Его природа жаждала любви. Это было органической потребностью его существа. Но жил он без любви, и душа его все больше и больше ожесточалась в одиночестве.
Что делать, когда ты понимаешь, что ошибся? Не просто просчитался, случайно что-то сделал не так, а ошибся, так, что горькое осознание раз за разом огромной холодной волной разбивается о тебя, уничтожает, кидает на самое дно, крутит у самых кораллов, так быстро и резко, что ты изрезаешь руки в кровь, песок режет глаза, и жить, кажется, совсем не хочется, потому что отчаявшись ты не видишь выхода, хотя тот есть всегда. Ты падаешь в эту бездну, опускаешь руки и перестаешь верить в себя, ты не пытаешься ставить цель и добиваться ее, спасая себя, ты отчаянно ищешь себе оправдания, начинаешь жалеть себя, делать все, лишь бы не стремиться выше, туда, к счастью, ведь тебе проще грустно вздыхать и наслаждаться тем, как тебя гладят по головке, называя бедненьким, чем яростно сражаться, разрывая глотки и глотая горькую кровь. Бодхи не собирался опускать руки и отчаиваться, нет, он же Король, он не знает слова «проигрыш», но… Но он все дальше падал на глубокое дно, истекал кровью и хотел спрятаться, чёрт возьми, становился тем самым мальчиком, что все еще играет в машинки и счастливо улыбается без причины, а когда его ругают — забивается под стол и плачет навзрыд, не понимая, что сделал не так. Сейчас он понимал. А от этого становилось еще хуже. Он прекрасно знал, что сделал не так, что вообще не имел права втягивать Ее в свою жизнь, ее, маленькую, хрупкую, ту, что вообще не знала мира иного — преступного. И никогда не должны была узнать, а вот и оно, осознание — что он реально виноват. Виноват, что доверился Юте, наивно полагая, что этого парня еще можно спасти, показав его путь, а не ту лживую дорогу, по которой он карабкался сейчас, считая, что поступает правильно, считая, что все еще успеет все исправить. Виноват, что вообще посмел вернуться к Джессике тем прохладным солнечным утром, подставляя ее под пули. Под пули своей души, давно обратившейся в старый кольт. — Утром к вам зайдет инспектор Холл, а сейчас, пожалуйста, постарайтесь не натворить глупостей. — Охранник монотонно чеканит давно заученную речь, но кажется, что даже в этой простой фразе сквозит дичайшая насмешка, пропитанная довольным ехидством лишь от того, что знаменитого Бодхи, наконец, поймали, а после паренек с грохотом закрывает стальную дверь, которая скрипит так, что хочется уши закрывать от этого голубого ультразвука. И все замирает. Обращается в матовую черноту, густой вакуум, что мешает дышать, забивая легкие и отравляя сознание, пока последние звуки скрипа разносятся по камере с звучным злым хохотом. Тюрьма. Вот уж действительно смешно и неожиданно. Бодхи никогда не думал, что его поймают. Это же невозможно. Рыжая никогда не совершала того, за что можно было бы действительно посадить. Это же невозможно. Каковы бы были Ваши чувства, если имея спокойную и мерную жизнь, каждый день покупая сладкий и сочный манго в ларьке у работы, приход домой и смотря сериалы, засыпая, так и не сняв с себя темно-серую толстовку, Вы внезапно потеряете это все, вот так, вмиг? Потеряете и внезапно осознаете, что больше никогда не вернетесь к прежней жизни, потому что незаметно даже для самого себя перешагнули через точку невозврата, открыв для себя неизвестное ранее «после»? И пока «после» не радовало. «После» было со вкусом пороха и отчаяния. Джессика тихо всхлипывает, дрожит, забившись в угол камеры и обхватив тоненькими ручками острые коленки. Пыталась акцентировать на себе внимание? Нет. А потому так чертовски сильно пахло отчаяние сыростью слез в затхлом воздухе, потому так щемило стальное сердце зверя от искренности. Она боялась? Боялась. Эта маленькая храбрая девочка, едва очухавшаяся после раны, снова бросилась за ним, к нему, хотя не должна была. Она сама сделала свой выбор, но почему-то виноватым теперь чувствовал себя Бодхи. Потому что это было неправильно. Неправильно видеть тонкие ручки и хрупкое тело, вздрагивающее от холода на фоне грубых бетонных стен, огненные локоны среди серых полотен камеры, она — такая нежная, мягкая, маленькая, на фоне необъятной жестокой тюрьмы — вот что неправильно. Чего никогда не должно было произойти. Ведь Бодхи обещал. Но вот никогда не выполнял обещания. Она не говорила. Не говорила с того момента, как в их дом с диким грохотом ворвался отряд