Баллады Убийцы

Саммари: Искусство — это любовь. На съезде с моста Третьей авеню Баки притормаживает, Корвет медленно проезжает ряд закрытых магазинов и гаражей такси на окраине Южного Бронкса. Это пустошь, упрямый кусочек Нью-Йорка, который отказывается менять свой облик. Безлюдный на вид и опасный по ночам. — Что мы здесь делаем? — спрашивает Стив. Баки бросает на него раздраженный взгляд, как будто тот не понимает нечто в высшей степени очевидное, дверь одной из мастерских открывается, и он заезжает внутрь. — Я здесь живу. — … Не в Бруклине? — в голосе Стива нотка обиды на предательство. — Стив, — говорит Баки, паркуя Корвет рядом с длинной и низкой машиной, укрытой чехлом. — Там, где мы жили, теперь полно богачей. А ты знаешь, что за проблема с богачами? — Они пьют невероятно дорогой кофе? — Они лезут в чужие дела. У людей, живущих здесь, достаточно своих проблем в жизни. Они не высматривают себе другие на стороне. — Мы были бедными и все равно частенько влипали в неприятности, Бак… — Ага, но ты бы не зашел к Большому Эогану и начал делать фотки виски и оружия, верно? Или же просил его продолжать торговать после закрытия. Стоит мне въехать в Винегар-Хилл (Vinegar Hill — престижный район Бруклина — прим перев.) на такой машине, и в Инстаграм появится штук 20 фото прежде, чем я зарулю в чертов гараж. — Справедливо. Баки закрывает металлическую дверь гаража и запирает ее, затем приостанавливается, чтобы снять шапку и отстегнуть пучок белокурых волос. Стиву кажется, что он слышит счастливый выдох, когда начинают исчезать фрагменты его уличной маскировки, и вскоре Баки стоит рядом с ним только в футболке и тесных джинсах, ероша руками темные волосы. С улыбкой он наблюдает, как Стив заглядывает под пыльный чехол Ламборджини: — Я думал, что байк больше в твоем стиле, — замечает он. Стив бродит по гаражу, в дальней части которого гнездится в тени Дукати Панигейл, также матово черный. — О. Привет, — здоровается он, оценивающе поглаживая обтекатель. Поднимает взгляд на Баки. — И насколько он быстрый? Баки пожимает плечами. — Я выжимал на нем больше 200. Предложил бы тебе прокатиться, но в настоящий момент, это не самая мудрая мысль, — он разворачивается и карабкается по лестнице вверх, на другой этаж. — Эй, домой придется добираться живописным маршрутом. Надеюсь, ты не возражаешь. — О, а я подумал, что ты живешь здесь — здесь. — Над гаражом? Нет, — Баки ведет Стива на крышу и указывает на здание через несколько улиц. — Видишь тот заброшенный склад с башенными часами? Туда мы и направляемся, — он ухмыляется Стиву и шлепает его по руке. — Ты водишь, — и быстро мчится по крышам, наращивая скорость, чтобы перепрыгнуть через первую улицу. Стив смеется и бросается за ним. Стив чуточку быстрее, но у Баки фора, и он знает территорию, карабкается вверх по пожарным лестницам, чтобы забраться выше, выбирает маршрут, который выведет на этаж над складом. В финале Стив почти догоняет, длинный прыжок через Линкольн Авеню на плоскую крышу склада, рубашка Баки буквально выскальзывает у него из пальцев. Господи, он позабыл про еще одну вещь. Веселье. Когда Стив приземляется, Баки хватает его за руку, обретая серьезность. — Эй, держись ко мне поближе. — … Баки? Тот закатывает глаза. — Крыша под нехилым напряжением, а сетка запрограммирована отключаться вблизи моей руки, так что пока я это не отключу, отойдешь слишком далеко — поджаришься. Затем он улыбается, приобнимая Стива. — А еще — держись ко мне ближе, потому что я соскучился. В молчании они пробираются к двери башни с часами, Баки шагает расслабленный и счастливый, а Стив потихоньку заново анализирует все, что Баки сказал и сделал за последние сорок минут, потому что — Баки с ним флиртует? Или же это его лихорадочное воображение желаемого? Дверь сделана из тяжелой стали; даже чтобы просто открыть ее, нужна силища, недоступная большинству людей. И вот они внутри, сквозь старый запыленный циферблат над ними пробивается лунный свет, спиральная лестница ведет вниз. Стив заходит в просторное помещение, которое, похоже, занимает половину склада, и моргает, когда зажигается свет. Окна снаружи кажутся разбитыми, но на самом деле