smoke and mirrors

Умирать не страшно, когда знаешь, что умираешь во благо.

Бодхи всегда жил планами. Всегда, чёрт возьми, составлял маленькие пунктики на день, на неделю, на месяц, да даже на год, а потому всегда знал, заранее знал, чем кончится тот или иной случай, выбирал то, что устраивало его, что подходило ему, он всегда был на два шага впереди всех, он был лучшим, лидером, гребаным магом, он… Он просчитался. Просчитался, глобально, катастрофически сильно. Такое не прощают. Он ошибся, и тонкая, поначалу — незаметная, легкая, на тот момент — устранимая трещинка разрослась в огромную расселину, темную, бездонную, ту, что разрушала когда-то мощный организм, впускала яды и ставила на колени. Ставила на колени того, что до этого других заставлял подчиняться. Все потому, что он просчитался. Просчитался, когда решил, что запугать Юту тем, что может застрелить Джесс — хорошая попытка уйти. Всего лишь запугать, он же не собирался стрелять, он не мог стрелять, нет, ни за что, это же Джесс — его маленькая Джесс, прознающая мир Звездных войн и мечтающая о принце из «Красотки», верящая в добрые сказки и свыкшаяся с горьким одиночеством. Его Джесс, нежная, хрупкая, невообразимо тонкая, словно птичка, почти прозрачная, страстно целующая и так искренне спасающая его даже тогда, когда он груб, зол, резок. Тогда, когда он даже и не заслуживает, на самом-то деле. Его Джесс, которая смотрит так, что будто в нем — монстре — заключена вселенская вера и единственное спасение. Смотрит так, будто и правда может полюбить незнакомца, зная лишь его имя и бесконечную, беззлобную — только для нее — усмешку, которая так ласково обжигает. Его Джесс, что теплой струйкой протекает в его сердце, прорастает диким цветком, не сорняком, нет — прекраснейшим из всех возможных цветов на планете, остается, вселяя вечную весну, остается и… И заставляет чувствовать. Его маленькая девочка, ангел с пепельными крыльями, дьяволенок, неудачно спрыгнувший с облаков. А он просчитался. Просчитался, когда считал, что сбережет оранжевую рыбку от боли, если поставит свои условия и сдаст под охрану ФБР, сдаст, оберегая ее тогда, когда нужно, но не подпуская ближе. Сдаст, искренне попросив Юту приглядеть за ней. Просчитался, когда считал, что девочка будет дрожать и бояться каждого грубого прикосновения, будет умолять о пощаде и сама сбежит, когда он слегка разожмет руку. Сбежит, сама вызовет подкрепление и поставит его на колени, приставляя ствол к виску. Она должна была. А он просчитался. Просчитался, когда думал, что это — всего лишь легкое увлечение, которое приятным восточным ветром скользит по груди, задевает, но не поникает глубже, так, как это было всегда — на одну ночь. Всего лишь ничто, гребаный «пуф». Она верила ему, улыбалась и видела в нем Эдварда Льюиса, что заберет ее из мрачного мира. А он лишь скинул ее туда, просчитался. Просчитался, замер на глубоком, судорожном вдохе, когда хрупкое тело резко дернулось в сторону, дернулось, находя в себе силы вырваться из стальной хватки, когда фарфоровые кости затрещали, закрывая его от пули, осознанно, чёрт возьми, охренительно осознанно! А в голове стоял легкий писк. Она ведь даже не кричала, так, как бывает в боевиках, драмах, мелодрамах и экшнах. Не звала на помощь, не пыталась геройствовать, доползая последние метры и убивая своего убийцу, не читала громких речей и не улыбалась так, словно знает все на свете. Она лишь пискнула — вот так — вдруг, как котенок, почти мяукнула, медленно оседая в крепких руках, едва сжимая тоненькими пальчиками его руки и прикрывая глаза. Словно бы даже и не хотела больше жить. Он просчитался. Просчитался, когда думал, что монстр не чувствует ничего, а вместе сердца — туман. Плотный такой, горький, словно сигаретный дым, тот, что уже навсегда. Так казалось раньше. Но ведь он был прозрачным. А сквозь клубы недо-дыма теперь ласково пробивалось теплое солнышко. — Юта..? — Снова — в пустоту, и хриплый голос ломается, дрожит, пропитывается