полиции, снося дверь с петель и переворачивая все комнаты, заломал им руки, а когда Бодхи пытался сопротивляться, рычать, как настоящий волк, пытаться добраться до хоть какого-то оружия — приставили пушку к рыжему виску, угрожая смертью невинной и невиновной девочки. Он чувствовал себя виноватым, что доводило его до срыва. Ни одна живая душа во всем чертовом мире не могла лишить его контроля, вывести из себя, уж тем более — заставить чувствовать вину и боль, ведь Бодхи не знал боли, настоящей боли, распрощался с ней еще в детстве, он… — Ты можешь не плакать, а? — Грубый голос разрезает воздух, а мужчина отчаянно пытается не сорваться, сидя в другом углу напротив, глядя в серый пол и пытаясь абстрагироваться от тихих всхлипов. Он сходит с ума, медленно, чертовски жутко сходит с ума, чувствуя, как челюсти сводит от ярости и беспомощности, а картинка в глазах темнеет, потому что он не может терпеть. Не может терпеть, просто смотреть, зная, что не сможет помочь. Это ее демоны и ее страхи. И кроме нее самой никто с ними не справится. Или… — Больно. — В пустоту шепчет девочка, не отрывая взгляда от созерцания пола, продолжая бесконтрольно дрожать и задыхаться. Показушно? Нет. Совсем. Нет, чёрт подери, нет, Джессика не умеет показушно, она не умеет скрывать эмоции, она не умеет лгать, тем более — ему — Бодхи, она… Она такая искренняя, она такая маленькая, она — ребенок, который слишком рано оказался втянут в войну, в не свою войну. — А что такое боль? — И грубый голос в конец разбивает состояние лживого покоя. Его это нервирует, раздражает, а больше всего злит — собственное бессилие, потому что он так и не смог ее успокоить, еще тогда, сжимая дрожащее тело в машине, прижимаясь губами к рыжему виску и отчаянно шепча, что все будет хорошо, когда оба знали, что это — еще одна чертова ложь. Истина, а потому ложь. Ничего хорошо уже не будет. — Отвали, Бодхи. — Яростно шепчет девочка, поднимая яростный взгляд, прожигая, убивая зеленью альпийских лугов, выгибая средний палец и показывая его мужчине под его же смешок. Она пытается казаться храброй, сильной, она, его маленький чертов волчонок, что преданно обещает выдержать любую боль только ради него, что будет продолжать улыбаться даже тогда, когда сердце отбивает последние удары, а последние капли крови звонкой капелью оседают на сырой бетон, но… Но она плачет, всё равно плачет, так заметно вздрагивая в полумраке, всхлипывая и пытаясь успокоиться, потому что все еще хочет быть сильной, но всё равно срывается на едва заметные, хриплые стоны, игнорируя попытки мужчины успокоить ее, хотя это… Это нельзя назвать попытками. Бодхи не умеет успокаивать, потому что никогда не связывался с девушками дольше, чем на два часа, никогда не видел, чтобы они плакали, да причем так, горько и навзрыд, отказываясь от помощи и отворачиваясь, отчаянно протирая маленькими кулачками припухшие глазки, потому что снова хочет казаться невероятно храброй, хочет доказать, что она — не одна из многих, что постоянно боятся и плачут, да к чёрту, она и есть не такая, и ей даже не нужно пытаться казаться кем-то и чем-то, она же… — Джессика… — И голос его надламывается, срывается на высокие нотки, так непривычно и сильно, хрипит, когда он подходит ближе, садится на холодный пол, а потом в одно мгновение подхватывает хрупкое тело на руки, сажая ее на свои бедра и почти ласково откидывая рыжие локоны с маленького личика, испачканного в пыли. — Посмотри на меня, малышка. Посмотри, ну же. — Холодные ладони мягко, но в то же время плотно обхватывают влажное личико, тянут вверх, вынуждая смотреть в глаза, а большие пальцы бережно стирают кристальные дорожки соленых слез. — Чего ты боишься? Вопрос в лоб. Джесс такие не любит. Чего она боится? Такое простое и невероятно сложное одновременно предложение, то, что уничтожает и воскрешает одновременно. Она боится. Боится, что он уйдет. Вот так, вдруг, горько усмехнется в ее сознании, один раз не вернется за ней, к ней, оставит, и девочка уверена, что точно умрет. Так, как умирают от пулевого ранения в сердце. Быстро. Захлебнувшись собственной кровью, что кажется такой сладкой и терпкой, обрамляя розовые губки. Потому что этот мужчина внезапно стал частью ее души, чем-то огромным и необъятным, таким теплым и приятным, кажется, плотно переплетаясь с сердцем, так что стоит этому исчезнуть — организм остановит работу. Она боится того, что ему сделают