целехонькие, если смотришь изнутри. Комната двухуровневая, с лофтом для сна и стропилами, где Баки явно проводит время, потому что Стив замечает синюю кофейную чашку и пачку сигарет на краю одной из балок. Парочка старых диванов и телевизор; на одной стене верстак с разобранной винтовкой крупного калибра. Маленькая кухня, открытая планировка. Дверь, которая наверняка ведет в ванную. И во всю стену, отделяющую помещение от остального этажа, огромная картина — поле, видимо, сразу после грозы, на фоне высохшей желтой травы и серого неба выделяются листья бледных маков — почти прозрачные, оранжево-розовые от влаги. Широкие, почти жесткие мазки кисти каким-то образом создают ощущение невероятной хрупкости, и движения, и пространства. На память приходят Европа, война, и у Стива перехватывает дыхание. — Ага, — Баки стоит так близко, что их плечи соприкасаются. — Клянусь, я чувствую грязь этого поля на своих ботинках, — он прикусывает губу, и тыльная сторона его руки задевает руку Стива. — Это я и хотел тебе показать. — Невероятно, — говорит Стив. Затем смотрит на Баки, хмуря брови. — Когда ты увлекся искусством? — Ну, знаешь, Гидра… — Бак. Тот неловко переминается и рассматривает свои ноги. Запихивает руки в карманы джинсов так глубоко, что те съезжают вниз, обнажая бедренные косточки. — Бак, в чем дело? — мягко спрашивает Стив. — Когда я рос, у меня был тощий маленький друг… — начинает Баки. — Он научил меня читать. Однажды я в кои-то веки пошел в школу, чтобы инспектор по делам прогульщиков не настучал маме, и по пути домой вижу, как Тони Лучано толкает мелкого парнишку, а я все равно искал повод отлупить Тони. Так я и сделал, а сопляк взамен научил меня читать. Баки покусывает губу, потом продолжает. — Мне шел двенадцатый год, и… люди перестали со мной связываться. Сдались. Говорили, я необучаемый. В смысле, я был простым бруклинским уличным мусором. Рожденным в сточной канаве и обреченным там же и сдохнуть. Такие, как я, не часто ходят в школу. А этот маленький засранец швырялся в меня книжками с комиксами до тех пор, пока я не смог их прочитать, он чертовски злился — будто это катастрофа вселенского масштаба, если невежественный бруклинский пацан остается невежественным. Он словно вел свою маленькую, но яростную войну против несправедливости мира, и выбрал меня в качестве поля боя. Стиву остается лишь изумленно пялиться на Баки. Он чувствует, что раскалывается изнутри, слова Баки порождают волну давно похороненной любви. Баки оказывал на него плохое влияние, когда вел себя высокомерно, холодно или странно (насколько может судить Стив, эти три дефекта остались и после Гидры), но видеть его таким — застенчивым, опасающимся реакции Стива на свои слова… невыносимо. — Господи, мне пришлось таскаться в школу каждый день, потому что иначе этого глупого мелкого паршивца лупили на переменах. И вот сижу я на последнем ряду и вырезаю всякую хрень на своей парте, и однажды понимаю, что слушаю учительницу. Я до сих пор помню ее лицо, когда ответил на ее следующий вопрос правильно, — Баки слегка ухмыляется, так и не поднимая глаз от пятна краски на носке армейского ботинка. — Но этому маленькому стервецу было мало. Он увлекся искусством. Вроде как проснулась сумасшедшая страсть. Он таскал меня по музеям. Черта с два кто-нибудь вроде меня пойдет в музей, разве что только для того, чтобы оставить отпечатки пальцев на дерьме, потому что я был жутко грязный. В итоге, этот маленький щенок научил меня смотреть. Убедил, что я не глуп. Что это может иметь значение. И глядя на картины, я думаю о нем. Стив несмело придвигается ближе к Баки, который все время, пока говорит, упорно рассматривает все то же пятнышко на ботинках и отказывается встречаться глазами. Он знает, что Баки может расслышать, как быстро бьется его сердце. И понимает наконец, что означали: «Роджерс, подъем, и «Давай же, щенок» и «Стиви, нет» — они означали: «Я люблю тебя», и Стиву хочется ответить только одно… — Из него вырос тот еще идиот. Однажды пытался ударить танк, — продолжает Баки, сверкая улыбкой и сияя голубыми глазами. — О, я — идиот, — признает Стив, тоном, полным фальшивой обиды. Дабы подчеркнуть свою мысль, он пихает Баки в плечо. — Ну да, идиот, ты только что пихнул меня в металлическое плечо. Как рука? — Пошел ты, Барнс, — говорит Стив потирая костяшками пальцев волосы Баки.