smoke and mirrors

Когда стоишь перед выбором, взвешиваешь черное и белое, добро и зло, начинаешь понимать, что даже ты, король Преисподней, умеешь ошибаться.

Холодный ветер звоном хрустальных бокалов свистит в ушах, отравляет морозом нежное сердце и безнадежно кидает хрупкое тело на пустынный берег одиночества. Его не было два дня. Эдвард Льюис не возвращался к своей рыжей бестии Вивиан. И Джесс действительно успела пожалеть о том, что написала ему, тогда, сидя на мягкой кровати и задыхаясь, умирая и глотая соленые слезы, что прятались в уголках опустившихся губ, читая бесконечные статьи о преступлениях и убийствах, рассматривая фотографии молодого агента ФБР Джонни Бригена, на котором идеально сидел черный костюм, вспоминая его бесконечно-теплую улыбку и снова задыхаясь, когда просматривала раз за разом видеоролик с конференции, где Юта выступал со своими идеями поймать преступников. Где Юта выступал против них. Опуская глаза в бумажку и в некоторые моменты старательно считывая написанный руководством текст. Он ведь не мог… Сам. Вот так — вдруг — взять и говорить такими словами, что подобно ядовитым стрелам вонзаются в сердце. Это же Юта. Тот, кто пел песни Ширана и Бауэра, трепал ее по волосам и раздевался, ни капли не смущаясь. Такой человек априори не может быть предателем, он… Он был. И это убивало. Мучительно-медленно, словно бы в сердце вонзали сотни чернильных игл, медленно, по одной в час, а ярко-красный орган содрогался в чьих-то грубых руках и кровоточил, умоляя о пощаде, умоляя и задыхаясь, отстукивая последние удары об испещренную шрамами кожу. Она просто не могла поверить. Нет, не так. Теперь, после просмотров сотни новостных сайтов и видеороликов, как таких же новостных, так и любительских, тех, кто видел всех спортсменов и снимал, восторгаясь, кусочки пазла складывались чертовски идеально — кровь на крепких руках, изящной Хохломой стекающая вдоль выступающих вен, шрамы, раскатами молний испещряющие мощные плечи, и боль, что огромными волнами вспенивается и спотыкается о песчаную серую косу в бесконечном океане истерзанной жизни. Так… Болезненно правильно. И Джесс понимала, что вот она, настоящая истина — пепельно-черная, что плотным туманом вьется у головы, застилает и так ослепленные глаза и проникает в организм сквозь рот, вытягивает всю воду, покрывает трещинками алые губы, отравляет, разрезает чертовой «сектумсемпрой» грудь, ребра, крошит кости, с диким треском, жутким стоном, умывается в бордовой, жгучей крови и продолжает уничтожающее путешествие. Это — то, что правильно, но сейчас именно та ситуация, тот гребаный случай, один из миллионов, когда хочешь выбрать не то, что правильно, а то, что нужно, лишь бы очистить память, оставить лишь точеный мраморный профиль, не знать, не видеть, смириться, сбежать, но… Но все это внезапно становится неважным. Блеклыми призраками ошибок наших, дней прошедших, тем, что медленно растворяется утренним молочным туманом в хвоевом лесу, где витает сладкий запах смолы, растворяется, с тихими стонами, нежными криками. Становится и правда неважным, когда он не приходит на следующий день, оставляя заброшенную каменную набережную такой же безжизненной, нет, мертвой, какой и была пять дней назад, утопая в белесых песчинках, что теплые порывы ветра приносили и забивали в трещины меж каменных плит, и Джесс хочет отчаянно верить, что он понял ее сообщение правильно, что он не подумал о том, что она уходит, что ей важно, кто он на чертовой публике, нет, чёрт возьми, только не это! Это же… Неправильно. Глупо. Она бы так не сделала. Никогда. Рыжая просто хотела надавить на совесть, чуть вогнать палец в едва зажившую рану, заставить его сказать всю правду, ту правду, что настоящая, а не ту, которой он старательно кормит ФБР, чёрт возьми, даже Юту, она лишь хотела истины, какой бы та ни была, но не уйти, не оставить, не кинуть обратно в пучину серой и вязкой рутины, что горьким никотином убивает ее день за днем, отравляет легкие и оставляет зияющие кровавые дыры, что растут и множатся, будто гребаный вирус. А ведь так и было. Вирус, от которого теперь, кажется, нашлось