больно, подпишут смертный приговор, или же посадят, она, не зная, сколько преступлений он совершил, так невероятно сильно боится того, что они заберут его. Его, неуловимого мстителя. Она боится всего, что так или иначе связано с исчезновением этого мужчины. И почему-то снова шепчет ложь. Это стало их фишкой, кажется. — Ничего не боюсь. — Почти обиженно шипит девочка, пытаясь отвернуться, но хватка вокруг ее лица лишь усиливается, а Бодхи принуждает ее смотреть прямо в глаза, надавливая большим пальцем на ямочку под нижней губой и крепко удерживая острый подбородок. — Ты не умеешь врать, Джессика Колдер. — И мужчина едва заметно улыбается, идеально-белые зубы блестят во мраке, а после почти ласково сминает влажные припухшие губки трепетно-нежным, непривычным поцелуем, сжимая хрупкие бедра, прижимая еще ближе и пытаясь согреть дрожащее тело. А он, всё же, умеет успокаивать. Бодхи хрипло выдыхает, обхватывает тонкую талию и тянет девушку на себя, обхватывая дрожащие плечи и прижимая к себе как можно ближе. Он виноват, облажался, да. Но, порой, ошибки делают нас лучше.***
Когда кажется, что ты уде почти на грани, а носки отталкиваются от камней и ты летишь в бездну, внезапно приходит спасение. Дверь с диким скрипом открывается, шепчет о неправильности действий, и едва яркая полоска бледного света освещает два тела, крепко переплетённых на полу меж бесконечных тканей-волн темного океана. — Бодхи? — Хриплый голос разрезает звенящую тишину, смешивается с мерными вздохами обоих, а после брюнет резко открывает глаза, до хруста в спине расправляя спину и сжимая в руках собственные джинсы. — Что? — По привычке отвечает мужчина, сонно хрипит, а после, осознавая, где он и кто перед ним стоит, грубо рычит, накидывая на хрупкое тело рядом свою футболку. — Это не по правилам. Предатели не возвращаются. Сердце блондина дает осечку. Раз, второй, третий, болезненно забывая нужные удары. Юта знает, что виноват, хотя, нет, то, что он натворил, нельзя назвать простым «виноват». Он совершил предательство. Предательство не прощают. — Бодхи, мне жаль… — Пропитанная отчаянием фраза с глухим стоном отскакивает от бетонных стен, и, нацеленный на попадание в холодное сердце, пролетает мимо, еще больше раздражая брюнета. — Ты серьезно? — Горькая усмешка страшным шрамом разрезает мраморные губы, до крови царапает горло и со злостным хохотом рассыпается дождем из гвоздей по глухой камере. — Ты хоть понимаешь, насколько действительно глупо звучит все это? Снова осечка, теперь — еще более болезненная и жуткая. Юта умирает. Задыхается, сжимая в руках карманный фонарик, а после порывисто шагает ближе, заглядывая за мощные плечи. — Ты что, переспал с ней? — В ужасе шепчет блондин, скользя взглядом по вздрагивающему во сне телу, а потом юноша хрипит, срываясь на испуганно-отчаянный стон, когда мощные руки до жуткого хруста в позвоночнике вжимают его в холодную стену, встряхивая, раз, еще и еще, все больнее вдавливая крепкое тело в морозный бетон. — Бодхи… Тихий хрип безумным галопом отскакивает от глухих стен, скользит по едва теплому полу и улетает в скважину двери с едва слышным писком, когда тяжелая ладонь сдавливает бледную шею. — Что, Юта? — Бодхи издевается, сладко тянет гласные, постепенно все сильнее сдавливая горло, чувствуя, как что-то трещит внутри, как в организме Юты, так и в его собственной душе, ломается, с диким, нечеловеческим хрустом, но остановиться он уже не может. — С хера ли я должен отвечать тебе, предателю? Или ты правда считаешь, что это вот такое благородство — сдать своих друзей — мы же все еще друзья? Едко, изящно, катастрофически больно. Юта понимает, что виноват, о, он прекрасно знает, что не просто облажался, забыв дома ключи от машины, нет, это — куда гораздо более страшно, это убивает, словно мощнейшей, сильнейший наркотик, но… Но Джонни не может просто принять вину, особенно — сейчас, когда Бодхи пытается казаться кем-то лучше его, когда он пытается… А он ведь и не пытается, просто оба вспыльчивы. — А ты? Ты — ебаный рыцарь, спасший свою принцессу? — Блондин почти кричит, обдавая горячим дыханием бледное лицо, испещренное шрамами, что кривится под диким напором, не делая принимать и свою вину. Сдавленный стон, что кажется тихим, внезапно взрывается грохотом падающей воды со скалы, разрывает тишину и застывает мягким эхом среди двух дрожащих тел, внезапно лишая ярости и злости. — Ладно, ты можешь меня