, а за сумерками сгущается звёздная ночь. Розы вытянулись вверх на десять-пятнадцать футов, вступая в схватку друг с другом, и самые пышные красные, белые и розовые бутоны покачивались высоко над головой Криденса под собственной тяжестью. Запах был очень сильным и сладким, но голова от него не болела. В розарии помимо них никого не было, но впереди, под сводом увитой цветами арки, Криденс заметил лавочку. Сквозь шипастые кусты кое-где проглядывали и другие лавочки, и даже что-то, напоминающее беседку. Это означало, что люди приходили сюда, но Персиваль позаботился о том, чтобы сегодня никто не нарушил их одиночество. Криденс почувствовал, как зацарапалось в его сердце беспокойство. Персиваль догадывался? Он всё понял? Он хотел поговорить с ним и поэтому привёл его в место, где им никто не сможет помешать? — Криденс? — позвал его Персиваль и наклонился, чтобы заглянуть в лицо. — Что-то не так? Нет, всё было в порядке. Розарий был очень красивым. Криденс раньше не гулял в таких. — Это то, что ты хотел показать мне? — Не совсем, — признался Персиваль. — Я должен тебя ненадолго оставить. Посидишь здесь немного? Криденс едва не рассмеялся по-чёрному. Уйти-то у него вряд ли бы получилось. — Ладно, — сказал он, подавив в себе этот порыв к самоуничижению. Увесистые шапки цветов колыхались на стеблях, хотя ветра не было. Положив монетку на колени, Криденс потянулся к ближайшей, очень пышной тёмно-красной розе. Лепестки у неё были нежными и мягкими и легко опадали, стоило нарушить их покой прикосновением. Кое-где на резных листочках лежала роса. Роса, наверное, тоже была ненастоящей. Возможно, ненастоящими были даже розы. Но внутри этого зачарованного садика было так покойно и уютно, что Криденса это почти не беспокоило. Пол напоминал лужайку с коротко подстриженной травой. Криденсу захотелось немедленно прикоснуться к ней. Съехав по креслу ниже, он свалил свои ноги с подставки и опустил их прямо на тёплую от солнца траву. Боже, как же приятно. Наслаждение было настолько сильным, что Криденс чуть не заплакал. Он попробовал пошевелить пальцами ног и смог прихватить и выщипать пару зелёных травинок. Что-то зашумело в розовых кустах рядом с ним. Криденс пригляделся, раздвигая усеянные шипами ветви, но никого не заметил. Может быть, тут водятся какие-нибудь кошки? Но зачем? И что они едят — розы? Криденс заёрзал, попытавшись принять удобное положение, и позабытый драгот скатился с его колен на траву. Он наклонился, чтобы поднять его, но что-то опередило его. На том месте, куда упала монетка, не было ничего, кроме притоптанной травы. Нет, его опередило не «что-то». Это был «кто-то». Перевесившись через подлокотник, Криденс смотрел под куст красных роз и не верил своим глазам. Пушистенький ниффлер сидел там, с довольным урчанием запихивая монетку себе в кармашек. Увидев Криденса, зверушка погладила себя по животику и, встав на все четыре лапы, радостно посеменила к нему. Запрыгнув на подставку, ниффлер вскарабкался по его ногам и стал внимательно исследовать карманы больничной пижамы на предмет наличия каких-нибудь ещё драгоценностей. Криденс сидел, боясь не только двигаться, но и дышать. Однако, когда ниффлер задрал ему рубашку и сунул под неё нос, проверяя, не прячутся ли монеты в пупке Криденса, он отмер и взял чёрненького зверя на руки. — Что ты тут делаешь? — растерянно спросил Криденс у ниффлера, словно тот каким-то чудесным образом мог его понять и ответить. Зверёк только стукнул лапкой по пальцам Криденса, недовольный, что его посмели оторвать от важного процесса поисков. Криденс выпустил его, разжав пальцы, и тушка ниффлера плюхнулась вниз. Коготки ухватились за его штанину, и ниффлер повис на ней. Только тогда Криденс рискнул обернуться к двери, ведущей в розарий. Он не слышал, чтобы Персиваль, уходя, закрывал её за собой. Криденс уже знал, кого увидит на пороге, и боялся, что слабое сердце его разорвётся надвое от перемешанного пополам с горем счастья. И то, и другое буквально отняло у него дар речи. — Привет, Криденс, — сказал Ньют, улыбнувшись ему своей особенной улыбкой. Криденс не знал, смог ли он произнести что-нибудь в ответ, смог ли он хотя бы улыбнуться, – рефлекторно, даже не задумываясь, он попытался вскочить и броситься к Ньюту с объятием. Как-то ему удалось встать, но ноги его тут же вздрогнули и подкосились, и лишь чья-то магия спасла Криденса от неминуемого падения. Он почувствовал, как невидимые руки придержали его и помогли вернуться в сидячее положение. Висящий на штанине ниффлер пискнул и рухнул в траву, тут же обиженно уползая под куст. Подойдя, Ньют склонился к нему и сам крепко обнял за плечи. Криденс схватился за его спину с такой силой, словно пытался удержать ускользающую от него иллюзию. — Ты приехал, — неверяще забормотал Криденс ему в рубашку, так знакомо пахнущую шерстью и кормом. Краем глаза он заметил ещё одного человека, стоящего чуть в стороне от них, но не узнал его и принял за колдомедика. — Боже, я так скучал по тебе. Ты не представляешь, как сильно я скучал по тебе. — Как же я мог не приехать? — спросил Ньют так естественно и по-доброму, что Криденсу немедленно захотелось забраться в его карман, словно лечурке, и просидеть там до скончания своей жизни. Он хотел слиться с ним, спрятаться в его руках от всего мира. Ньют гладил его стриженую голову, будто пытался убаюкать. — Я тоже очень сильно скучал по тебе, Криденс. Теперь всё будет хорошо. — Нет, не будет, — в отчаянии заспорил Криденс, не зная, что с ним станет, если Ньют попробует разорвать эти ненормальные объятия. — Я так виноват, Ньют, это всё из-за меня. Я не должен был убегать, мне следовало остаться с тобой. Я всё испортил, всё. — Не вини себя, —сказал