настоящими, до этого — незнакомыми слезами, и на секунду все маски ломаются — видна бесконечная боль и чертово отчаяние. Такое чистое, отравляющее темно-син6е океаны глубоких глаз, окруженных едва заметными морщинками, и эти глаза все еще не верят, скользят по чуть теплому телу, покрываются прочнейшим льдом, когда натыкаются на огромное бордовое пятно, яркой кляксой осевшее на белой маечке. А блондин застывает. Едва шепчет светлое имя на вдохе. Не верит, моргает, снова и снова, трет глаза, когда холодные слезы рвутся наружу, не сдерживает обрывистый стон-всхлип-крик, закрывая одной ладонью лицо, до боли сжимая переносицу, срываясь на рык, а потом, все же… Позволяя себе обрывистое рыдание, что таким детским звуком прорывается наружу, застывает взрывом в гробовой тишине. Солнечный мальчик Джонни Бриген, безнадежный романтик, пытающийся снова жить, просто не выдержит еще одной смерти на своих руках. Солнечный мальчик снова всхлипывает, потерявшись среди бесконечной войны, отчаянно зажимая ладонью рот. Солнечный мальчик почти оседает на колени, едва не выронив пистолет, когда… Когда хрупкое тело путается в бордово-красных разводах-нитях гуаши, оседая в крепких руках. А зеленые глазки, так красиво светящиеся в лучах солнца, теперь стремительно бледнеют, падая в бездну мрака. — Бодхи, я… — Юта жмурится, снова шмыгает носом, делает шаг в сторону, поднимая руки, так — словно готов сдаться, и дело не в плане оружия, так, словно все понял, что ФБР — не его, снова шагает, всхлипывает, смотрит на внезапно уменьшившуюся в размерах девочку, а мужчину клинит. Вот так — щёлк — в голове. Звенящая тишина, а потом оглушающий взрыв, что тяжелой волной проходится по телу, скользит меж мощных мускулов и до боли натягивает мышцы. — А теперь это был твой выбор, Джонни Бриген. — Проговаривает Бодхи, яростно сжимая зубы, и кажется — что все еще ничего, вот только то, как крепко он прижимает еще дышащее тело к себе и сжимает второй рукой потяжелевший пистолет… Раз-два-три. Сердце яростно вбивается в металлические пластины мощного организма, а Бодхи впервые понимает, что это такое. Как это больно. Чувствовать Смерть, покосившуюся старуху с серпом, что пришла не за тобой, но ехидно улыбается, протягивая костлявые руки к хрупкому телу, чувствовать, как жизнь вытекает из огненно-рыжих локонов, скользит меж его пальцев и покидает навсегда, о, нет, он задыхается, не верит, теряя весь чертов контроль. Свинцовая пуля обгоняет скорость света и входит в топливный бак машины, а мужчина, крепко сжимая тонкую талию, снова пачкаясь в липкой, густой крови, снова падая в отчаяние и пытаясь найти выход из этой бездны, подхватывает на руки и сажает обессиленное тело на свое бедро, прижимает к себе, как можно крепче, теперь — понимает — никогда нельзя отпускать, потому что она — кислород, вот только… Может быть слишком поздно для того, чтобы хватать полые ручки, что безвольно свисают к асфальту. Так не может быть. Такнеможетбыть. Это же… Не честно. И он кидает зажигалку-дельфинчика в лужу бензина, яростно крича сквозь обезумевший холодный ветер, бьющий в лицо. Взрыв. Кровь. Боль. Джессика стонет. Пищит, как котенок, находит в себе силы зацепиться за его футболку, едва разлепляет один глаз и устало улыбается, опуская головку на мощную грудь. Так, словно просит его остановиться, остановиться и… И что? — Не умирай, блять! — Он рычит, крепче прижимает к себе маленькое тело, задыхается, кусает ее за хрупкое плечико, чтобы хотя бы одной болью привести в себя, оттягивает ткань и рвет на части маечку, чтобы вновь впиться зубами в нежную кожу, заставить очнуться. Она снова пищит, еще тише, совсем устало, обещает, что всев порядке и помощь ей не нужна. А Бодхи что-то ласково шепчет ей на ушко, такие банальные, непривычные слова, что-то о спасительном поцелуе, смерти от одиночества и Оно Азаки, когда бежит к мотоциклу, прокручивая в руке пушку. Холодные слезы обжигают грубую кожу, испещренную сотнями