оливковое масло

Музей Прадо был некой недостижимой мечтой для Такао. Собрание фламандской и голландской живописи XVII века, находившейся там, интересовали его в первостепенном порядке, поскольку ими он был увлечен будучи в апатии. Полотна Рубенса, Рембрандта, Ван Дейка и Брейгеля вскружили голову Казунари, из-за чего он уже и позабыл о сопровождающем его Шинтаро, который, между прочим, оплатил их поход. Пока Мидорима рассматривал все, что бы не попадалось ему на глаза, Такао рассказывал ему биографии художников и истории создания картин по памяти, приукрашивая события в угоду драматизации. Рассказы непременно сопровождались грациозной жестикуляцией на манер амплуа оперетт сугубо специально для погружения в курс дела плохо смыслящего в искусстве спутника. Этакая фривольность поведения, напротив, отпугивала других посетителей, в чем, отчасти, Мидорима был повинен тоже в виду того, что ходил с неаккуратно наклеенным пластырем на носу. Парочка и заметить не успела, как группы туристов вокруг них поредели. После изложения, предположительно, шестой теории о неприличных нотах, изображенных на картине «Сад земных наслаждений» Босха, Такао заметил за собой очевидную вещь — сами полотна теперь уже интересовали его в меньшей степени, нежели лицо собеседника. «Будь я прежним, сравнил бы Шин-чана с ожившей древнегреческой фреской богини… Подумать только, какое безумство.» — ужаснулся про себя Такао. В конце концов, идолопоклонничество не любовь. Проецируя на Мидориму свои надежды и ожидания, Казунари потерялся в нем, вместо того, чтобы найти себя. И вот, пройдя через период разочарования в объекте поклонения, он почувствовал единение с ним, но с таким, каков Шинтаро есть, а не с таким, каким Такао хотелось бы. Убедившись в собственных силах и обнаружив свою значимость, теперь он мог с уверенностью заявить, что готов отдавать, а не только брать. Размеренным шагом так бесшумно, будто они находились на площадке, Казунари, потерявшись в глубинах своих мыслей, на автопилоте шел за Мидоримой. Не дойдя до конца галереи, Шинтаро остановился. Шаги позади него стихли. Обернувшись, он увидел, как брюнет впился глазами в картину перед ним. Мидорима решил подойти ближе, дабы лучше рассмотреть то, что вернуло Такао из праздного оцепенения на землю. Это было полотно Гойи «Сатурн пожирает детей». Шинтаро ненароком отпрянул от нее, вызвав усмешку Такао. Но, превозмогая поток разнообразного спектра эмоций, парень все же возобладал над собой и вернул себе прежнее хладнокровие. К сожалению, ненадолго. Брюнет в то время перекатывался с ноги на ногу, неприятно скрипя кедами. Вдруг он резко остановился. — Шинтаро, я люблю тебя. Смотрел Казунари не на Мидориму, а на все ту же картину Гойи. Поодаль от нее собралась шумная компашка итальянцев, бурно что-то обсуждающих и загородивших в пылу беседы всю смотровую площадку у «Сатурна». В такой толпе не то что признание, сам Такао затерялся на фоне иностранного гомона. — Н-да, чувство атмосферы в тебе совершенно отсутствует, как и тактичность. — в очередной раз заметил Мидорима в поиске пропавшего с горизонта друга. Как можно более вежливо произнося «lo siento» в знак мнимого раскаяния, он пробирался сквозь не вовремя образовавшийся людской скоп, ища знакомую темную макушку взъерошенных волос. От бодрости Такао и след простыл. Он сидел на скамейке, подперев двумя руками голову, со стороны напоминая репродукцию «Аленушки». Не такую картину в его исполнении ожидал увидеть Шинтаро, но все таки присел рядом с новоиспеченной плакальщицей. — Я слышал, что ты сказал. Все до единого слова. Казунари не нашелся, что на это ответить. Мысли его спутались, голова шла кругом, да еще и легкая тошнота застала врасплох. Он лишь отчаянно уставился на Шинтаро в надежде получить ответ на причины своего физического и душевного состояния. — Буду откровенен, геев я не понимаю. По крайней мере, мужчины меня никогда не привлекали. — растерянно издалека начал монолог Мидорима. — В то же время, меня определённо влечёт к тебе... всегда влекло... Он запнулся. Нервно массируя пальцы забинтованной левой руки, его взгляд бродил то от Такао, то к «Сатурну». — Я совру, если скажу, что твое признание не вызвало у меня никаких чувств. Даже не знаю, чтобы я сделал, не будь здесь столько народа... Обнял бы тебя? Поцеловал? Мидорима прикрыл лицо правой рукой, как бы поправляя сползшие очки. Эта невинная откровенность побудила Такао встрепенуться и выйти из образа картины Васнецова. — Так пойдем, выйдем, и делай, что хочешь. Казунари рывком приподнял Шинтаро, взяв его за руку, и в спешке направился к выходу из галереи, неразжимая запястье. Мидорима покорно старался поспевать за темпом инициатора внепланового забега. На улице их встретил хор людей в пестрых костюмах. По всей видимости, был разгар какого-то праздника. В буйстве красок этого карнавала жизни взволнованные фигуры парочки олухов, бегущих навстречу танцующей толпе, казались чем-то противоестественным. Достигнув отеля, где Такао заранее снял номер, он только и думал, как бы заставить Мидориму раскрепоститься. Последний, очевидно, сам был в таком же расположении духа. С прилипшей к их одеждам разноцветной бутафорией они слились воедино сначала в объятиях, а потом в поцелуях. Казалось, они хотели съесть друг друга, смакуя каждый сантиметр тел. На пластыре Мидоримы выступила чуть заметная краснота. Видимо, от перевозбуждения рана открылась снова. — И все же нужно сходить с тобой в больницу. — обеспокоенно заметил Такао, лежа в постели отеля прямо на Шинтаро. — Такими темпами отсюда в ближайшее время мы вряд-ли куда-то выберемся. — наотрез отказался от предложения Мидорима и отклеил пластырь, швырнув его на тумбочку у кровати. Такао приблизился к ране на переносице и облизнул её, собирая языком капли выступившей крови. — Тогда я сам тебя вылечу. С удвоенной увлеченностью с разрешения любовника брюнет продолжил лобзать переносицу, переходя от лба в сторону ушей и рта, совершив некий обряд «крещения» под аккомпанемент пошлых стонов. Теперь физиономию Шинтаро рассекала не маленькая струйка крови, а подобие креста. Такао, ели сдерживая глумливое выражение лица, обеими руками по-издевательски приплюснул парню щеки. — В моем воображении ты выглядел лучше. — Все в воображении выглядит лучше, идиот. — констатировал Мидорима. — По этой причине ты влюблен в живопись. — К нашим отношениям это тоже относится. — он убрал ладони Казунари и в отмеску схватил парня за щеки таким же образом. — Как теперь я выгляжу в твоих глазах? — Импотентом. — Такао надулся. — Асоциальным мудаком. Иными словами, далеко не Давид. — Пфф, ха-ха! — Мидорима чуть не надорвал живот от смеха. — Спасибо, что не богом.