избить, хорошо, но… — Голос Джонни дает осечку, срывается, хрипит, а юноша опускает голову, так, что светлые пряди закрывают глаза, а потому за пеленой мягких золотых локонов скрывается огромное море вины. — Но я пришел помочь. — Юта? — Тихий ото сна голосочек звонким колокольчиком разносится по глухой комнате, и уже через секунду перед мужчинами в желто-молочном свете застывает хрупкое тело, закованное в мрамор серого одеяла. — Фа-анта, маленькая. — Порывистая улыбка скользит по губам блондина, на секунду, кажется, лишает его всей боли и вновь возвращает в счастье, выдергивает за руку с бесконечной войны, кутая в теплый плед и отогревая дома, в крохотной избушке, в то время как за окнами бушует непроглядная метель, но… Но кристальные мечты с привкусом морозного воздуха и хвои тихо сыпятся, оседая на окровавленную землю стеклянной крошкой, о которую моментально режутся нежные ножки. Длинные пальцы сильнее сходятся на бледной шее, моментально заставляя Джонни замолчать. Бодхи ревнует? Нет. Он просто… — Зачем ты пришел? — Она не злится, совсем не понимает, видимо, почему и отчего надо злиться, лишь улыбается, печально так, отчаянно почти, что сердце солнечного мальчика замирает и разбивается на сотни осколков, а после летит со скалы, когда светло-голубой взгляд скользит по ране, что едва зажила, но все еще сверкала рубиново-красным в ночи. — Я хочу помочь. — И внезапно даже Бодхи верит. Вот так, просто, откидывая грубым движением светлые локоны с бледного лица, сильнее смыкая пальцы вокруг шеи и вынуждая юношу запрокинуть голову, вглядываясь в глубокие глаза-океаны, на которых трещит тонкий лед, и внезапно верит, потому как искренность буквально звенит в воздухе, застывает липкой патокой в крови и буквально принуждает поверить, поверить снова, всё же, обернувшись к рыжей, потому что должен спросить, вот так, просто, глазами, а после облегченно вдохнуть, увидев легкий кивок. Брюнет видит в глазах цвета корки весеннего льда искренность, ту, которой осталась чертовски мало в нашем гниющем мире. Минуты обращаются в вечность, пока Юта терпеливо ждет, когда Бодхи с Джесс оденутся. Наблюдает за тем, как слажено двигаются тела, как брюнет почти заботливо одергивает едва порванную майку на хрупком теле, закрывая бесчисленное множество темных пятен-укусов, а после небрежным движением накидывает на маленькие плечи свою куртку, сразу же отворачиваясь. О, Бодхи снова бежит от реальности, бежит от правды, отказывается признавать очевидное. Ведь сердце больше не принадлежит Нирване, оно… — Держи. …принадлежит ей. Навсегда. Блондин протягивает Бодхи два пистолета, а тот их забирает, но почти сразу же отдергивает пальцы, едва слышно рычит и моментально отворачивается, словно обжигаясь. Мужчина окидывает взглядом дрожащую девочку, едва заметно хмурится, потому что понимает, что может вновь оступиться, но что делать, если выбора нет? — а после чертовски небрежно потягивает ей пистолет, сразу же отворачиваясь и готовясь сорваться с места в любую секунду. Обычный жест, тот, что он проделывал всегда, отдавая своим напарникам проверенное оружие. Напарникам. Она — не напарник. Снова ошибка. — Бодхи… — Тихий шепот звуком расстроенной гитары звучит в тишине печальной песней, о, девочка не пытается привлечь внимания, не пытается кричать и отчаянно вопить о том, что не умеет стрелять, она просто… Замирает, испуганно смотрит на холодный металл, отступает на шаг, вздрагивает, пытаясь не смотреть, а после отчаянно пытается прятать слезы, смотря на мужчину. И так отчетливо видно, как зеленеют альпийские луга под легкими прозрачными ручейками, что мгновенно рассекают огромные глазки и срываются с острого подбородка на пол, расплываясь едва заметными темными пятнышками на сухом бетоне. Небрежный жест. Протянутый пистолет. А она плачет. Почему? Потому что больно. А что такое боль? Точка невозврата. Лишь черно-белая обложка книги, а что внутри? Печальная повесть в шести главах о том, что придется убивать. Длительный рассказ с простым смыслом и жаждой жизни. Не ты — так тебя. И это ясно, чёрт подери, при мысли на побег с самого начала было ясно, что придется убивать, придется принять чужую кровь на свои руки, придется, но… Но как. Как переступить через собственные принципы и принять тот факт, что вот, еще одно движение, стоит лишь руку протянуть — и ты переступаешь через черту, ту, что делила твою жизнь на «до» и «после», на яркие