лекарство. Спасение. Которое кончается. Джессика стояла на набережной, вдыхая горький, теперь — неправильный дым и жмурясь на утреннем солнце, что мягко скользило меж облаков нежно-розового молока и иногда приятно било в глаза. Зачем она пришла сейчас, ранним утром, когда холодный, сладко-соленый морской бриз сбивал желтые листья в небольшие цветные карусельки, а яркая рябь блистала в лучах розового солнца и расплывалась сотней маленьких шрамов по идеальной зеркальной поверхности, разбивая океан на витраж. Беспокойные серые волны быстро разбивались о песчаный берег, что сейчас был наполнен множеством ракушек и коралловой крошкой после прошедшего шторма, который довольно сильно потряс все побережье. Еще мутная после урагана вода тщательно слизывала темно-зеленые водоросли с теплых камней, забивалась в маленькие трещинки меж разинутых ртов острых скал, что выглядывали из-под тонкого слоя песка. Это было неправильно, ненормально, то, что она делала теперь. Каждый день возвращалась на одно и то же место, к длинной трещине меж тяжелых плит, прислонялась к холодным, спутанным в непонятные узлы многими годами и событиями перилам и намеренно зажимала меж дрожащих алых губ горячую сигарету, мечтая лишь об одном — чтобы он пришел и запретил курить, снова и снова, день за днем. Отбирал, грубо касаясь нежной кожи на тончайших, почти прозрачных запястьях, стискивал маленькие ладошки и после, так щемяще-осторожно задевая хрупкие пальцы, отбирал и чертову зажигалку. А потом и вовсе забрал ее отсюда. Вот так — внезапно, вдруг, обхватил тонкую талию, побыл на секунду гребаным принцем на черном коне. Забрал. Не важно, куда. Не важно, зачем. Просто. К себе. С ним. Навсегда. Джессика оборачивается, почти спотыкается, нервно вдыхая в себя горький дым, задыхаясь, кашляя, снова нервно вздрагивая, когда слышит где-то далеко грохочущий шум мотора, щурится, когда видит мелькающую точеную тень среди бесконечных сплетённых стволов деревьев, и как-то совсем несвойственно ей взвизгивает, так, будто котенок, увидевший хозяина, когда замечает знакомые черные татуировки-змеи на крепких руках, что яростно сжимают руль мотобайка, так сильно, что чернила сплетаются с синми венами. — Бодхи! — Радостный крик срывается с алых губ и в ту же секунду рыжая срывается с места, бежит, спотыкаясь и падая, поднимается, отряхивает ручки и снова бежит, позволяет счастливой улыбке бушевать диким штормом на своем лице и, резко останавливаясь перед черным байком, обхватывает лакированный шлем маленькими ладошками. — Почему тебя не было, чёрт возьми?! Ее голос дрожит, ломается, предательски дает осечку, когда он мягко отстраняет от себя хрупкое тело, снимает шлем, оставляет на сидении. Тоненькие ручки скользят по мощным плечам, почти любовно оглаживают каждый шрам, подрагивают, когда мраморное тело напрягается от каждого прикосновения, комкают футболку, которая снова измазана масляной кровью, но вот теперь — не его. — Прости меня, черт, я не хотела, я правда… — Грубые холодные ладони обхватывают маленькое личико, большие пальцы скользят по теплым щечкам, растирая стеклянные, блестящие на солнце слезы, а ухмылка на бледных губах внезапно становится такой уставшей, вымученной. — Т-ш-ш, малышка, не плачь, я знаю. — Сухие губы касаются горячего лба, а мужчина на секунду прикрывает глаза, клятвенно обещая себе, что вздрагивает в последний раз. — Я знаю. Он знает. Видит ее насквозь и одновременно натыкается на загадочную стену из молочного тумана, что легким мерцанием окутывает хрупкую фигурку, делает невообразимо-волшебной и таинственной. — На. Забери. Навсегда. — Девочка судорожно всхлипывает, впихивая в широкую ладонь оставшиеся сигареты и зажигалку, порывисто улыбаясь. И смотрит. Так доверчиво. Преданно. Так… Да вряд ли, нет. — Глупенькая, боже. — Бодхи хрипло смеется, ласково касаясь губами рыжей макушки, а Джессика прижимается ушком к его груди, с удовольствием впитывая в себя горячую вибрацию. — Забери. Я такое не курю. Дерьмо, если честно. Они вместе смеются, так чисто и искренне, а мужчина, невесомо скользя тяжелой ладонью по тонкой спинке, опускает три сигареты в задний карман