Ньют, посмотрев ему в лицо. — Мы все здесь, чтобы помочь тебе. «Мы все». Криденс перевёл взгляд на второго гостя, впервые посмотрев на него не с безразличием, а с интересом. Тот был одет в светлую рубашку с галстуком и серую жилетку, совсем не похожую на общепринятую униформу всех здешних колдомедиков. В густой каштановой бороде проглядывали яркие рыжие волоски, спокойные глаза рассматривали розовые заросли. Мужчина стоял на почтительном расстоянии, полубоком, так, чтобы не нарушать трепетный момент их встречи своим вмешательством. Даже когда изучающий взгляд Криденса стал уже неприлично долгим и волшебник должен был бы почувствовать его на себе, он не оторвался от роз и не повернулся к ним. — Ты помнишь, как я рассказывал тебе об одном хорошем человеке, которого я узнал в Хогвартсе? — осторожно спросил Ньют, опекающе держа одну ладонь на плече Криденса. — Его зовут Альбус Дамблдор. Услышав своё имя, мужчина посмотрел на них и, слегка улыбнувшись, кивнул. Он наконец подошёл к ним и по-джентльменски протянул Криденсу руку. Альбус Дамблдор. Напрягая память, Криденс постарался вытащить из неё какие-нибудь воспоминания об этом человеке. Он вспомнил несколько рассказов Ньюта о преподавателе, по-своему покровительствовавшем ему, и ещё – как Персиваль однажды упомянул о нём в контексте преступлений Гриндевальда. По его словам, Альбус Дамблдор помог британцам или французам выйти на одного из пособников тёмного мага. Это не много им дало, конечно, раз уж тот почти сразу умер от драконьей оспы, но всё равно. — Я давно мечтал познакомиться с тобой, Криденс, — сказал мистер Дамблдор с сильным английским акцентом, когда Криденс всё же пожал его руку. Рукопожатие у него оказалось приятельское и совсем не болезненное, не такое, как у мадам Пиквери. — Для меня это большая честь. Большая честь? Криденсу захотелось рассмеяться, но тогда Альбус с Ньютом обязательно попросили бы объяснить причину его смеха. А никакой причины у него не было. Ничего, кроме того факта, что для кого-то встреча с ним может стать честью, а не проклятием. Не зная, что сказать, Криденс беспомощно посмотрел на Ньюта. — Профессор Дамблдор очень хотел поговорить с тобой, — сказал Ньют, погладив его по плечу. — Ты ведь не против? Тебе не обязательно соглашаться, если ты не хочешь, но мы все желаем лишь лучшего для тебя. — А ты? — обеспокоенно спросил Криденс. — Ты хочешь, чтобы я присутствовал? Замявшись, Криденс посмотрел на мистера Дамблдора. Он не знал, о чём тот хотел поговорить с ним, и совсем не был уверен в том, что хотел бы, чтобы об этом – чем бы это ни было — узнал Ньют. Существовали некоторые вещи, которые Криденс желал оставить в тайне и о которых предпочёл бы забыть. Ему казалось, что ими он оскорбил бы не только своих родителей, но и Ньюта, и всех ныне живущих. Всё ещё не до конца уверенный, он помотал головой. — Тогда я пойду поговорю с мистером Грейвсом, — объявил Ньют, напоследок глянув на небо. Облака на нём заалели, когда волшебное солнце начало клониться к закату. Что-то упало на крышу сверху, какой-то листочек или капля, и Криденс увидел, как расползлись по волшебному стеклу круги – совсем как в той комнате Конгресса. Никакой пациент не смог бы разбить эти стены, даже если бы захотел. — Должно быть, он уже заждался. Пожалуйста, Криденс, если тебе будет что-нибудь нужно или ты почувствуешь себя плохо – скажи мистеру Дамблдору, и он позовёт колдомедиков. Ни о чём не переживай. Криденс не переживал. Но оставшись наедине с мистером Дамблдором, он почувствовал себя не в своей тарелке. Как он мог судить по рассказам других волшебников, человек этот пользовался уважением в определённых кругах. Насколько невежливо будет признаться, что сам он почти ничего о нём не знает? Наверное, мистер Дамблдор догадался о его смущении, потому что наклонился и мягко спросил, не хочет ли Криденс выпить воды или немного осмотреться в больничном розарии. И хотя Криденс отрицательно потряс головой на оба эти предложения, вежливые вопросы гостя в конце концов вовлекли Криденса в разговор. — Откуда вы обо мне узнали? — спросил он, срывая листочек с ближайшего куста. Размяв его в пальцах, Криденс поднёс листик к носу и понюхал. Запах роз на коже был почти удушающим. — Ньют вам сказал, да? А откуда Ньют узнал о том, что произошло? — Мистер Грейвс пригласил меня в Америку, как только ты пришёл в себя, — ответил мистер Дамблдор. — Думаю, я пробуду здесь ещё какое-то время, прежде чем вернуться назад. Мистер Грейвс, ну конечно. Странно, что Криденс о нём совсем не подумал. — Вам двоим повезло найти друг друга, — добавил гость. Криденс не понял, было ли это вопросом или утверждением. — Да. — Он очень обеспокоен твоим состоянием, — заметил мистер Дамблдор и прикоснулся кончиками пальцев к стебельку розы, без слов заставляя его отрастить новый листочек взамен прежнего – того, что Криденс грубо сорвал. — Прямо сейчас ты, должно быть, не захочешь говорить со мной об этих вещах. На твоём месте я бы не захотел, чтобы кто-то влезал в мою душу и решал, что будет лучше для меня. Но я думаю, что самое дорогое качество – это честность. — Он замолчал, магией помогая раскрыться ослабевшему в тени бутончику. А затем произнес слова, которые обезоружили Криденса в то же мгновение, в которое были сказаны: — Он любит тебя. Возможно, сильнее, чем ты его. Но это ведь было неизбежно, да? Криденс смотрел на розу. Красные, наливающиеся соком лепестки распускались прямо на его глазах. — Такое у вас сложилось впечатление? — спросил он чуть погодя. — Это не впечатление, — сказал мистер Дамблдор негромко, наблюдая за цветком. — Мистер Грейвс сам сказал мне. В горле встал ком, и Криденс поскорее заслонил глаза рукой — сделал вид, что попала