Отвергнутый рай

Холодные лапки мелкой дробью пронеслись по лицу, и Леголас вздрогнул. Почти бессознательно скользнул по лбу рукой и с усилием открыл глаза. В гроте было полутемно и адски холодно. Уже смеркалось, снаружи свистел ветер, и сквозняк разносил по каменному полу золу кострища. Эльф медленно приподнялся на локте, услышав, как все те же лапки вкрадчиво прошуршали в темноту. Ящерица... Тело казалось вылепленным из загустевшей сосновой смолы. Голова была тяжела, в горле комом стояла едкая горечь. С трудом оторвав от холодного камня озябшую спину, Леголас сел и охватил ноющие виски ладонями. Что произошло? Сколько времени он провалялся здесь, если близится ночь? И отчего ему так паршиво? Вист... Искаженное лицо, слезы на щеках. Изуродованные уши, изуродованная душа... Они так и не договорили с этим странным парнем. Что-то случилось... Потянувшись за ускользающим воспоминанием, Леголас машинально ощупал шею, и пальцы наткнулись на небольшое зудящее уплотнение, будто от укуса москита. Вот оно... Леголас не раз видел, как стреляют отравленной иглой из духовой трубки. Дунландцы недурно владели этим старинным оружием. Только как это сделал связанный Вист? Впрочем, неважно... Об этом можно подумать и позже. Как и о том, куда делся мерзавец теперь, и как его искать после такого невообразимого поворота. Сейчас нужно выбираться, и это будет куда как непросто... Нужно опаснейшей тропой пройти назад до умбарской стены. А снаружи почти темно, и тело плохо повинуется, и мозг все еще полон густой липкой дрянью, будто котел с прогорклым бараньим жиром. Прерывисто дыша и бессвязно бранясь, лихолесец встал на ноги, едва сдерживая тошноту. В глазах плыли оранжевые круги. Яд все еще действовал, и непонятно было, когда станет лучше, и станет ли вообще. А ждать было нельзя... Леголас знал – ему нужна вода. Много воды, а еще лучше – горячего питья, чтоб закипела кровь, и пот струями хлынул между лопаток. Только так неведомое снадобье покинет его тело. Нужно было спешить. Грот был пуст. Вист забрал все свои пожитки и явно не собирался возвращаться. Однако он не тронул ничего, принадлежавшего Леголасу. Кинжал, веревка, кресало... Старинный перстень на пальце, мифриловая подвеска на шее... Все было на месте. Исчезли только перчатки, но, судя по кровавым пятнам на камнях, у Виста не было особого выбора. Что ж... На здоровье, поганец. Только выживи... Ты очень, очень нужен... А ведь еще предстояло выжить самому... *** Выжить не так уж трудно. Это хочет слышать каждый новобранец перед первой военной кампанией и вообще каждый, кому впервые предстоит взять в дорогу меч вместо корзины с завтраком. Об этом охотно рассказывают солдаты и моряки, бродячие торговцы и воры. Все они умалчивают лишь об одном: корчась на тощем тюфяке в комнатенке придорожного трактира со сломанными ногами или отрубленной кистью, наспех перевязанной обрывком рукава, ты тоже считаешься выжившим. А уж нужна ли тебе эта жизнь – сам решай. Но Леголаса не нужно было учить. Он знал, что должен добраться до "Хоф-Намеля" хотя бы на своих ногах. Прочее он сможет исправить... И он брел узкой горной тропой, стиснув зубы, взбирался по уклонам, оскальзывался на осыпях и скатывался вниз, в кровь обдирая руки. В горле кляпом застряла жажда. Губы пересохли, и эльфу казалось порой, что рот полон песка. А скалы громоздились вокруг, сухие, мертвые, и ни один звук не напоминал о ручье. Том проклятом вожделенном ручье, который непременно должен был быть где-то совсем неподалеку. Ведь откуда-то же взялась та холодная вода... Свежая, прозрачная, пахнущая утробой первозданной земли... Та самая, которую он так расточительно выплеснул в лицо Висту... Эти мысли делали жажду еще невыносимей, и Леголас беззвучно бранился, закусывал пергаментные губы и шел дальше. Дважды путь преграждали ущелья. Глупо, но он даже не помнил о них. Еще утром он незатейливо преодолел их прыжком и двинулся дальше. Сейчас же ущелья стали преградой, едва не стоившей ему жизни. У первого эльф сумел найти место, где раскол сужался почти вдвое. Второе же пришлось снова перепрыгивать. Ему не хватило жалких