такие «до» и «после», стоит лишь крепко зажать тяжелый пистолет в руке, прицелиться, до боли зажмурившись, и вот она, точка невозврата, тот момент, когда ты меняешься, меняешься раз и навсегда, а вокруг тебя рушатся стены, рушатся стены из зеркал, острые осколки с звоном и стоном оседают на пол, и падает твоя комната, падают твои границы, открывая тебе новые дали, вот только какие — сладкие с сахарными тростниками и светлым взглядом в счастливое будущее на розовых облаках из клубничной ваты, или же горькие, с чернильными бассейнами, ссохшимися деревьями и одиноким вороном, рассекающим непроглядно-черное небо? А Джессика не может поверить. Сморит, смотрит и снова смотрит, не в силах отвести взгляд от оружия, что едва мерцает в тусклом свете камеры. Смотрит, чувствуя, как склизкая змея осознания медленно обвивает шею и так ласково сдавливает нежную кожу, постепенно перекрывая кислород, а после лаская холодным язычком пульсирующую венку на бледной коже. Это же нечестно, неправильно, ставить ее перед таким выбором, это ведь… Среди войны нет понятия «честно» и «нечестно», «добро» и «зло», «хорошо» и «плохо». Есть две стороны и общая цель, к которой доберется лишь один. Только вот в это тоже не хочется верить. — Что? — Тупо переспрашивает Бодхи, оборачиваясь и смотря на хрупкое тело под его курткой, сквозь тяжелое сбившееся дыхание пытаясь игнорировать то, как больно скребет что-то под сердцем, которого, кажется, нет. Или.? О, черт, он понимает, он все прекрасно понимает, но в который раз не может признать ошибку, не может вслух произнести то, что должен, должен был давно. «Прости». Звучное такое, долгое, с хрипотцой, словно песня Дэна Рейнольдса на высоких нотах. Брюнет хочет отвернуться. В который раз теряет над собой контроль и отчаянно хочет спрятаться, уйти, куда угодно, прыгнуть обратно в ураган смертей и лжи, лишь бы не видеть, как она смотрит, продолжая не понимать, лишь бы не слышать, как испуганно бьется ее сердечко, моментально ломая фарфоровые ребра бешеным ритмом, лишь бы вновь не ощущать это странное, тянущее чувство, как будто солнце — внутри, мягко скребет грудную клетку и осторожно плавит металл, освобождая нечто легкое и невесомое, лишь бы… — Просто возьми, ладно? Тебе не придется стрелять, я обещаю. — Хриплый голос звучит весьма тихо, мягко, непривычно, а Джессика не верит ему, не верит, улыбается, кивает, смаргивает слезы, но все еще не верит, потому что… Потому что знает, что ждет их там, дальше, за глухой бетонной стеной, их, двоих преступников и одного предателя, всего с тремя пистолетами им минимальным запасом времени. Смерть? Старуха с пепельно-черными волосами, огромными дырами вместо глаз, ссохшейся кожей, словно старый дуб, что вот-вот рухнет под сильным ливнем. Нирвана? Девушка, звонко смеющаяся и мягко поправляющая складки на сверкающем платье, увлекая за собой в бесконечный танец жизни. Ни-че-го? Туман, бесцветный, острый, словно сотни острых осколков, пляшущих в страстном танго. Юта не слушает их, он пытается сосредоточиться и прекрасно знает, что же будет в конце. Его неминуемая гибель. Ведь так бывает с безнадежными романтиками, верно? Те, кто больше всех заслуживают жить беспечно умирают, закрывая последнюю главу книги. Ромео, Джек из «Титаника», Джеймс Карстаирс! Чертов Уильям Эрондейл не в счет, он же был счастлив, кажется, он был… Юта не был. — Тихо, все, выходим. Сейчас идет смена патруля, у нас есть максимум десять минут на то, чтобы добраться до парковки, а там есть пара байков. Вы дворе — идете за мной, потому что я знаю план отхода, ладно? — Яростно шепчет Джонни, едва ли не тыкая пальцев в грудь Бодхи, отчаянно пытаясь доказать, что он и правда поможет, больше не предаст, никогда. И так больно становится в груди, словно кто-то нечаянно проливает целую банку ртути, а та моментально разъедает все, украшая серебряными шариками органы, словно елочными игрушками — елку. — Я обещаю, все будет в порядке. Он обещает и снова лжет. И от этих обещаний становится невероятно легко, словно и правда веришь, что пара минут — и ты свободен, вот только остаются они именно в этой камере, переставая действовать сиюминутно, растворяясь в сыром воздухе и в сладких стонах прошлой ночи. А если вдуматься. что это такое, людские обещания? кто правда их дает потому, что выполнит, потому, что знает, что сдержит слово. потому, что пойдет на все ради дорого человека, а не просто