соринка. Он попытался придумать что-нибудь для ответа, какую-нибудь смешную небрежность, и вспомнил о своём ушедшем горе, в котором он захлебнулся два месяца назад: в спальне Персиваля у открытого окна, с его губами на своих губах, с полной луной, выползшей из-за туч. «Скоро всё закончится, — кричали его мысли в тот момент. — Всё заканчивается, и это закончится тоже». Криденс не мог поверить, что с той страшной ночи прошло уже два месяца. «Два месяца…» — начал было думать он, но не смог довести свою мысль до конца. — Зачем вы говорите со мной об этом? — спросил он, опустив руки. — Вы не были на моём месте. Вы не знаете, каково это – любить кого-то даже после того, как узнаешь, что он за человек. Я мечтал, чтобы это чувство прошло. Но оно не проходило. Мистер Дамблдор грустно улыбнулся. Криденсу показалось, что за его улыбкой скрывалось нечто большее, чем он готов был показать, но не смог найти в себе решимости надавить. Это нечто касалось лишь его одного и не было предназначено для чужого взора. — Иногда хорошие люди влюбляются в плохих людей, Криденс, — сказал он с чем-то, что Криденс не смог бы определить словами – он просто почувствовал это как перемену в его голосе. — Это не делает их хуже. Это просто случается. Я знаю, как хочется тебе поскорее вырвать из себя чувства, которые кажутся тебе неправильными. Людям всегда плохо, когда они испытывают что-то, что, как им кажется, они не должны испытывать. Но некоторые чувства обязаны пройти свой собственный путь. Ты не исцелишь их раньше, чем истечёт их срок. Криденс отвернулся, чтобы не видеть выражения его лица. — Но что если этот срок никогда не истечёт? — спросил он шёпотом. Мистер Дамблдор придержал бутон между пальцев и наклонился, чтобы понюхать его. — Мы не выбираем, что нам чувствовать, Криденс, — сказал он медленно. — Но можем выбрать, что нам с этим делать. Только мы вольны решать, как нам поступать. Во всём этом разговоре было что-то нереальное, совсем как в волшебном розарии вокруг них. Криденс знал, что им стоило бы прекратить его, что диалог свернул в какое-то совершенно ошибочное, совершенно неверное русло, но не мог заставить себя замолчать. Глаза гостя следили за ним сочувствием. У Криденса возникло странное впечатление, что если и существовал в мире хоть один человек, способный понять его чувства, то этим человеком был Альбус Дамблдор. Он не знал, как это возможно и почему развязался его обычно скованный язык, но от этого малознакомого волшебника веяло таким пониманием, что Криденс на мгновение почувствовал его, как боль, и не понял, кому из них двоих она принадлежала. — Персиваль заслуживает кого-то, кто полюбит его за то, кто он есть, — прошептал Криденс. — А не за то, кем он не является. Я должен был понять это раньше. Я был просто ужасен. Дамблдор повернулся к нему лицом, и на секунду Криденсу показалось, что сейчас он заговорит с ним о чём-то глубоко личном – о каком-то секрете, который он не может доверить ни одной живой душе. Но что-то вдруг заставило его передумать, какой-то внутренний страх, и на лице его отразилась рассеянная улыбка. — Я знаю, что заставит тебя почувствовать себя лучше, — сказал он в какой-то шутливой манере, которая показалась Криденсу неуместной. — Лимонный щербет. День, начатый с лимонного щербета, не может быть плохим, не так ли? Криденс запрокинул голову, смотря наверх. — Сейчас ведь уже почти вечер. — Да, — пробормотал мистер Дамблдор. — И правда. Встав позади Криденса, он положил ладони на рычаги кресла и слегка подтолкнул его вперёд, направляя вглубь сада. Босые ноги Криденса проезжались по траве, та щекотала, успокаивая. Ниффлер заметил их уход и, подбежав, забрался на колени Криденса: свернувшись там клубочком, он уснул, словно кошка. Задумчиво поглаживая его вдоль шёрстки, Криденс вытащил из неё пару листочков. Внезапно мистер Дамблдор начал рассказывать ему о себе. Он разговаривал с ним совершенно будничным тоном, словно они были старыми друзьями и случайно встретились на каком-нибудь курорте после долгой разлуки. Он говорил о своём детстве и об одном фантастически тёплом лете, в которое познакомился с Геллертом Гриндевальдом. Он знал Гриндевальда. Он рассказал о своём брате и о сестре, которую потерял. Он не сказал, как именно, он сказал «потерял», как об очень важной утраченной части своей жизни, и Криденс не посмел расспрашивать его об Ариане. Мистер Дамблдор потерял её, но не хотел допустить того, чтобы кто-то потерял Криденса. Он хотел помочь и спрашивал его разрешения. Криденс неотрывно смотрел на свои руки, думая над его словами. Они заставили его опешить. Мистер Дамблдор катил его по дорожке из камня, и под расфокусированным взглядом розы превращались в разноцветные пятна. Их вызывающая яркость болезненно раздражала нервы Криденса. Был ли в то далёкое лето Геллерт Гриндевальд кем-то ещё – каким-то другим человеком, которого Криденс никогда не знал и не узнает? И если был, то существовал ли кто-то, кто любил его таким?***