пяти дюймов, чтоб упасть на противоположный край. Ноги оскользнулись на крошащихся камнях, и Леголас сорвался с кромки. Руки слушались все хуже, и, с трудом выбравшись на твердую поверхность, лихолесец долго лежал неподвижно, унимая сердечный бой и дрожь в усталых мышцах. Но все это было только началом. Главным испытанием должен был стать овраг у крепостной стены, и эльф старался не думать о нем заранее. Свернутая веревка все еще висела на плече, напоминая, что в худшем случае придется спуститься на дно оврага, а потом подняться на стену. Этот путь был бесконечен. Где-то вдали выли шакалы. На их заливистые трели протяжно отзывалась неясыть. Луна показалась из-за хребта, извратив неверным полусветом дорогу и сделав ее еще более опасной. Леголас давно не знал, который час, и сколько времени он уже бредет по этому жалкому кряжу, который недавно казался лишь каменным гребешком среди равнин. Пить хотелось намного сильнее, чем выжить. На руках не было клочка целой кожи, рукава камизы лохмотьями свисали с локтей. А стена вдруг появилась сама. Вынырнула из-за очередного склона, посеребренная луной и обманчиво-близкая. Леголас никогда бы не подумал прежде, что вид этой древней стены обрадует его, будто ворота родного дома. Он еще не знал, как преодолеет ее, но даже силы будто невольно вернулись, и эльф ускорил шаги. Овраг разверзся под ногами, в ночной темноте бездонный, будто пропасть. Из мрака слышался шорох – это проснулись змеи, весь день дремавшие в горячих каменных логовах. Леголас опустился наземь и перевел дыхание. Ну же... Он не зря проделал такой путь. Даже умирающий эльф сможет сделать то, что не под силу человеку. Ведь это всего лишь овраг... Лихолесец отер лицо руками и до боли сжал виски. Эльф... С этого он и начал свои поиски. Эльф пройдет там, где не пройдет смертный. И раненый эльф тоже. А у Виста слишком занятная жизнь. Он непременно должен был предвидеть, что сам может быть ранен и лишен обычной прыти... Неужели он ничего не сделал на этот случай? Леголас тяжело поднялся на ноги. Не может быть... Этот поганец вырвался прямо у него из-под носа. Он предусмотрителен, а значит, предусмотрел и это... Площадка мала, тут негусто тайников. Лишь немного удачи... Удача непостоянна, это знают все. Однако несомненный плюс ее легкомыслия в том, что она переменчива и в своей немилости. Двадцать минут спустя Леголас нашарил в стене глубокую трещину. Бормоча молитву и надеясь, что во мраке не притаилась змея или сколопендра, он сунул окровавленную руку в щель и выволок наружу веревочную лестницу. Та была собрана из широких легких плашек и уснащена на концах мощными крючьями. Молодец, паршивец... Леголас подошел к краю обрыва, покрепче уперся сапогами, размахнулся и метнул длинную лестницу, сейчас показавшуюся ему невероятно тяжелой, за кромку стены. Плашки с сухим стуком поволоклись по камням, скользя обратно, и крючья впились в изъеденную временем кладку. - Да, - прошептал эльф, отходя назад и с силой вбивая противоположные крючья в трещины скал. Над оврагом протянулась зыбкая колышущаяся тропа, чуть поблескивающая в лунном свете. В иной раз он бегом перелетел бы по воздушному мосту. А сейчас встал на колени и, проверяя руками равновесие каждой следующей дощечки, медленно двинулся через овраг. Внизу чернел провал, и шелестели кустарники. Ночной ветер донес с равнин запах пыли и сухих трав. Плашки стелились вперед, будто ступени опрокинутой в пустоте лестницы... Ближе... Ближе... И вот последняя скрипнула под рукой, Леголас ухватился за крюк, закинул ногу на хребет стены, оскользнулся и тяжело рухнул на песок. У самого лица в лунном свете блеснула пуговица от камзола... *** Полузанесенный песком колодец был бездонным, а цепь ворота лязгала, как латный доспех, кубарем катящийся по камням. Леголас успел отчаяться, когда замшелая бадейка лениво вынырнула из темного провала... Ему говорили, что колодец грязен, и из него давно уже поят только скот. Морготовы привередники... Да что вы понимаете? Ни одно вино во всем Средиземье не могло сравниться с этой ледяной водой, отдающей душком подопревшего мха... Эльф