потому, что хочешь успокоить и отвязаться? Кто действительно готов ответить за свои слова, не просто небрежно выпустить бесцветный мыльный пузырь с пустым «обещаю», нет, кто готов раз за разом выполнять клятвы, разбивая колени, падая, ошибаясь, но все равно выполняя, потому что это — обещание? Не многие. И именно таких, настоящих, чертовых благородных рыцарей, осталось слишком мало. Темные коридоры мелькают перед глазами, в ушах нестерпимо гудит вентиляция, а где-то неподалеку слышался тихий разговор патрульных, что вот-вот готовы сорваться с места и пойти ужинать. Холодно и страшно, нестерпимо боль и хочется бежать, бежать сломя голову, потому что Джессика до последнего не верила, что так правда бывает. Ну, вот так, как в фильмах, когда пистолет тяжелеет в руках, словно с каждым шагом к цели пуль становится все больше, в горле застывает ком, звучит громкая музыка Джона Уильямса, а через секунду ты уже должен вскрыть кому-то горло световым мечом по всем известному сценарию. О, нет, ошибка. Сценария не было. Нет, точнее, его знал только Юта, и Джесс отчаянно пыталась заставить себя верить ему, но… Но эти попытки не выходили дальше вымученной, обманчивой улыбки и легкого кивка, такого же лживого обещания, что «все хорошо», что все всегда было в порядке, а улыбка становилась лишь шире, наполнялась нестерпимой болью, когда блондин, крепко прижимая пушку к груди оборачивался, смотрел, смотрел взглядом убивающим, потому что пропитан такой надеждой, верой, желанием, такой… Юте больно. Он знает, что виноват, он знает, что простым «простите меня» и перевязкой за его счет в самой дорогой больнице Америки не обойтись, он все знает, он, черт подери, из кожи вон лезет, чтобы вернуть их доверие, вновь улыбнуться несравненному серфингисту и поцеловать ладошку маленькой Фанте, но… Но он точно так же знает, что Бодхи непоколебим, что Бодхи — это Бодхи, а значит, стоит только вывести их наружу — и он уедет. Они уедут. Вдвоем. Крепко переплетая пальцы и пачкая женские руки в мужской крови. Она же теперь с ним, отчаянно верит, что сможет найти покой, покой в Тихом океане, что Тихим-то был назван по ошибке. И с каждым шагом, все ближе к металлической двери, отделяющей их от свободы, напряжение нарастает, словно снежный ком, что катит толстощекий карапуз, вдыхая морозный воздух, и рыжая, отчаянно сдерживая слезы, что острыми льдинками застывают среди извечно зеленых стебельков мягчайшей травы, крепко сжимает пистолет в руке, свободной ладошкой утирает холодные дорожки слез, растирая их вместе с грязью по щекам, а после снова вымученно улыбается, цепляясь за футболку Бодхи, словно маленький ребенок, а она и есть, черт возьми, ребенок, потому что не умеет обращаться с оружием, читает по вечерам сказки о принцах и принцессах, любит боль и ест мороженое за просмотром «Красотки», она… Она не из этого мира, а все равно почему-то продолжает возвращаться на берег Тихого океана, что каждый раз встречает ее диким штормом. Секунда, две, три. Маленькое сердечко испуганно ударяется о хрупкие ребра при каждом постороннем звуке, едва теплая ладошка все сильнее стискивает края порванной футболки, и Джессика, кажется, совсем не дышит, когда внезапно становится тихо. Вы когда-нибудь задумывались над понятием звенящая тишина, мертвая тишина? Они немного разные, но ведь чертовски похожи по сути. Звенящая тишина пропускает малейшие звуки, ну, нет, точнее, это твой мозг пытается остановить растущий страх, а потому сам начинает подыскивать тебе нужные иллюзии, позволяя слышать звон бокалов, или же далекое пение махонького колокольчика. И ты ведь на секунду перестаешь бояться, отчаянно ведясь на эти иллюзии, а потом снова умираешь, понимая, что окончательно сошел с ума. И мертвая тишина. Последняя стадия страха, когда ты уже неминуемо летишь в черную бездну. Для описания этого ощущения, кажется, совсем нет слов, но ведь можно попытаться, верно? Представьте, что Вы в лесу. К примеру, на Байкале, на одном из хребтов примятых серых гор, у подножия которых еще пушатся голубые макушки когтистых елей, едва напевая старинную песню. И Вы замираете. Замираете вместе со всем миром, пытаясь вслушаться в голос природы, но… Но Вы не слышите ничего. Вата. Вакуум. Прозрачный, но невероятно плотный туман, скользящий меж огромных деревьев. И Вы не можете ни вдохнуть, ни выдохнуть, потому что все тело сковывает непонятное чувство, парализует, в миг, и тогда