— … повадки кентавров не похожи на человеческие: живут они дико, отказываются носить одежду, предпочитают обитать вдали от магглов и волшебников, — вслух читала Тина, покачивая ногой, — и, тем не менее, имеют равный им разум. Книга Ньюта о волшебных тварях наконец прибыла в Америку — все четыре экземпляра. На двух из них, прямо на титульном листе, своеобразным бисерным почерком была сделана надпись: «Моему самому дорогому другу Криденсу от Ньюта. Март 1927 года». Криденс прочитал книгу вдоль и поперёк, включая написанное мистером Дамблдором предисловие, и пространные размышления о фантастических существах наряду с интересными фактами из их жизни в естественной среде странным образом успокаивали его, погружая в некое подобие транса. Ньют нешуточно смущался, когда Криденс просил кого-нибудь вслух зачитывать ему главы из его «писанины», но никогда напрямую не возражал. Вот и сейчас Ньют сидел у Криденса в ногах, складывая из листов газеты зачарованных мышек и отправляя их бегать по одеялу. Держать в палате настоящих зверей колдомедики запрещали, а вот в розарии Криденса почти всегда ждал ниффлер. Он уже мог самостоятельно передвигаться, используя чью-нибудь руку в качестве опоры, и периодически гулял по коридорам в сопровождении миссис Митчелл или Ньюта. Однажды он всё-таки упал, больно ударившись коленями о пол, и вместе с ним с подноса сиделки попадали все тщательно заготовленные зелья костероста. Когда Криденс открыл глаза, миссис Митчелл уже радостно всплёскивала руками и говорила, что сейчас позовёт всех колдомедиков посмотреть на стихийную магию «их мальчика». Вскоре об этом происшествии знали и все дежурные волшебники, и Персиваль, и Ньют, и Порпентина, и вообще все хоть сколько-нибудь включённые в судьбу Криденса люди. — Никогда не видела кентавров, — заметила Тина, приостановившись, чтобы глотнуть воды. — А в Англии их много? — Достаточно, — отозвался Ньют и коснулся волшебной палочкой очередного оригами. — Особенно в лесах. Криденс лежал на животе, лицом в подушку, отдалённо вслушиваясь в их разговор. Он поворочался, почувствовав, как пара мышек пробежала между его лопатками, но ничего не сказал – только фыркнул, начиная засыпать. На улице уже темнело, и сосны стояли в окне чёрными истуканами. Порпентина с Ньютом уже собрались уходить, но их остановили шаги в коридоре. Кто-то приближался к палате. Скрипнула входная дверь, и Криденс расслабился, услышав голос Куинни. Она выходила, чтобы обсудить с миссис Митчелл какой-то вопрос, и теперь вернулась. Криденс повернул к ней голову, собираясь попрощаться и пожелать спокойной ночи, но неожиданно прочитал на лице Куинни робкое беспокойство. Что-то случилось? — Криденс, — позвала она, мягко взяв его за плечо. — Я видела, как мистер Грейвс разговаривал о тебе с колдомедиками. Ты не будешь против, если мы пригласим его? Этот вопрос на некоторое время повис в воздухе. — Я хочу спать, — тихо пробормотал Криденс и спрятал лицо обратно в подушку. — Скажи ему, чтобы пришёл позже. Нет, лучше скажи ему, что я уже сплю. Что меня не стоит будить. Куинни отступила, очевидно, удивлённая его ответом. Криденс почувствовал лёгкую боль в голове и поморщился, решив перевернуться на бок. Так и сделав, он натянул одеяло и стряхнул с себя ставших безжизненными бумажными фигурками мышек. Тина выключила свет, оставив гореть ночник, Куинни поцеловала его в висок, а Ньют распрощался с ним до завтрашнего утра – он приехал в Нью-Йорк всего на пару недель и старался проводить в палате Криденса каждую свободную минуту. Если он не находился в своём гостиничном номере или не встречался с мистером Дамблдором, обсуждая с ним вопросы касательно обскурии, то он был в больнице Святого Фрэнсиса. Наверное, если бы ему разрешили, он бы тут ночевал. Спал бы на кушетке или даже на полу. Криденс не помнил, когда в последний раз улыбался, но что-то при этой мысли окутывало его успокаивающей негой. Раздумывая над этим, Криденс услышал, как за спиной медленно провернулась дверная ручка. Дверь бесшумно приоткрылась, и кто-то молча зашёл внутрь. Криденс посмотрел в окно, силясь уловить в отражении силуэт человека, но света ночника не хватало. Он зажмурился и попробовал задышать ровнее, надеясь притвориться спящим. От волнения дыхание прерывалось, и представление получилось так себе. Он почувствовал, как прогнулся матрас и как мужская рука легла на его плечо. Должно быть, Куинни прочитала его мысли, прежде чем уйти. — Криденс, — негромко позвал Персиваль, — я знаю, что ты не спишь. Действительно. Они столько времени спали вместе. Неужели Персиваль не раскусил бы его? Криденс открыл глаза, но не повернулся к нему. — Не поговоришь со мной? — спросил Персиваль. — О чём? — как можно беззаботнее спросил Криденс в ответ. — А ты правда считаешь, что нам не о чём поговорить? — Криденс не видел, но почувствовал, что он улыбнулся. Понимающая, печальная улыбка, она разбила Криденсу сердце. — Я вижу, что что-то не так. Повисло неловкое молчание. — Разве? Персиваль помедлил, а затем добавил в тех же самых выражениях, что когда-то рассмешили Криденса: — Не думай, что я не разгадываю твои представления, маленький притворщик. Криденс вспомнил, словно что-то очень давнее, как дурачился с ним перед разгорающимся камином. Свою ногу вокруг его шеи, губы Персиваля повсюду на его теле. Лучшее, что было в его жизни. Тогда ему казалось, что счастье будет длиться вечно. Сейчас Криденс был уверен, что начнёт истерически рыдать, если найдёт в себе силы заглянуть Персивалю в лицо. Как он посмотрит в эти глаза? Что он им скажет? Он напрягся, когда рука Персиваля коснулась его шеи. Наверное, он даже всхлипнул, потому что рука с его шеи внезапно исчезла – быстро, безо всякого промедления, словно прикосновение ошпарило Персиваля или причинило точно такую же боль, какую чувствовал Криденс. — Ты несчастлив, — будто подытожил Персиваль. — Возможно, — согласился Криденс с предательской дрожью в голосе, — но ты здесь ни при чём. Он почувствовал себя таким маленьким и одиноким, таким по-детски несчастным, что, отринув гордость, всхлипнул уже по-настоящему. Глаза были абсолютно сухими. Персиваль позади него остолбенел в замешательстве. Криденс буквально ощутил его беспомощность, как свою: он сидел, держа отдёрнутую руку неестественно приподнятой, желая как-нибудь утешить и не понимая, как и чем. На один совершенно сумасшедший миг Криденсу захотелось, чтобы ничего этого не было, чтобы он открыл глаза и проснулся