шрамов. Онпростонеможет. — Малышка, стой, не отключайся. Ладно? Мне нужна твоя помощь, девочка, блять! — Мужчина зажимает рану на плоском животике, отворачиваясь, когда белая маечка пропитывается кровью, обессиленно рычит, смаргивает прозрачную пелену на глазах и сажает девочку на мотоцикл, после — прыгает следом и обхватывает одной рукой хрупкую талию, между тем снова комкая ткань и зажимая рану. Кровь снова липнет к пальцам магнитной крошкой. Джесс что-то шепчет, откидываясь на мощную грудь, и, кажется, совсем теряет сознание, когда брюнет дает по газам, в одну секунду успевая развернуться, выстрелить в патрульного, что скрывался за пеленой дыма, а потом срывается с места, удерживая свою девочку на сидении, едва успевая надеть на нее шлем. Выстрелы застывают пушистыми облаками где-то вдали, на пустынной теперь набережной, мягкими, белесыми облачками, но Бодхи даже не оборачивается, когда слышит пронзительный, уничтожающий крик Юты. Он виноват. Он. Виноват. Или... А кто? Юта стрелял, да, но он же… — Бодхи Рук… — Обессиленно стонет рыжая, когда мужчина сворачивает к мален6ькому домику за много километров от места происшествия, небрежно бросает байк на траву, подхватывая девочку на руки, а после, выбивая дверь с ноги, огромными шагами заходит в комнату, опуская дрожащее тело на ковер и пачкая дорогую ткань бордовой кровью. — Тш-ш, тихо, замри. — Мужчина глубоко вздыхает, на секунду болезненно жмурясь, а потом разрывает тонкую маечку до конца, игнорируя почти озлобленные стоны девушки, что выгибается на полу, корчась от боли. — Я просто, черт возьми, вытащу пулю, ясно? — Рычит он, опасно сверкая глазами, но потом снова выдыхает, запуская дрожащую ладонь в волосы. — Пожалуйста, замри, Джессика. В пару широких шагов он достигает огромного шкафа, выворачивая все ящики наизнанку и, найди аптечку, мгновенно возвращается обратно, с грохотом падая на колени. Всего лишь чтобы залатать чертову рану, но… Но жест кажется невероятно символичным и пугающим одновременно. — Я просто вытащу пулю, ладно? — Он даже пытается улыбнуться, но все, что выходит — недо-оскал, почти испуганный, почти мертвый, а мощные плечи опускаются при очередном тяжелом выдохе. — Я не буду говорить, что будет не больно. На, держи. — Бодхи наматывает на кулак порванную майку, а после протягивает рыжей, снова падая в пропасть отчаяния, когда она не понимает. — Зажми… Зажми это меж зубов, ты не будешь так сильно кричать, это просто… Нужно. И он никогда в жизни не чувствовал себя настолько неуверенным. Руки опасно дрожали, сердце продолжало отчаянно биться о металлические, теперь — насквозь испещренные трещинами ребра, а отчаяние вновь и вновь холодной склизкой змейкой обвивалось вокруг шеи, сдавливая все туже, в то время как обжигающий язык самой Смерти бродил по пульсирующей венке, вырисовывая бесконечную усмешку. Он зашивал себе раны, сотни раз вынимал пули, выживал после страшнейших ранений, ведь он — чертов зверь, король зверей, непробиваемый, он… Был таким. А сейчас не может, черт возьми, даже взять ватку со спиртом в руки, потому что… Потому что он зашивал раны себе, а не той которую так нестерпимо… — Не-ет, пожалуйста! — Насквозь промокшая тряпочка выпадает из маленького ротика, а Джессика дугой выгибается над полом, отчаянно извиваясь, когда едва теплые пальцы проникают в рану, утопая в густой алой краске. — Бодхи, не надо… — Она обессиленно стонет, плачет, хнычет, пытается увернуться, когда пальцы погружаются глубже, нащупывая алюминиевого «друга». — Остановись, я-я… — Пищит, как маленький котенок, смотрит на него своими огромными, бесконечно зелеными глазками, умоляет, вслух, мысленно, умирает от нестерпимой боли, а Бодхи старательно игнорирует этот взгляд, свободной ладонью вдавливая хрупкие плечи в холодный ковер, вытаскивая пулю. Слишком тяжело. Почти невыносимо. Еще один чертов всхлип — и он точно не выдержит. Застрелит сам себя, лишь бы не видеть, как корчится по его вине хрупкое тело, забрызгивая горячей