джинсов, после — сжимая бедро. Смеются, растворяясь в тишине грохота океана. И ветер, и солнце, и чувства, и жизнь. Все сразу. Вот только движения грубых рук, покрытых бесконечными росписями белесых шрамов, выходят порывистыми, длинные пальцы судорожно сжимают хрупкие кости, ласкают поясницу, нежно надавливая на выступающие позвонки, скользят выше, обводя черту острых лопаток, словно пытаются запомнить каждый изгиб желанного тела. Сжимают нежную плоть снова и снова, обжигая горячим дыханием розовые губки. Желая коснуться, смять, укусить, обновить сладкий вкус на языке, что за последние три дня стал наркотиком, отравляющим голову, отвлекающим от целей и повседневной жизни. Скользнуть по ее языку, грубо кусая нижнюю губку, а после — ласково касаясь нёба, срывая с нежных губ горячие стоны, что безумным эхом теперь взрывались в его сознании, прижать к себе и никогда больше не отпускать, но… Но нельзя. Не дать слабину. Он ведь все спланировал. От начала и до конца. Привык планировать, всегда, всю свою чертову жизнь жил пунктами и планами, что четко выполнялись, потому что по-другому было просто невозможно, но теперь… Потому что внезапно появилась она, с безумной улыбкой ломая его запреты, законы и правила, сокрушая когда-то прочное сознание и соблазнительно взмахивая мягкими рыжими локонами. Сносит стены, крошит маски, а потом ненавязчиво проникает в сознание, оседая сладким вишневым соком и горячим шоколадом в когда-то остывшей крови. Улыбается, она — чертова весна среди бесконечно-холодной, прозрачно-белой зимы в его сердце, улыбается, распахивая тоненькие ручки среди огромных снегов, шевелит тоненькими пальчиками, поднимая из холодных льдин радугу луговых цветов и поет, так тихо, так сладко, сливаясь с тихим щебетанием птиц, что темными пятнами снуют по ярко-голубому куполу Жизни. Она поет, кажется, так невообразимо тихо и восхитительн прекрасно, заверяет его в том, что все будет хорошо, а он… Он, кажется, верит ей. И всё равно как-то печально улыбается, опуская ладони на хрупкие бедра, прижимая ближе к себе, щемяще-нежно касаясь призывно раскрытых алых губ, невероятно сладких, едва ли болезненно кусает, прижимая ближе, и… И молчит, молчит безумно громко, обхватывая рукой маленькие плечи, невесомо и ласково поглаживая большим пальцем выступающие на белом мраморе позвонки, а после… А после почти испуганно вздрагивает, когда слышится вой сирен и бесконечный грохот хриплых голосов. Он ведь все просчитал. Он ведь все сделал правильно, все... Замел все следы, придумал пути отхода, но никогда не думал, что придется задействовать этот. Нет, он думал. Но знал, что уничтожит себя, если выберет его. Пришлось. И Бодхи впервые больно. Так искренне, по-человечески больно, когда сердце ускоряет свой бег, истерически бьется о металлические пластины под грудной клеткой, вздрагивает каждый раз, когда слышится оглушающий визг шин. Он не хочет этого. Он не знал, что его выследили. Но… Резко дергает на себя, жмурится, так болезненно, когда слышит хруст нежных костей, разворачивает, прижимая девушку спиной к себе, снова содрогаясь, чувствуя, как пелена в глазах так болезненно щипит, искрит, а сердце снова пропускает удар. Он знает, что такое предательство. И ему невероятно жаль. Потомучтотаксильнолюблю. Но не может иначе. — Прости меня… — Теплые губы скользят в легком вальсе по тонкой пульсирующей венке на бледной шее, а секунду спустя рыжего виска касается что-то невероятно холодное. — Прошу тебя, не думай ни о чём, просто прости. Твоей вины нет. И он лишь крепче сжимает ствол пистолета, почти болезненно вжимая дуло в маленькую голову. Нежность через грубость. Он только так умеет. На когда-то личную набережную выезжает эскадра мотоциклов и две полицейские машины, из одной вылетает потрепанный Юта, в мятой серой майке, оголяющей черных змей таттуировок, заспанный, уставший, с огромными синяками под глазами, и юноша, на секунду останавливаясь, вытаскивает из кобуры пушку, направляя на Джессику? Нет. На Бодхи. А лицо, когда-то невероятно доброе, светлое, теперь искажается гримасой злости, боли и отчаяния. — Осторожнее, шнурок! — Вскрикивает