в Салемской церкви, умылся, оделся и пошёл держать транспарант на мамином митинге. Побои и ограничения были ничем не хуже ужасного омута ненависти к себе, затопившего его целиком. — Ты не расскажешь мне, в чём дело? Криденс хотел что-нибудь ответить, но смог лишь отрицательно помычать. — Ты избегаешь меня, Криденс. Почему? Я чем-то обидел тебя? — предположил Персиваль. — Мне жаль, если мои слова или действия задели тебя, но я не могу извиняться за то, чего не знаю. Расскажи мне. Приподнявшись на локтях, Криденс попытался сесть в кровати. Персиваль молча наблюдал за ним, удерживая себя от того, чтобы помочь. Сунув за спину подушку, Криденс привалился к изголовью и посмотрел на подсвеченный синим ночником подбородок Персиваля. Он ещё не чувствовал себя достаточно сильным для того, чтобы поднять взгляд выше и наконец прочитать то, что плескалось в его глазах. Волшебные светлячки плавали в лампе, и вместе с ними плавал тусклый свет на лице Персиваля. — Я не могу, — очень тихо сказал Криденс, обнимая свои колени. — Я не могу, Персиваль. Я не могу это преодолеть. Не могу двигаться дальше. И не хочу. — Криденс, ты должен быть сильным. — Если это значит, что я слабый, то пусть я лучше буду слабым, — выдавил он из себя. Голос его опустился до едва слышного шёпота, почти неразличимого за дыханием и стуком сердца. — Я чувствую, что должен был умереть. Лучше бы я умер, Персиваль. Ещё тогда. Персиваль выглядел совершенно сбитым с толку его словами. — Но ты выжил, Криденс, — сказал он почти так же тихо. Помолчав, Персиваль наконец признался: — Я был полностью разбит, когда думал, что больше никогда не увижу тебя. Не мог поверить, что допустил это. Думал, что сойду с ума, сидя здесь день за днём и проверяя твой пульс. Никто не верил, что ты очнёшься. Невыносимая боль от услышанных слов рухнула на Криденса, и он рассказал всё. Об их последней ночи вдвоём, когда смерть мистера Брока пролила свет на то, что скрывалось внутри Криденса всё это время. Ещё одна важная вещь случилась в ту ночь. На какой-то отрезок времени Криденс всерьёз поверил, что Персиваль – это мистер Грейвс, которого он знал когда-то. Вся эта ночь, все её ужас и отчаяние имели слишком много общего с воспоминанием о предательстве Гриндевальда. Был миг, всего один отвратительный, тошнотворный миг, за который Криденс уверился в этом и захотел убить его. Сделать с ним то, чего не смог сделать с Гриндевальдом. «Предатель, — стучало что-то внутри него, пока Криденс не понимал, что произносит слова вслух. — Лжец». Криденс хотел, чтобы он умер. Хотел вышвырнуть его тело из окна, высосать из него все остатки жизни, разорвать его на части и оставить лежать у дорожки к его собственному дому – преданным, беззащитным и безобразным. Точно таким же, каким почувствовал себя когда-то Криденс. Он жаждал отомстить — и не понимал, что месть его направлена не на того человека. Он не знал, что остановило его в ту ночь. И боялся, что в следующий раз наваждение не оставит его. Криденс страшился открыть глаза и увидеть Персиваля, погибшего от его руки. Увидеть и закричать, так, как он закричал в доме мистера Брока. Криденс не знал, что человеческий крик может быть исполнен такого страха. Он никогда не будет прежним после того, как испустил его. Как мог он принимать его любовь после того, как мечтал совершить с ним все эти ужасные вещи? — Ты с этим справишься, — сказал Персиваль, потемнев лицом. Криденс видел, как его монолог словно бы выдернул коврик у него из-под ног. Персиваль говорил какие-то исковерканные, общепринятые фразы о том, что всё будет хорошо, и каждая его неловкая попытка утешить била Криденса, как ножом. — Время всё излечит. — Я не думаю, что это когда-нибудь пройдёт, — глухо произнёс Криденс, не уточняя, что подразумевало «это». — Каждый раз, когда я смотрю на тебя, я вспоминаю о том чувстве. И о Гриндевальде. Господи, Персиваль, я постоянно вспоминаю о нём, когда вижу тебя. Я боюсь проснуться однажды и забыть, что вы – два разных человека. Насколько же Норберт был лучше, насколько благороднее него. Норберта не беспокоила внешность человека, которого он любил. Криденс сидел в своей кровати, обхватив колени, и покачивался вперёд и назад. Меньше всего на свете он хотел ранить чувства Персиваля. Но он не мог жить с этим. Та ночь не просто перевернула в нём что-то: она открыла ему глаза на то, чем была их больная любовь с самого начала. Весь их роман был частью чужого сценария. Клоунадой, разыгранной только потому, что Криденс боялся одиночества. Он думал только о себе, и он бросился к ногам Персиваля, готовый боготворить его за любой взгляд, за любое прикосновение. За одно лишь своё имя, произнесённое его устами, Криденс был готов отказаться от всего остального мира. Но хотел ли он этого на самом деле? Чем было его влечение к Персивалю с самого начала? Тело Криденса так остро нуждалось в его теле, что он был готов добиться его всеми доступными путями. Ему казалось, что бесконечные препятствия, высокие стены, возведённые вокруг Персиваля, никогда не подпустят его достаточно близко. Но он прорывался через них, словно ослепший – через колючие кусты ежевики, ничего не видя и ни перед чем не останавливаясь. Он топтал чужие ягоды и ветки, подобно варвару, и по-дикарски считал сломленные заросли своей победой. Хоть раз он задумался о том, нуждался ли в его любви сам Персиваль? Хоть раз он подумал о том, что будет, если однажды утром он поймёт, что всё это было ошибкой? Что случится тогда? Все его надежды не возвращаться мыслями к Гриндевальду были тщетны. Не будет никакого облегчения, не бывать исцелению. Гриндевальд, Гриндевальд, везде он! Всё началось с Гриндевальда, и Криденс был уверен, что Гриндевальдом всё