Home for a rest

Хорошо смеется тот, кто смеется последним. Особенно, если это счастливый смех человека, который в конечном итоге оказался прав и заполучил желаемое. И, видит Бог, я, Дуглас Драммонд, смеюсь от счастья, начиная писать эти строки. Из гадкого утенка лебедем мне стать не довелось, но это и к лучшему. В гармоничной паре красавцем должен быть только один. Хотя, когда в один из вечеров ты сравнил меня с соловьем, не наделенным яркой внешностью, но чье пение согревает сердце, я рыдал от счастья. Но, начну с самого начала. Среди твоих мальчиков я был даже не на вторых ролях. Сто сорок пятое лицо массовки. Кто-то из счастливчиков, снискавших твое внимание, в порыве остроумия окрестил меня крысенком. И, что греха таить, был прав. На девять дюймов ниже тебя, сухой, остроносый, среднерусый, завязывающий отросшие патлы в перемотанную черной лентой косицу. Я подсмотрел это у моего тогдашнего кумира, шведского короля Карла XII. Вы веселились, транжирили деньги и радовались жизни, когда я со злости разбивая кулаки в кровь об рустованные стены отчего дома, решил, что буду их зарабатывать. Я надеялся стать богатым, и завоевать роскошными подарками твое расположение, раз уж не вышел лицом. Как мной гордился отец! Я бесстрашно ввязывался в дальние экспедиции, прокладывал новые маршруты, тащил из колоний все, что плохо лежит и приносил солидный доход семейному бизнесу. А что ни в какую не соглашался жениться – так это не страшно. «Для этого всегда время найдется» - добродушно ворчал отец. Круг лондонских девиц на выданье, надо сказать, был даже благодарен мне за самоустранение. Когда разразился скандал, приведший тебя сначала на скамью подсудимых, а после в тюрьму, я чувствовал себя так, словно под моими ногами разверзлась преисподняя. Отец же, напротив, изрядно злорадствовал. Это не довело его до добра. День, когда за твоей спиной захлопнулись ворота тюрьмы, встретил меня, понуро бредущим за катафалком. Однако, пережив тот день в компании кварты джина, я взглянул на вещи более оптимистично. Не могу бросить к твоим ногам все сокровища колоний – смогу сделать так, чтобы у тебя всегда было в достатке свежее исподнее, более или менее приличная еда и теплое одеяло. Анонимно, разумеется. Когда ворота исправительного заведения открылись, чтобы вернуть тебя миру, я повторно напился вдугаря, предварительно передав твоим друзьям достаточно денег чтобы организовать тебе безбедное существование хотя бы на год. Но тут, как обычно, вмешался этот ублюдок, Бози. Как, черт возьми, как ты мог любить этого капризного змееныша? Неужели, ради любви можно столько страдать? Я готов был смириться даже с тем, что вы свили гнездышко в Неаполе. В конце концов, там хороший климат. Но чертова идиллия закончилась, не успев начаться. Три месяца. Всего три чертовых месяца, прошло до момента, когда это отродье снова закатило скандал, и ты бежал от него в Париж. Вот тут я решил, что с тебя хватит. Я взял инициативу в свои жадные руки. Меня не надо любить, решил я, но я смогу о тебе заботиться. За пару месяцев я заботливо устроил в теплом птичнике мою несущую золотые яйца курочку, осмотрелся в поисках теплого местечка для нас и приступил к делу. Я нашел тебя в дешевой гостинице у подножья Монмартра. Я произношу это слово только из уважения к тебе, сам бы я без зазрения совести назвал это учреждение клоповником. Когда я увидел, как ты кутаешься в ветхое пальто не по сезону, и как дрожат твои бледные руки мое сердце едва не разорвалось. Но я твердо обещал себе: никаких сантиментов пока дело не будет сделано. Я застал тебя выходящим из своего скудного жилища в поисках пропитания, взял тебя за руку и на глазах у всего Парижа поклялся, что ты никогда и ни в чем больше не будешь нуждаться. Ты слабо улыбнулся и покачал головой. Но тогда ты еще не подозревал, что задавшегося целью Драммонда остановить невозможно. Две недели я потратил на возвращение тебе человеческого облика. Начал я с простого. Просторная, светлая теплая спальня в моих апартаментах, ежедневная горячая ванна, горячая еда на завтрак, обед и