алой кровью белый пушистый ковер. И в голове так горько пульсирует фраза: «это был ее выбор», но… Но это не ее выбор. Он сам поставил ее под пули, он сам решил вернуться, зная, что все может пойти по наклонной, он сам привел Юту тогда, к ней, он сам, черт возьми, почему-то так невероятно сильно испугался, когда заметил хрупкую девушку, стоящую на высокой каменной мостовой, он боялся, что она спрыгнет, а он… Он не сможет предотвратить. Никогда не боялся, и вот — вдруг, чертов выстрел пистолета совсем рядом с ухом, оглушающий на пару невероятно-долгих мгновений, когда весь мир погружается в прозрачную тьму, а в ушах нестерпимо начинает звенеть, так, словно бы где-то совсем рядом звучит похоронный звон колоколов. Это не ее выбор — бросаться вперед, защищая, нет, черт возьми, принимая на себя пулю, которая не ее, это не ее выбор — улыбаться сквозь бесконечные дорожки слез, что путаются меж пушистых ресниц и обрамляют хрупкое лицо, это — не ее выбор, это все вообще не для нее, потому что она, маленькая рыжая бестия, должна была сидеть там, на чертовой мостовой, курить по три сигареты в день и задыхаться от одиночества, а не умирать, здесь, сейчас, не умирать за него, не умирать из-за него, нет! Она не должна была идти за ним на войну, потому что… Потому что ей еще слишком рано. Она же должна была умереть красиво, так, как он сам говорил, умереть… Умереть от оглушающего выстрела сейчас, кажется, и есть достойная смерть. Пуля со звоном выпадает из широкой ладони на пол, пачкает белое дерево алыми пятнами, а Бодхи обессиленно рычит, почти стонет, опадая на пол рядом с дрожащим телом и устало прикрывая глаза, касаясь пальцами переносицы и оставляя багровый след. — Мне больно, Бодхи… — Она почти не говорит, шепчет, так тихо, невероятно искренне и трепетно, но даже в этой чертовой интонации нет порыва вызвать жалость, она не просит о спасении, она не хочет спасаться, она, видимо, продолжает идти сквозь выстрелы, кровь и смерть, путешествуя по его войне и снова забирая то, что не предназначено ей. — Мне тоже. — Отчаянно шепчет он, впиваясь глазами в белый потолок, что стремительно темнеет, когда солнце скрывается за темно-зелеными елями-стражниками, что кружат вокруг дома. — И боль все еще заставляет меня верить. — Шепчет он, осторожно перехватывая бледное запястье, а потом так невероятно, непривычно ласково и нежно переплетает свои окровавленные пальцы с ее, пододвигаясь чуть ближе. — Боль не убивает меня. — В полусне шепчет Джессика, утыкаясь мокрым носиком куда-то в ключицу, а Бодхи зажимает ее рану, после — старательно перевязывая свежими бинтами. — Боль делает меня сильнее, и, знаешь, я люблю эту боль. Она словно издевается, засыпая и сладко посапывая, продолжая всхлипывать, играет с буквами и словами, а он понимает, внезапно, ослепленный яркой вспышкой, и притягивает хрупкое тело к себе ближе, после — укладывая на себя. «Бодхи не убивает меня. — Нежный голос шепчет в пустоту, а тонкие пальчики путаются в пепельных прядях, так ласково поглаживая по волосам. — Бодхи делает меня сильнее, и, знаешь, я люблю Бодхи.» Настолько наивная, невинная и чистая, что даже кровь на бледных запястьях кажется угольно-черной и оскверняющей, грязной. Кажется, они оба умирают, от чертового выстрела из фоторужья, а после застывают в веках, оставаясь там, в своем маленьком мирке, окруженном пушистыми елями-стражами, что покрываются апельсиновой корочкой в часы заката. Остаются там, продолжая крепко переплетать пальцы и едва слышно обессиленно стонать сквозь сон. Остаются там, утопая в белизне пушистого ковра и захлебываясь багровыми пятнами горячей крови. Бодхи всегда жил планами и никогда не верил в бесконечности. Теперь понял. Понял, когда бесконечности стали верить в него. Понял, прижимаясь холодными губами к горячей шее. Понял, падая на несуществующее дно Марианской впадины. «Навсегда» остается в прошлом. Правит пышным балом Бесконечность. И бесконечность — это все, что у них осталось.