и должно закончиться. А Гриндевальд сбежал. Он сбежал, и Криденс видел его призрак в каждой палате. Что будет, если его опыт повторится? Что будет, если однажды Гриндевальд решит подшутить над ним и займёт место Персиваля? Что будет, если Криденс не поймёт этого сразу? Что тогда? — Я знал, что мне не стоило позволять этому случиться, — растерянно произнёс Персиваль, смотря на свои руки. Треснувший, до сих пор горящий отпечаток бубонтюбера чернел на одной из них подобно скорбному напоминанию. Он не был уверен, что след этот когда-нибудь сойдёт, и не представлял, что будет чувствовать, глядя на него месяц за месяцем, год за годом, до самого конца своей жизни вспоминая о человеке, ради которого он когда-то не задумываясь пролил на себя незнакомое зелье. — Я знал, что ты пожалеешь. Знал. «Я не хочу, чтобы ты вспоминал обо мне как о человеке, разрушившем твою жизнь». Криденс не мог думать ни о чём, кроме этой фразы, когда-то показавшейся ему неоправданной и глупой. В конце концов, это он стал человеком, который не задумываясь вломился в жизнь Персиваля и разрушил то, что тот попытался построить из неё. Потому что по какой-то причине Криденс думал, что имеет право залезать ему в душу и самому выбирать, что будет лучше. Случилось именно то, что, как предсказывал Персиваль, должно было случиться. Криденс не его ненавидел. Он ненавидел себя и те вещи, о которых так охотно умолял Персиваля много-много дней назад. Лучше бы Персиваль прогнал его в зимнюю стужу, лучше бы ничего этого не случалось с ними… — Я так запутался, — беспомощно пробормотал Криденс. В горящих синим глазах Персиваля он увидел отражение своих собственных чувств, и видение Персиваля таким – потерянным, озадаченным, не знающим, что сказать – причинило ему страдания. Это он сделал его таким. Он и Гриндевальд. Настоящий Персиваль никогда таким не был. — Мне нужно было послушать тебя. Ты был прав с самого начала. Ты всегда прав. Персиваль молчал, не отвечая и рассматривая лениво плавающие огоньки в ночнике. Неожиданно Криденс заметил какое-то новое выражение в его глазах – какую-то отчаянную решимость и уверенность. — Не буду притворяться, что знаю, что ты чувствуешь, — сказал он, и Криденс ощутил, как рука Персиваля нащупала его ладонь. Сжала крепко, так, что у Криденса задрожали пальцы. — Но я знаю, кого я люблю. Знаю, кто ты есть. Мне казалось, что ты тоже знаешь это. Кто он есть. Но кем он в действительности был – без мамы, без Гриндевальда, без Персиваля, без кого-то ещё? Кем он был сам по себе? У него никогда не было возможности узнать. — Персиваль, мне так… — Выслушай меня, Криденс, — прервал его Персиваль, покачав головой. — Я знаю, что ничто не заменит тебе то, что ты потерял. Тебе нужно время. Время. Единственное, в чём он нуждался и чего никто прежде не мог дать ему, было время: время на то, чтобы понять, что всё это – именно то, что ему нужно. Что вся эта любовь не была навязана ему извне. — Могу я тебя поцеловать? — спросил Криденс, потому что, в конце концов, он должен был спросить это. Последняя маленькая уступка перед тем, как он наконец лишится его. Персиваль не ответил. Без предупреждения, без кивка он просто вдруг накрыл его губы своими. Тёплый, утешающий поцелуй – Криденс закрыл глаза, стараясь забыть о том, кто он есть, о том, кто есть Персиваль, забыть обо всём и представить их лишь двумя соединившимися языками. «Мы оба знаем, к чему это всё ведёт, но давай притворимся, что нет» — вот что это был за поцелуй. Что если он больше никогда не найдёт себе места, пока этот язык не окажется в его рту? Взяв лицо Персиваля в руки, Криденс вдруг лизнул его в губы. Не потому, что был преисполнен пылкости или страсти, и не потому, что хотел превратить этот поцелуй в нечто большее, чем, как Криденс думал, он являлся, но потому, что ему вдруг стало понятно это странное, голодное, выражающееся в поцелуях желание одного человека поглотить другого. Навсегда сохранить в себе его частичку, попробовать его слюну на вкус, заставить своё тело запомнить каждую клеточку его тела. Ему хотелось, чтобы кончик его языка коснулся чего-то глубоко, очень глубоко внутри него. Чем более исступлённо Криденс устремлялся прочь от этого поцелуя, тем явственнее понимал, что ещё секунда – и он не сможет остановиться уже никогда. Персиваль поцеловал его в шрам над бровью. От кожи в этом месте сильно пахло календулой и крапивой. — Будь осторожен, ладно? — попросил Криденс, не зная, что ещё он может теперь попросить у него, но отчаянно желая сказать ему хоть что-нибудь. Кто-то должен был что-то произнести, и этим кем-то мог быть Криденс. Персиваль сказал, что будет. Он улыбался как-то иначе, по-особенному, как улыбаются взрослые, позволяющие своим детям обыграть их в шахматы. Криденс редко задумывался о том, какая огромная пропасть разделяла его и Персиваля. Восемнадцать лет, он сказал. «За восемнадцать лет… — начал думать Криденс, рассматривая гусиные лапки возле его глаз, — за восемнадцать лет становишься совсем другим человеком». Каким он станет, когда ему исполнится тридцать девять? А каким станет к тому времени Персиваль? Персивалю будет пятьдесят семь. Персиваль будет старше, чем мать Криденса в тот день, когда он убил её. — Тебе нужно поспать, — сказал Персиваль и добавил, вкладывая в свои слова гораздо более глубокий смысл, чем могло показаться на первый взгляд: — Я не буду тебе мешать. Персиваль оставил для него ночник. Криденсу он нравился, Персиваль это знал и не стал его гасить. — Выключи его, — попросил Криденс вполголоса. Персиваль уже шёл к двери, но на полпути обернулся. — Мне казалось, ты боишься спать в темноте. Криденс покачал головой. «Единственные тени, которых я боялся, всегда были внутри меня самого», — захотелось сказать ему. Колеблясь, Персиваль дёрнул за цепочку выключателя, и комната погрузилась во мрак. Криденс закрыл глаза. Он пролежал так очень долго, дрейфуя на границе сна и яви, и не услышал, как беззвучно закрылась дверь.***