рыжая, подаваясь вперед, когда замечает развязанную веревочку на белых конверсах, но брюнет лишь сильнее вжимает хрупкое тело в свою грудь, до хруста в костях сдавливая тонкие плечи, так, что маленький затылок невесомо бьет в шею. Снова извиняясь про себя, но… — Не дергайся, я сказал. — Грубый металлический голос срывается на хрип, дает непростительную осечку, а рука с пистолетом вздрагивает, действительно ощутимо, так, что металл чиркает холодной спичкой по рыжему виску, после вновь впиваясь в нежную кожу. Оставляя, кажется, неизлечимый шрам на всю жизнь. — Так будет лучше. Поверь мне. Девочка издает странный звук, недо-всхлип, недо писк котенка, содрогаясь в крепких руках, и Бодхи умирает. Вот так — вдруг, ощущая, как дрожат когда-то крепкие кости, как сердце зверя, закованное в металл и камень, снова содрогается, забывая удары. Он умирает. Но по-прежнему не может иначе. — Бодхи… — Имя, пропитанное отчаянием, разрывает сухой, искрящий воздух, и Юта сам вздрагивает, а после резко распрямляется, как истинный агент ФБР, вскидывает руки и целится снова, крепко сжимая ствол, а глаза, о, эти глаза, покрытые тоненькой, как осенний лед корочкой, искрят злостью и такой детской, наивной обидой. Рука дрожит. Сухие губы сжимаются в тонкую линию. Сердце про себя отсчитывает удары до настоящего конца света. Раз-два-три. Он не выстрелит. Нет, не так. Он выстрелит, если понадобится. Все, лишь бы спасти гражданскую. Снова осечка. Нет. Его подругу. Солнечную рыбку. Раз-два-три. — Да, Юта? — Наигранно-елейный голос мужчины рассекает воздух острым взмахом кожаной плетки, вместе с тем, как Джессика снова вздрагивает, жмурится, а на руку, крепко сжимающую хрупкие плечи, соскальзывают холодные слезы, кажется, оставляют царапины, что разрастаются, превращаясь в огромные, рваные дыры. Она плачет. Вздрагивает, как ребенок, пытается сдержаться, потому что считает себя сильной, роняет из крепкой хватки тонких пальцев последние сигареты, что исчезают меж трещинок в каменных плитах, скрываются за ковром зеленой травы, которая отчаянно ищет жизнь и воздух меж грубых скал. А она снова плачет, касается внезапно остывшими губками его руки, оставляя невесомый, едва заметный поцелуй, а Бодхи искренне не понимает, почему. Она же должна ненавидеть. Кричать, кусаться, рычать и вырываться. Но всего лишь плачет, целуя белесые шрамы. Чёрт возьми, он ведь не выдержит. — Отпусти ее. — Блондин почти приказывает, рычит сквозь плотно стиснутые зубы, делая еще шаг в сторону Джесс, скользя взглядом по хрупкому телу. В порядке. Пока что. — Не надо… — Едва шепчет девочка, качая головой и вымученно улыбаясь, Так, что в лучах солнца, которое скрывается за огромной грозовой тучей, сверкают маленькие стеклянные слезинки, но юноша лишь качает головой, прикладывая указательный палец губам и делает еще один шаг, крепче сжимая холодный металл. Сердце продолжает шептать. Раз-два-три. — Зачем? Чтобы ФБР превратили ее в труп бедного котенка, вытаскивая информацию, которую она не знает, и, каюсь, никогда бы не узнала? — Кричит Бодхи, смеется, громко, звонко, почти истерически, крепче стискивая хрупкие плечи. Ярость горячей патокой скользит по венам, проникает в каждую клетку, отравляет сознание, и мужчина превращается в истинного монстра, потому что знает, чего хочет Юта. Пускай и во благо, пускай и лишь для того, чтобы уберечь, но… Забрать то, что по праву принадлежит брюнету. Его чертова Джесс Глинн, его чертова Вивиан, назойливая рыбка, которая никогда не умрет от одиночества, потому что он просто не позволит, он… Он уже кинул ее в бездну, радушно познакомив со своим лучшим другом — предательством. — Чего ты хочешь, Бодхи? Говори. Твои условия. — Вымученно выдыхает юноша, устало взмахивая руками, казалось бы, уже готов сдаться, но нет, рычит, чертов волк-альбинос, после снова сжимает пушку, направляя на мужчину и делая еще шаг. Опасное расстояние. Игра выходит за рамки. Бодхи резко вытаскивает вторую пушку из-за пояса, направляя ее на Юту, второй рукой с вторым пистолетом обхватывает дрожащие плечи, болезненно вдавливая дуло в крошечный подбородок, так сильно и грубо, что рыжий котенок