с блаженным вздохом осел на песок и прислонился спиной к колодцу, отирая с лица капли. Его по-прежнему слегка тошнило, голова была пуста, суставы тянуло ноющей болью, жгло ссадины и ушибы. Лихолесец потянулся, морщась от боли, и вдруг его разобрал смех. Сколько последствий от встречи с мальчишкой четырех сотен лет отроду... Не из всех боев он возвращался такой развалиной. Интересно все же, что это за яд... Однако об этом он подумает позже. Встать... Сейчас нужно наконец добраться до таверны и закончить эти проклятые сутки. Леголас поднялся с земли и двинулся к окраине, чернеющей впереди трубами и флюгерами, будто опушка низкорослого, потрепанного ураганом леса. Улицы были почти пусты, лишь там и сям попадались одинокие фигуры, шмыгающие меж переулков. Факелы, уже почти прогоревшие, только сгущали темноту неровными красноватыми отблесками. Леголас не смотрел по сторонам. Он бездумно шагал вперед, зная, что инстинкты все равно предупредят об опасности, если чей-то излишне пристальный взгляд пощекочет спину. До "Хоф-Намеля" уже было рукой подать. Погруженный в вязкую дурноту все еще бродившего в крови снадобья, эльф повернул за угол, не замечая одинокую женщину, сидящую на крыльце закопченного бревенчатого домика. Та не зажигала фонаря, покачивавшегося на крюке у двери. Лишь сидела, сжавшись в комок, кутаясь в ветхую шаль и глядя куда-то в темноту сосредоточенно-пустыми глазами. Почти беззвучные шаги не потревожили ее, и только тень проходящего мимо эльфа заставила вздрогнуть, будто пробуждая от дремоты. Она перевела широко открытые глаза на высокую фигуру ночного прохожего и долго следила за ним все с тем же сосредоточенно-бессмысленным выражением, лишь на дне замороженного взгляда все четче проступало какое-то новое чувство, сродни детскому удивлению. Эльф уже скрылся за углом, когда за спиной у женщины скрипнула дверь, и на крыльце показался мальчик лет четырнадцати, босой и в исподней рубашке. - Мам, - хмуро пробасил он, подходя к женщине и беря сзади за локти, - ну, снова ты тут сидишь. Не придет Сюзетт, слышишь? Она в такое время не гуляет. Сюзетт послушная, а ты ей по темноте гулять запретила. Сидишь тут... Ночь глухая, одна пьянь шляется, Эру упаси, обидит кто. А ну, давай в дом. Он увещевал мать, будто ребенка, не желавшего спать. Бережно поднимал на ноги, пытаясь увести с крыльца. А женщина упиралась, глядя в провал переулка, где растворился силуэт недавнего прохожего, и лепетала: - Нет, Бобби, оставь... Мне домой не надо... Мне вон куда надо, за этим господином... Он знает, где Сюзетт... Он там был... Он меня к ней отведет... А то что ж это, батюшки... ночь на дворе, а дитё еще домой не явилось... А он – он знает... Бобби нахмурился сильнее и охватил мать вокруг плеч: - Чего еще за господин? - Так там, на берегу он был! – зачастила женщина, - когда Сюзетт пропала. Я ничего не помню – а его помню. Сюзетт, говорят, в море упала... А где ж она упала, когда я не помню? Я бы помнила... А его я помню, помню... Он там был... Ааааааа... – вдруг глухо и больно завыла женщина, мелко дрожа и снова оседая на крыльцо. По бледному лицу лились слезы, губы судорожно кривились. Бобби схватил мать в охапку, и, что-то встревоженно лопоча, почти на руках втащил в дом. Переулок опустел, только темный фонарь все так же покачивался на ветру. *** - Мать честная, да где вас балроги носили! – в тишине таверны рев папаши Гобса разнесся, будто гул горной лавины, - я уж думал – стряслось чего! Кабатчик грузно сбежал по лестнице и подставил эльфу плечо. Тот, не забывая о роли человека, благодарно оперся о могучий загривок хозяина и позволил бесцеремонно уволочь себя вверх по ступенькам. Забота папаши Гобса оказалась сколь трогательной, столь и назойливой. Прошло не меньше часа, пока кабатчик убедился, что у постояльца есть горячая вода, чистая одежда, здоровенный медный чайник с каким-то пряным варевом из его собственных иноземных запасов, свечи и второе одеяло. Леголас, уже готовый к тому, что Гобс уляжется спать у него под кроватью, от подобной опеки чувствовал себя едва ли не на смертном одре. Наконец, выпроводив