Персиваль вошёл в прихожую, принося с собой в дом запах душного лета. Мистическая тишина осиротевшего особняка немедленно обняла его за плечи, и Персиваль почувствовал смутное, очень размытое облегчение от возвращения обратно. Он чувствовал себя очень уставшим и, изнурённый, хотел скорее упасть в кровать и уснуть. Хотя надежда, что он сможет уснуть быстро, была такой же смешной, как и пустые мольбы не видеть сны – ни о Криденсе, ни о чём другом. Он всегда знал, что потеряет его, и готовил себя к этой утрате с самого начала – с первого же поцелуя, который сделал их ближе на заснеженных холмах. Но горе, незаметно подбирающееся к нему с того самого момента, как Криденс открыл глаза июньским днём, оказалось сильнее, чем он ожидал. Трудно отрепетировать такую боль. Это горе ненадолго заморозило его, и, поднимаясь в спальню, Персиваль не чувствовал почти ничего, кроме усталости в ногах и спазмов в желудке, вызванных простым голодом. На кровати всё ещё лежал чёрный костюм, в котором он ходил на похороны мистера Брока. Выяснилось, что у старика не осталось никаких родственников – ни сестёр, ни племянников, ни далёких кузенов, внезапно объявившихся, чтобы получить в наследство его богатый дом. Персиваль поспрашивал соседей, и огорчённая смертью старика миссис Тёрнер подсказала ему, где захоронена жена Олдуса Брока. Её звали Фанни, рассказала миссис Тёрнер, и она умерла в тысяча девятисотом году от приступа хронической астмы. Яму для мистера Брока вырыли рядом с ней, и Персиваль, единственный пришедший на церемонию, окружил их могилы кустами утёсника. «Amor non est medicabilis herbis*», — было выгравировано на обоих камнях. Нет лекарства от любви. «Потрясающая трагедия, — сказала миссис Тёрнер, обмахиваясь рукой. — Я слышала, в его домашней библиотеке произошёл несчастный случай. Я давно говорила ему, чтобы он выбросил все эти книги или отдал их в Ильверморни. Слишком большой груз для такого пожилого человека». Персиваль понял, что не уснёт. Он спустился вниз, на кухню, и подумал о том, чтобы чего-нибудь выпить. У него осталось много бутылок вина от прошлых владельцев, на самом деле. И огневиски. Огневиски был неплохим. Можно было бы… Нет. Достаточно. Хватит с него. Заварив чай, Персиваль накинул пиджак и вышел на веранду. Звёзд почти не было видно: на деревню налетели тучи, загородив луну и россыпи созвездий. Он встал, опёршись о перила, и принялся медленно, никуда не торопясь потягивать чай из шиповника. Напиток согревал и обволакивал, от него стало полегче желудку и голове. Никогда ещё Персиваль не наслаждался чаем столь безмятежно. Осознание ещё придёт к нему, подумал он. Свалится на него откуда-то сверху, как это бывает всегда – беспощадно и резко. Хотелось бы Персивалю знать, сколько всё это продлится. Скрежет, похожий на шум шагов, раздался откуда-то сзади. Не задумываясь, Персиваль обернулся, готовый машинально сказать «Здравствуй» или «Что ты здесь делаешь? Я думал, что ты уже давно спишь». У двери, жуя какой-то мусор, сидел упитанный енот. Персиваль даже не знал, что они здесь водятся. Глаза зверя загорелись жёлтым, он зашипел и, схватив какую-то гнилую деревяшку, потащил её прочь. Персиваль смотрел на место возле двери, где только что сидел заблудившийся енот, и поглаживал кончиками пальцев горячую чашку. На краткий миг он совсем забыл, что Криденса здесь больше нет. Не было никакой нужды оборачиваться и искать его глазами, высматривать его на кресле в гостиной или прислушиваться к звукам на чердаке – Криденс не был слишком громким, но так часто что-нибудь ронял, что Персиваль почти всегда интуитивно мог определить, в какой части дома он находится. Образ Криденса, читающего книгу на диване или крошащего птицам хлеб, был ещё настолько жив, что Персиваль не мог пока стереть его из своей памяти. Его книги всё ещё были повсюду в этом доме, и его одежда, и его шахматы, и письма, а Персиваль не имел никакого представления о том, как найдёт в себе решимость собрать их все и передать Криденсу через Порпентину или Ньютона. Сейчас Криденс, скорее всего, уже спал. И всё же несколько часов назад… — Я знал, — задумчиво сказал Персиваль самому себе, бросил куда-то в пустоту, словно мантру. — Знал. Постукивая пальцами по чашке, он ещё какое-то время простоял около дома. Он пока не скопил достаточно уверенности для того, чтобы вернуться в спальню, которая теперь снова была только его спальней и ничьей более. На улице с приходом ночи становилось холоднее. Персиваль знал, что Криденс тоже был полон сожалений и раскаяния, когда поцеловал его в тёмной больничной палате сегодня вечером. «Я думаю, у тебя самое красивое лицо из всех, что я знал, — говорил Криденс, сидя перед зеркалом в зачарованной комнате МАКУСА. — Не ненавидь его». То, как он вздрагивал, стоило Персивалю притронуться к его оцарапанным рукам. «Я не хочу постоянно испытывать вину за то, что когда-то полюбил человека, выглядящего, как ты». Трепет в его взгляде, когда Персиваль впервые при нём избавился от щетины и надел что-то, похожее на его старые вещи. «Мне нравится и так, и этак», — отвечал Криденс на его вопрос, пока глаза говорили: «Я боготворю это». «Назови меня своим мальчиком, — сказал он в ту ночь. — Я красивый мальчик для тебя, Персиваль?» Он был таким грустным, таким совершенно растерянным и подавленным, когда Персиваль посмотрел на него в последний раз. Ему не хотелось вспоминать о грустном Криденсе. Образ Криденса, счастливого в те теперь далёкие