* — Съешь дерьма, Роджерс, — советует Баки, хватает Стива за пояс и делает подсечку, закручивая спиралью. Оба грохаются на пол в переплетении рук и ног, дерутся грязно, как могут только старые друзья, тянут за волосы, щекочутся и пытаются оставить один другому индейский ожог.** Стив старается прижать извивающегося и хохочущего Баки локтем и тянется назад, чтобы дернуть за резинку трусов, но… — Бак, на тебе нет белья! — И что? Оно портит линию джинсов, — сопит Баки, на секунду выдираясь из хватки Стива, но тот спохватывается и ловит оба его запястья, заводя за голову. Баки смотрит на него дикими глазами, и Стив тут же беспокоится, не зашел ли слишком далеко, не осталось ли у Баки после Гидры проблем с ограничением движений. Но тот держится по-прежнему расслабленно и не слишком вырывается… Стив не уверен, что при всем желании сможет удержать металлическую руку Баки. Решив пошутить, произносит своим лучшим голосом «Капитан Америка Собирается Обсудить С Тобой Нечто Важное»: — А также, нам надо поговорить об этих джинсах. Они… непристойные. — Говорит парень, который бегает по округе в облегающем флаге, — глаза Баки полузакрыты, рот приоткрыт, губы влажные. Мозг Стива все хуже и хуже справляется с перегрузкой. — Кроме того, Стиви, — вздыхает он. — Прямо сейчас состояние моих джинсов почти целиком на твоей совести. Стив опускает взгляд. Под этими будто напыленными джинсами четко просматриваются контуры толстого члена Баки, все увеличивающегося в размерах. Его мозг замыкает. Прежде, чем он успевает обдумать свои действия, его рука уже тянется к ширинке Баки, а тот выгибается навстречу, постанывая на ухо: — Не останавливайся. Прежде, чем он успевает испугаться того, что станет с их все еще неустойчивой дружбой, Баки высовывает язык и втягивает мочку уха Стива в рот, нежно покусывая. Прежде, чем он успевает ощутить стыд, или вину, или противоречие, металлическая рука ложится ему на затылок и пригибает вниз, к губам его лучшего друга. Не просто лучшего друга — человека, в которого превратился его лучший друг. Эти губы снова шепчут: — Не останавливайся, — и находят его рот. — Вот и конец пути. Я не уйду без этого. Ни за что, мать вашу. Много позже, слишком много позже, Стив вспомнит эти слова и поймет, что подразумевал Баки, но в тот момент он пропускает их мимо ушей, как добродушную насмешку над всепоглощающим потоком ощущений. Ему кажется, что все тело разносит замедленным взрывом супернова. Он ощущает чертовы молекулы воздуха вокруг себя, простой контакт с атмосферой сводит с ума, сама мысль о твердом теле Баки под ним приводит в замешательство. Он жестко и голодно целует Баки, их рты двигаются синхронно, будто крадут дыхание друг у друга. Язык Баки касается его, и все тело Стива дергается, как от разряда тока. Он чувствует, как истекает влагой его член. Черт побери, он чуть не кончает от этого поцелуя. Руки Баки небрежно стаскивают рубашку Стива через голову. Задыхающийся и шальной, Баки смотрит на него снизу вверх: — Давай сразу договоримся, что это только первый из нескольких раз за сегодняшнюю ночь, когда мы трахнемся? Потому что… гм… да, — он прерывисто дышит и трется о бедро Стива. Тот усмехается. Все куда проще и спокойнее, чем он смел надеяться. — Ну да, Гидра использовала тебя только для краткосрочных миссий, верно, — уточняет он, опуская руку вниз. — О, вот теперь у тебя будут неприятности, Роджерс, — рычит Баки, а потом хватает ртом воздух и откидывает голову назад, когда Стив расстегивает его джинсы и обхватывает рукой твердый как камень член. Баки стонет, мурлычет, и в свою очередь сражается с брюками Стива, потом бормочет «к черту», и металлической рукой сдирает со Стива штаны вместе с бельем. Тело Стива содрогается, веки опускаются от наслаждения, когда живая рука Баки обхватывает его ладонь и оба их члена, и начинает двигаться в едином ритме. Баки целует и покусывает шею Стива, его зубы посылают маленькие электрические импульсы через Стива, а потом, с горловым звуком Баки наклоняется и