About confessions

      Наполненная холодным неоном световых установок, Джесси, пританцовывая на месте, покачивает в руках полупустой коктейльный бокал: слабая кисть, пьяно-плавные движения, чистый экстаз любви к себе. В ее танцах нет ни мастерства, ни настоящей женской грации – она, по сути, все еще ребенок, угловатый подросток, застывший в подвешенном состоянии грядущей трансформации из детства сразу в тело молодой женщины. Торчащие локти, линия ребер в открытом декольте, острые колени, обтянутые джинсами, и детская припухлость разукрашенного лица. На ней куча блестяшек, платина волос пружинит в локонах, мягкая кожа открытых рук и выступающие поверх топа ключицы, как и широкие скулы, покрытые глиттером.       Джесси сияет, переливается, бьет фонтаном жизни, дышит в такт гремящей музыке и тянет тронутые сливовым губы в широкой улыбке. Ей тепло от бита, в животе проворачивает приятное щекочущее чувство: немного пьяна, ведь ее впервые угостили за просто так, не спросив, можно ли, или еще рано. Улыбается сама себе, обдолбанным малолеткам вокруг, дилерам, ищущим в инертной массе толпы клиентов и жертв, сутенерам и пикаперам, каждому встречному, магнитит к себе ночных тварей, но не ощущает угрозы.       Таких малышек, думает Роман, впускают для светской хроники. Он слышал, что сегодня на вечеринку слетелись глуповатые худые девки с уставшими лицами и маленькой грудью, знал также, что среди них, по слухам, будет бриллиант, сияющий всеми гранями, однако понятия и не имел, как же она хороша. Годфри с его королевского балкона, куда не пускают просто так без позволения, видно все с высоты четырех метров над танцполом. Если честно, сверху вся эта вылизанная жизнь беззаботных богатых говножуев выглядит как дешевая подделка, пахнет не лучше – пот, перегар, парфюмерная какофония и жженный пластик. Роман глушит холодный мартини и обсасывает оливку во рту, задерживает между зубов и разгрызает до звона в ушах.       Печально известная нимфа пахнет сахарной пудрой химозных духов из розовых пузырьков для подростков и девушек до двадцати пяти, пахнет сладкой грушей в цвету, синтетической грушей, и цветами, выведенными в пробирке. Она не перестает слабо дрыгаться в такт кислотной электронике, лишь коротко передергивает голыми плечами и прикрывает веки, вымазанные блестками. Он подходит вплотную.       – Можно? – Роман двигает уголки губ, склоняет голову и подается вперед в шутливом полупоклоне, эдакий очаровательный принц-дурачок, забирающий дамские сердца одной лишь улыбкой и долгим пронзительным взглядом глаза в глаза.       – Я тебя знаю.       За музыкой их не слышно. Это густой бит, от которого вкупе со светомузыкой начинает казаться, что в один из коктейлей попало что-то не то. В смену композиций возникает оглушающая, резкая, неуместная пауза, заминка с тишиною в десять несуществующих секунд – никто не обращает внимания. Девочка – тоже.       Она продолжает дергаться вместе со всеми. Так надо.       Он спрашивает, сможет ли стать Дон Кихотом для нее хотя бы на один вечер [ночь].       Она смеется над ним от души, искренне, улыбаясь глазами. Роман не сказал ничего воистину смешного, максимум – дешевый подкат. Слегка пьян, взвинчен и взбудоражен: впервые за долгие месяцы в руки идет не блядовато-пустая масса выкрашенных телок, а вполне себе свежее мясо, неразумная малолетка, знающая о собственной сексуальности только с чужих слов.       – Пойдешь, говорю, со мной?