апрельские недели, должен был стать светом его жизни, чем-то, что помогло бы ему двигаться дальше и не потонуть в штормящем море вины. Персиваль знал, что ответственность за всё произошедшее с ними лежала на них двоих, а не только на нём одном, но именно он был из них тем, кто с самой первой встречи понимал, во что их может увести языческая любовь Криденса. Криденс любил его, словно бога, требующего жертв, и был готов отдать ему всё самое дорогое – не только свои честь и достоинство, но и самого себя, ещё до того, как они как следует узнали друг друга. Необязательно видеть бога, чтобы любить его. На этом строится вся не-маговская вера. Персиваль закрыл входную дверь и поднялся в кабинет. Стол был заполонён письмами, которые требовали скорых ответов. Персиваль обещал не мешать Криденсу, и он не станет тревожить его жизнь. Но существовало ещё множество вещей, которые он мог сделать для его блага помимо защиты от нью-йоркской прессы и приглашения в США всех людей, способных помочь ему. Персиваль не мог избавить его от обскурии. Но он мог найти тех, кто сможет. Это и время на то, чтобы разобраться в своей жизни – самое меньшее, что Персиваль мог сделать для него. Взяв в руки перо, Персиваль зажёг свечи и вывел на бумаге каллиграфическое «Уважаемый мистер Макдафф». У него было ещё очень много работы.***
Криденс бродил по особняку, открывая одинаковые двери. Он искал за ними кого-то, чьё имя никак не мог вспомнить, но кого, как ему казалось, он узнает в ту же минуту, как увидит. Дверь за дверью, комната за комнатой, пока свет в коридоре не начинал темнеть. Криденс отворил последнюю дверь, входя внутрь, и из зеркала на него посмотрел мистер Грейвс. Он закричал, и лицо Персиваля исчезло. Проснувшись, Криденс вскочил в больничной кровати. Вокруг было темно. Он потянулся к ночнику, пытаясь нащупать шнур выключателя, и натолкнулся на чьи-то руки. — Кто здесь? — испугался он и тут же повторил: — Кто здесь? — Тшш, тише, Криденс, — ответил женский голос, и Криденс узнал сиделку. — Это я, Лаверн. Миссис Митчелл. Это просто миссис Митчелл. Но почему его сердце так гулко бьётся в груди? — Приснился кошмар, да? — заботливо спросила она, заметив страх на его лице, и отложила своё вязание на столик. Миссис Митчелл пересела на краешек кровати и развела руки в стороны, но Криденс не понял, чего она ждёт от него. — Расскажи мне, что тебе снилось, и тогда это не сбудется. — Я не помню, — растерянно пробормотал Криденс. Он и правда ничего не мог вспомнить. — Значит, точно не сбудется, — улыбнулась миссис Митчелл. — Это всего лишь страшный сон, Криденс, ты в безопасности. Иди ко мне. Просьба была странной, но Криденс чувствовал себя слишком потерянным для того, чтобы не подчиниться. Подвинувшись к женщине, он положил голову ей на плечо, и полные руки миссис Митчелл ласково обняли его вокруг спины. Криденс заметил, что его начинают укачивать, как маленького, и закрыл глаза. От миссис Митчелл приятно пахло целебными настойками и, совсем немного, молочным пудингом, который давали на ужин. Он опустил голову ниже, буквально утыкаясь куда-то в её плечо, готовый даже задохнуться, лишь бы не ложиться обратно в свою окутанную кошмарами кровать. — Всё будет хорошо, — успокаивала его миссис Митчелл, покачивая в своих материнских объятиях. — Давай, прижмись ко мне покрепче. Лаверн не даст дурным снам пробраться в твою голову. Миссис Митчелл постучала пальцем по его лбу и улыбнулась. Она работала здесь так давно. Она знала, как нужно утешать, и её участливое тепло было лучше любого успокоительного зелья. Может быть, полгода назад она точно так же сидела над постелью Персиваля, обещая ему, что когда-нибудь кошмары обязательно отступят. «Вы в безопасности, — возможно, говорила она в те ночи, когда-то что-то заставляло Персиваля точно так же подпрыгивать в кровати с жутким криком. — Это всего лишь страшный сон, мистер Грейвс». — Расскажите мне что-нибудь, — попросил Криденс, когда тишина стала давить на него. Обняв его покрепче, миссис Митчелл зашептала ему какие-то бестолковые, милые глупости, всякие мелочи вроде того, что планируют приготовить на завтрак, и какую очаровательную шляпку купила одна из молоденьких сиделок из корпуса для пострадавших от расщепов. Криденс слушал её вполуха, убаюканный умиротворяющими звуками её голоса. Он жался к ней, представляя, что она – его мать, а он – её любимый сын, проснувшийся от кошмара и прибежавший за помощью в родительскую постель. Криденс растворялся в её любви, и все тревоги, вся боль и страдания, даже горе, даже его больная любовь к Персивалю, к Гриндевальду, к мистеру Грейвсу, всё это отступало от него и милосердно позволяло заснуть. — Время жить дальше, Криденс, — сказала миссис Митчелл, и на какой-то болезненный миг Криденсу показалось, что с ним говорила не она, а та незнакомая пассажирка из его старого сна, каким-то образом вложив слова, которые он не смог услышать на станции, в уста ночной сиделки. — Мы ещё покажем им всем, какой ты сильный и стойкий молодой человек. Мы будем рядом с тобой. Криденс открыл глаза и посмотрел на чёрный прямоугольник окна: вереница вечнозелёных сосен с острыми верхушками, желтоватыми стволами и гнёздами птиц на стыке ветвей. Статичный, словно застывший во времени пейзаж. Криденс смотрел на него, и чувство уютной безопасности ложилось пластырем на его раны. Когда-то Персиваль был на его месте, когда-то миссис Митчелл гладила его по рукам и уговаривала лечь на подушку и постараться уснуть. А теперь здесь был он. Луна вышла из-за туч, и Криденс посмотрел на свои пальцы – свет посеребрил их, и последние страхи отпустили его. Впереди были тяжёлые времена. Но миссис Митчелл была права. Для них настало время жить дальше.