в его руках пищит, дергается, не из-за желания вырваться, спастись — нет-нет, ей же, черт возьми, почти не страшно, просто… Просто невыносимо больно, там, где разваливается на маленькие кусочки-витражи нежное сердце. И все еще шепчет. Раз-два-три. Сухой воздух мгновенно нагревается под раскатами оглушающего грома, застывает, сгущается, запекает все вокруг, словно огромная духовка, а вдали блестит молния, с тихим шипением рассекая зеркальную гладь бесконечно-плачущего океана. Резко застывает все. Вдруг, замирает, растягивая секунды во вселенную. А потом грохотом взрывается выстрел. Совсем — о, боже — рядом. Джессика звонко кричит, пищит, снова содрогаясь от боли, когда брюнет нервно, порывисто, скорее всего — неосознанно оттаскивает ее назад, дергает за плечи, впитывает в себя этот горький хруст, тяжело, обрывисто дышит, снова, скорее всего, неосознанно скользит почти испуганным взглядом по хрупкому телу, проверяя наличие шрамов, а пуля, прошедшая вскользь, со звоном отскакивает от брусчатки, оставляя изящную трещину, бегущую в направлении ветра. — Не стрелять, блять, я же сказал, не стрелять! — Кричит Юта, срывается на дикий хрип, свободной рукой останавливая агентов ФБР. — Ты знаешь, чего я хочу, Джонни Бриген. — Шипит брюнет, рычит, почти испуганно, едва успевая восстановить все маски и стены, чувствуя, как под локтем бьется испуганное нежное сердечко, разрушая фарфоровые ребра. Потому что чуть не потерял ее. Он дурак, о, он сам знает, так говорил и Азаки, он — неисправимый дурак, нет, монстр, который не должен находиться в обществе людей, но… Но так чертовски сильно нуждается в Ней, маленькой, крошечной, обольстительной рыженькой, которая курит по три сигареты на пустой набережной. Он нуждается, но снова губит то, что так отчаянно-сильно… — Так отпусти ее, чертов ублюдок! — В сердцах кричит блондин, так, что горло нестерпимо жжет от боли, до побелевших костяшек сжимая потяжелевший пистолет в руке, взмахивает рукой, делая еще один отчаянный шаг в сторону Джессики, хочет забрать, черт, один гребаный сантиметр — и можно стрелять, ранить чертового безумца, увести, вылечить и посадить, но она — невообразимо близко, а Бодхи напрягается. Юта снова шагает, что-то кричит о морали и чести, о любви и ненависти, боже, это же Юта, солнечный, потерянный, безнадежный романтик, нуждающийся в любви намного больше их всех, вместе взятых, шагает, но… Опасно близко. Он так не планировал. И Бодхи взводит курок, сильнее вжимая пушку в крошечный подбородок, так, что его девочка снова шипит, содрогается от рыданий, а брюнет отчаянно игнорирует боль в когда-то мощном сердце, опуская палец на спусковой крючок. А Юта замирает, нервно сглатывает, запуская дрожащую ладонь в пряди солнечного цвета, испуганно наблюдая за его движениями. Лед в глазах беспощадно трещит, а под ним — беспокойный голубой океан, подвергающийся взрывам. И все это — всего лишь секунда. Секунда, обращенная в маленькую вечность. А потом блондин резко распрямляется, вскидывая руку, так, что мышцы натягиваются, трещат, кажется, и вовсе рвутся, а кости с диким хрустом крошатся, оседая прозрачной крошкой на каменные плиты. Молния бьет совсем рядом, освещает ярчайшей вспышкой лица полицейских, что замирают, надавливая на спусковые крючки, дрожат, впитывая напряжение, что сжимается до одной крошечной точки, готовясь к ядерному взрыву, а грохот грома ласково подпевает воющему ветру, сливаясь с оглушающим выстрелом в упор. Рыжие локоны взметаются пламенным вихрем на фоне чернеющих грозовых туч, что угрожающе съедают голубую сахарную вату, мягкие пряди дергаются в сторону, и весь мир замирает в отчаянном ожидании. — Юта..? — Стальной голос чертовски сильно надламывается, дает невообразимую до этой минуты осечку, хрипит, наполняется холодными, словно снег в Арктике слезами, а дрожь оглушающей волной бежит по мощным мышцам. Ломает монстра. Раз. Два. Эй? — в пустоту. Третьего удара не будет. Хрупкое женское тело содрогается под пулей. По крепким рукам, испещренным черными шрамами и белыми завитками царапин самой Смерти стекает густая бордовая кровь с оттенком теплого желто-рыжего племени.