Вы начинаете слышать. Слышать тишину. Абсурд, верно? Где-то едва слышно скрипит ствол сосны, а после вновь замирает на века. Отстукивает последнюю симфонию одинокий дятел. И мурашки бегут по спине от сладчайшего, терпкого запаха хвои и смолы, что застывает вместе со всем миром. Тишина. Действительно мертвая, оглушающая, липкая, такая, что хочется плакать, потому что внезапно становится страшно. Страшно, что ты один. Навсегда теперь. — На землю, живо, я сказал! — Громкий голос острым ножом разрезает застывший мертвый воздух, Юта с Бодхи вздрагивают, резко оборачиваясь и замирая, сдавленно матерясь и падая в бездну натсоящего, терпкого отчаяния, в то время как дуло другого пистолета уже перемещается с одного лба на другой, угрожая убить обоих. Одним выстрелом. Сможет ли? — Опустите оружие. Немедленно. Гребаная подстава, необратимая цикличность. И как же так вышло, черт подери? Почему Юта снова… А при чем здесь он, Джонни Бриген, неловко вытаскивающий мятый пропуск агента ФБР из кармана, дрожащей рукой протягивающий его парнишке-напарнику и отчаянно пытающийся исправить то, что уже обреченно на гибель? Бесполезно ведь. Они попались. Один взмах рукой — прибудет охрана. И тогда им светит куда больший срок. К черту, ладно, плевать на них, но Джессика… Она ведь не выдержит. Она, маленькая, невероятно хрупкая девочка, всхлипывающая в безжизненной матовой темноте, слишком рано пошла на войну. И так же рано может закончить. Бодхи ведь мог все пресечь еще тогда, в первый день, надавив на педаль газа и уезжая куда дальше от моста, где блистали огненно-рыжие волосы в лучах кровавого заката, вот только… Вот толк о фишка в том, что он не мог. И сейчас не может. Но. Юта не выдерживает первым. Как-то отчаянно, порывисто вздыхает, так, словно знает все тайны мира, а от этого так тяжело, опуская плечи и отпуская пушку, не в силах разжать пальцы, что, кажется, под действием легкого холода онемели. Это ли их конец? Конец, или новое начало, то, что подтолкнет к Нирване? Нет. Какая Нирвана. Они в засаде. И это, видимо, всё же конец. Бодхи рычит сквозь зубы, рычит, медленно, почти непокорно, но опускает оружие, не спуская уничтожающего взгляда с охранника, а маленький пацаненок, на вид лет двадцати, судорожно пытается вызвать подмогу, дрожащей рукой сжимая пистолет. Он раздраженно ругается, когда это не выходит, снова приказывает всем стоять смирно, и лишь потом замечает девочку, отчаянно плачущую. навзрыд и крепко сжимающую в руке черный ствол, направив на патрульного. Сердце мальчишки пропускает несколько ударов сразу, отчего он неловко пошатывается, едва ли не выронив рацию, что пытается достучаться до человека. Это что, шутка? — Эй, малышка, давай ты опустишь оружие, иначе я выстрелю в твоих друзей, а потом и в тебя, таков протокол, милая, сопротивление полиции — штука хреновая… — Мальчик едва слышно смеется, потому что ему и правда смешно, смешно видеть, как это рыжее чудо трясет головой, откидывая пушистые пряди с лица, медленно взводит курок дрожащими пальчиками, снова всхлипывает, отчаянно мотая головой, словно обещает, что не выстрелит, что это шутка, большая такая шутка, вся ебаная жизнь — одна сплошная шутка, а после улыбается. Тепло так, широко, до безумия сладко и искренне, сквозь блестящие слезы, что холодными снежинками обрамляют едва розовые щечки, и кивает. Соглашается. Давай. Вперед. Пусть стреляет. Стоп, кто? — Прости… Тихий шепот испуганного котенка теряется в оглушающем выстреле, что разносится огненной вспышкой по бесконечным змеям-коридорам, злобным эхом-хохотом скачет по помещениям, и тело, закованное в полицейскую форму, с грохотом падает на пол, роняя шепчущую о помехах рацию, что тут же утопает в луже багровой крови, задыхается, еще больше хрипит и ломается, впитывая алые капли. Раз. Два. Третьего удара снова не будет. Потому что сердца остановились. У всех. У трех — лишь на миг, у четвертого — навсегда. Чтотыснейсделал. Ты. Ты, Бодхи. Это все ты. Всегда был один лишь ты. Тяжелая пушка выпадает с диким звоном из маленьких дрожащих ладошек, мгновенно отлетая в лужу крови, и девочка, теперь, кажется, невероятно бледная, словно статуя из чистейшего мрамора, маленькая куколка, резко уменьшившаяся в размерах, наклоняется, идеально прогибаясь в спине, словно ломается, и даже слышно, как безумно хрустят фарфоровые кости, пока она пачкает тоненькие изящные пальчики в густой и липкой алой