ужин, и коньяк в любой момент. Следующими стали парикмахер, портной и врач. Бог мой, с какой гордостью день за днем я смотрел на то как ты возвращаешься к жизни. Ни одна мать не может так первыми шагами своего дитяти, как я гордился румянцем, понемногу возвращающимся на твои щеки, и едва-едва разгорающимися искрами в твоих глазах, которые в свое время свели меня с ума. Твой новый гардероб был готов одновременно с вердиктом врача. Он настрого показывал тебе теплый климат, морской бриз, который можно было легко поймать на одном из бесчисленных островов Маре Нострум, качественную пищу и никаких беспокойств. Ну, и пару порошков в придачу. И это было именно то, что я намеревался тебе обеспечить. Так что, когда парижская осень показала свой промозглый характер, мы были готовы к отъезду. Как истинный шотландец, я проявил себя изрядным жадиной и эгоистом. Я решил, что этот мир, так жестоко с тобой поступивший, более тебя не заслуживает. Поэтому, в Париже в твоей конуре на Монмартре остался страдать какой-то забулдыга, для которого наличие крыши над головой стало изрядным обогащением, а мы, как и положено джентльменам, первым классом отбыли в Афины. Оттуда небольшая парусная яхта доставила нас к берегам Крита, где и располагалось подготовленное для тебя убежище. В дороге мы совсем не разговаривали, но я заботился о тебе как мог, стараясь не подать ни малейшего намека на свои чувства. Как же мне пригодилось терпение, развитое в годы моего безответного поклонения тебе. Ни разу, ни руки, ни голос, ни взгляд не выдали меня, когда я полировал твои ногти, завязывал твой галстук в новомодный винздорский узел или, черт его дери, помогал тебе принять душ. Если бы оргазм мог длиться вечно, то именно так я описал бы нашу поездку. Мучительный жгучий оргазм длиной в две недели. Твой парфюм, я ведь помню, какой ты любишь и добыл именно его, тепло твоих рук, шелковый блеск твоих волос, твои упрямо поджатые губы… я не мог поверить, что теперь ты весь принадлежишь мне. То есть, я не хотел, чтобы ты принадлежал. Я хотел, чтобы ты вернулся. Чтобы свет твоих глаз сиял так же ясно, как в день нашего знакомства. А о том, чтобы толика этого света осияла и заросший бурьяном сад моей души, я и мечтать не смел. Я следил за тем, чтобы у тебя под рукой было достаточно книг и не навязывался. На пятый день пути случилось чудо. Ты произнес мое имя. Мое сердце едва не выпрыгнуло из груди, когда ты, оторвавшись от книги, посмотрел мне в глаза и произнес: «я вспомнил. Ты – Дуглас Драммонд». Я смог только выдавить из себя хриплое «да». Весь день я сиял как медный таз. Ты меня вспомнил. Оказывается, ты когда-то давно, в прошлой жизни обратил на меня внимания достаточно, чтобы запомнить мое имя. С этого дня путешествие стало еще сложнее. Я едва удерживал порыв открыться, признаться тебе в своей безграничной любви, ласкать твои руки и, может быть, сорвать с твоих губ обжигающий поцелуй. Но я проявлял нечеловеческую стойкость. Я знал, что потрясения – последнее, что тебе нужно сейчас. Когда мы причалили в порту Святого Николая, я понял, что моя затея удалась. По крайней мере, на данной стадии. Мы были слишком далеко от метрополии, и два сонных таможенника, всматривавшихся в наши документы, не выглядели так, как будто твое имя им о чем-то говорит. А когда легкий рессорный экипаж, запряженный двумя гнедыми лошадками, покатил нас к дому, я почувствовал, как сладко пахнет свобода. К моей несказанной радости, наш дом тебе приглянулся. Высокие потолки, полуциркульные окна с видом на море, легкие белые занавески, добротная мебель, мягкие диваны и огромная кровать под балдахином в твоей спальне вызвали у тебя мечтательную улыбку. Отведя тебе апартаменты в лучшей части дома, состоящие из спальни с ванной комнатой и кабинета, я оставил тебя давать распоряжения прислуге, размещавшей твой багаж, а сам пулей вылетел во двор. Вбежав в конюшню и наскоро поседлав рослого мерина какой-то восточной породы, я погнал его бешеным галопом куда глаза глядят. Мне был жизненно необходим выход накопившегося счастья. Я сделал это. Ты дома.