втягивает левый сосок Стива в рот. — Господи, Бак… — спина Стива выгибается, бедра двигаются короткими, поспешными рывками. Надо бы вернуться к поцелуям, постараться оттянуть финал… Он обхватывает лицо Баки ладонями, засовывая большой палец ему в рот. Баки его всасывает, и в сочетании с движением их переплетенных рук и ощущением скользящих вплотную членов, Стив теряет способность к связной речи. С искаженным от неистового желания лицом, он притягивает Баки к себе и ускоряет движения руки, теряя ритм, наплевав на все, он так близко, и он смотрит на Баки и видит, что тот тоже на грани, его губы и щеки горят, глаза сияют, веки Баки опускаются, а голова откидывается назад в подступающем оргазме, Стив прижимается к нему губами, и оба кончают вместе, дрожа и разделяя общее дыхание, издавая животные звуки в рот друг друга. До последних отголосков оргазма Стив гладит их обоих, а потом просто валится на Баки, утыкаясь лицом ему в шею, потный и вымотанный сексом, и настолько переполненный любовью, что кажется даже легкий ветерок может вознести его над балками. Металлический палец лениво обводит мускулы на спине Стива. — Боже, до чего же ты красивый, Стив… — По крайней мере, лучше, чем тот костлявый малец. Металлическая рука отвешивает ему подзатыльник. — Заткнись. Я влюбился в того костлявого мальца, — и Стив затылком чувствует расплывающуюся на уткнувшемся в него лице улыбку. Баки лениво похлопывает его по заднице здоровой рукой. — Я вот думаю, как хорошо, что доктор Эрскин подарил тому парнишке все эти выпуклости, чтобы мне не пришлось слишком осторожничать с ним сейчас. Стив приподнимает голову и грозно смотрит на Баки. — Стоп, когда это ты был со мной осторожен? — тут он смотрит вниз, и до него доходит. — И вообще, почему это я голый, а ты почти полностью одет? Нечестно. Стив хватает край футболки Баки. Он собирается задрать ее вверх, когда руки Баки обхватывают его запястья и напрягаются, останавливая. Его глаза устремляются к Баки, улавливают настороженность, и видят, как там вырастают стены. — Стив… Не нужно. Я, гм… я весь неправильный. Под одеждой будто монстр Франкенштейна. Я не… Я не похож на того, кого ты помнишь. — Бак, — Стив убирает с лица Баки выбившуюся прядь волос. — Я всегда любил тебя, но тот человек, в которого я влюбился? Тот, который лишает меня возможности дышать, просто находясь в одной комнате со мной? Вот он, — говорит он, гладя металлическую руку Баки, чувствуя как пластины беспокойно подрагивают под пальцами. — Боже, помоги мне, но не воспоминание я хочу. А монстра. Баки ошарашено моргает. Стив проводит рукой вверх по щеке Баки, зарываясь в волосы. — Я люблю этого тебя. Того, кто вернулся. Неописуемо сильного, изображающего высокомерие, но между нами: самого большого растяпу в Южном Бронксе. Того самого, с бейсбольной битой, дурацкой тачкой и ножами. И я буду любить каждый твой шрам, потому что это карта, по которой ты нашел дорогу ко мне. Стив чувствует, как две тяжелые крепкие руки обхватывают его и сжимают в объятии, и несколько долгих минут Баки просто держит его, молча, уткнувшись подбородком в шею. Стив целует шею Баки и гладит по волосам, короткие волоски по бокам и сзади покалывают ладонь. Наконец Баки разжимает руки и ерзает под Стивом. Тот отодвигается, и Баки садится, вытирая щеки тыльной стороной живой руки. — Гм, — говорит он, покусывая губу. — Хочешь принять ванну? Я вроде как липкий. — Да, — улыбается Стив. — С удовольствием приму ванну вместе с тобой. ------------------------------------------------ * Прим. переводчика — «Делается это так: берешь голову собеседника, зажимаешь ее в сгибе локтя, и прижимаешь эту самую голову к себе где-то на уровне груди. Другую, свободную руку, складываешь в форму кулака и костяшками пальцев быстро-быстро начинаешь «втирать» по защемленной голове. Если делать это дело с энтузиазмом, получается очень больно. А если так, просто балуясь, то это — жест «любви», так сказать.» — взято из интернета) **Прим. переводчика «индейский ожог» — это то, что в наших школах называлось «крапивой». Когда двумя руками обхватывают чьё-то запястье и потом резко проворачивают в разные стороны. — Взято из интернета).