крови, что светится на фоне бледной кожи, а после вытаскивает электронную карту-пропуск на волю, оборачивается к двум мужчинам, что замерли, напрягаясь до хруста в спине. Наблюдая. Ужасаясь. Отказываясь принимать происходящее. Двое экстремалов, повидавших так много дерьма, теперь одновременно вздрагивают, глядя, как ломается самое чистое существо на планете, пачкая белый мрамор в багровой краске. Что они натворили. Они оба. Смерть на лице. Огромные глаза, внезапно теряющие все цвета зелени нежнейших трав, обрастающие безжизненным мхом, кожа, ставшая бледно-серой, подсвечивается благодаря тоненьким хрустальным дорожкам бесконечных слез, что моментально обращаются в бриллиантовый лед. Прерывистое дыхание умирающего прекрасного лебедя, что рассказывает свою горькую историю. И улыбка на дрожащих пухлых губках. Насквозь безумная и уничтожающая. Словно она — чертов Джокер, наконец захвативший свой заснеженный Готэм. А потом быстро падение и смерть души, хрупкой души, что разбивается на сотни разноцветных осколков об острые камни. Так ведь бывает, да? когда человек, не умея обращаться с хрупкой игрушкой, случайно толкает фарфор на пол, и он разбивается, так, что уже ни один клей не поможет. Отпечаток навсегда. Первая татуировка, самая уродливая татуировка. Что бывает, когда убиваешь человека? Я не знаю. Ничего, наверное. Пустота. Мертвая тишина. Как тогда, в лесу, на Байкале. Только в этот момент вакуум забирается в тебя. Нет. Чернота забирается в тебя. Бесконечная боль, та, что чернилами отравляет когда-то нежно-розовое сердце и навсегда остается темными пятнами на бледной коже. Замедляет бег юного сердца. Покрывает матовым черным пеплом искреннюю душу. Боль всего мира, от всех операций, ударов и царапин, от смертей и потерь, расставаний и предательств, она соединяется в одну. И ломает. Резко. Не жалея никого. Потому что настоящий мир не ведает жалости. Жалость — очередная выдумка, которую человек придумал в отчаянном желании спасти себя. А Джесс не падает в обморок. Так, как это бывает в тупых боевиках, когда люди медленно охреневают от того, что убили человека, вопят, устраивают истерики и смеются, нервно и безумно. Нет. Она лишь открывает железную дверь, опустив голову и придерживая дверь для Бодхи с Ютой, пока те непонимающе переглядываются, выходя следом. Выходя на не двигающихся ногах. А она… Хмурится, так, что меж бровей пролегает едва заметная морщинка, хмурится, чувствуя, как сердце совсем не бьется. Вообще, понимаете? Не бьется. И лишь в машине приходит понимание. Тогда, когда Бодхи намеренно просит блондина сесть за руль, а сам садится на заднее сидение большого черного Ровера и внимательно смотрит на свою девочку, зная, что будет дальше. А та начинает дрожать. Совсем мелко сначала, так, словно видит страх всей своей жизни, но отказывается признавать, отрицательно мотая головой и пытаясь отстраниться, а после утыкается личиком в его плечо, отчаянно и хрипло плача навзрыд. — Тише, маленькая. Больно, знаю. Ты ведь… — Голос надламывается, а мужчина вновь чувствует, как дрожит сам, перетягивая хрупкое тело к себе на колени и до боли крепко прижимая к себе. Слова даются тяжело, впервые — так туго, потому что… — Я виноват. Он обещал ей, что не придется стрелять. Он обещал ей, что все будет хорошо. Он обещает теперь, что никогда не отпустит. И он не отпустит. Потому что ценой жизни выполнит это обещание. — Прости меня, малышка. — Его губы судорожно касаются влажных щечек, пркирытых глаз, ловят кристальные слезы и оставляют невидимые следы. — Если когда-нибудь сможешь, просто прости меня. За все. За то, что сломал ее жизнь, еще тогда, отобрав сигареты. За то, что подставил ее под пули, облачая в плащ боли, которым постоянно делится с близкими. За то, что не выполнил ни одного своего обещания. За то, что бесконечно сильно ее любит, а потому не сможет отпустить. Никогда. А ведь Бодхи никогда не извинялся. Это же унижение. Не теперь. Не с его сильным котенком. А она, маленькая храбрая девочка, плачет, горько, сильно, позволяя серой футболке полностью пропитаться слезами. Плачет, бормоча какие-то обещания. Плачет, обхватывая дрожащими ладошками торс мужчины. Умоляя Бодхи никогда не уходить. Умоляя простить ее, потому что она… Она же убила человека, она, маленький ребенок, не понимает, она... Плевать, она идеальна. Но всё равно плачет. И, кажется, навсегда погребает брюнета в своей отчаянной искренности.