хозяина, эльф стянул изодранную камизу и принялся смывать кровь и грязь. Вода в тазу быстро приобрела мерзко-бурый цвет, зато жжение в ранах утихло, а в голове заметно прояснилось. Сидя на постели с кружкой горького отвара и борясь с накатывающим сном, Леголас пытался собрать воедино ворох разрозненных сведений, обрушившихся на него за прошедший день. А сведения эти вовсе не утешали... Загадочная фигура Зеркальщика ничуть не стала яснее, а теперь и Вист сделает все, чтоб больше не попасть в руки излишне любопытного соплеменника. Эльф так и не решил, что испытывает к этому странному и жутковатому парню. Убийца и сын убийцы, с хладнокровной целеустремленностью продолжающий дело отца... Вчерашний ребенок, хранящий совсем не детские тайны и пылающий вызревшей жаждой мести. Редкостный гаденыш, но при этом... Как судить его, изгоя и отщепенца, никогда не знавшего той особой силы, на которой воспитаны поколения эльфов? Силы своего племени, монолитной стеной стоящего позади. Чувства единства и полной уверенности в том, что ты часть этой нерушимой мощи. "Знаешь, как это?" Леголас знал. И именно поэтому какая-то малая часть его души не соглашалась со всеми прочими принципами и убеждениями, тревожно вглядывалась в темноту этой непонятной натуры и пыталась, отчаянно пыталась понять... Что делать дальше? Снова искать Виста бессмысленно, второй раз он не даст взять свой след. И может статься, теперь он вовсе покинет Умбар. Хотя Вист упомянул, что на него возложена некая миссия... Кто знает, сколько их еще, таких детей, могущих пострадать от юного эльфа, неумолимого в своей полубезумной решимости? Впрочем, таких детей явно совсем немного. Гобс говорил – смертей было лишь несколько, да и времени меж ними прошло предостаточно. Ладно, о Висте пока придется забыть. Владыка Кэрдан... Вот, вокруг кого завихрились неожиданные вопросы. И кто знает, сколько ответов мог бы дать Перворожденный. Таинственные морские твари, по словам кормчего, угрожающие морякам... Почему Кэрдан скрывает эти сведения? Почему так непримиримо заткнул кормчему рот? Быть может, эльфы вовсе не там ищут врагов? Но что же получается, Кэрдан сознательно ведет соплеменников по ложному пути? Разжег заведомо ненужную войну? Зачем? Да и вообще, стоит ли верить Висту? Леголас вздохнул и допил отвар. К Морготу... Сейчас нужно просто поспать. Он все равно не выдерется из паутины загадок, раздумывая над ними сейчас, когда голова полна битых черепков, а глаза закрываются сами собой. Отставив кружку, эльф погасил свечу. *** Уже клонился к вечеру день, и в трактире старухи Мод "Крабе" становилось все оживленней. Этот тесный, грязный, жалкий вертеп пользовался в Умбаре куда большей популярностью, чем "Хоф-Намель", слишком дорогой для местной полунищей братии. Эль тут был теплым, самогон отдавал перестоявшими кислыми дрожжами, мяса не водилось вовсе, а закусить выпивку можно было разве что пресной лепешкой с подгоревшими шкварками. Однако цену Мод запрашивала ничтожную, а посему "Краб" упорно держался на плаву, невзирая на тяжелые времена. По углам толпились гомонящие стайки гуляк: там шла игра в карты и кости. У стойки тоже было не протолкнуться: кто-то клянчил выпивку в долг, кто-то требовал еще эля, кто-то припоминал соседу вчерашний спор. А потому никто толком не заметил, как в трактир вошел коренастый подросток и двинулся к хозяйке, на ходу стягивая шапку. - Тетушка Моди, - окликнул он, и трактирщица обернулась: - Бобби? Здорово, милый, - отозвалась она с нечастой для себя сердечностью, - как матушка поживает? Есть хочешь? - Да я не за этим, благодарствую, - пробормотал мальчик и вздохнул одновременно угрюмо и нерешительно, - тетушка Моди... А это... когда с Сюзетт беда случилась... кто маму к вам в трактир привел? Женщина нахмурилась и отложила щипцы, которыми ворошила угли в жаровне: - Привел... Так не привел, а принес. Лиза-то без сознания была. А чегой ты вдруг вскинулся? Бобби снова вздохнул и почесал верхнюю губу. Он никогда не был разговорчив, к тому же отличался чувством собственного достоинства и не любил разговоров о своих бедах и проявлений сочувствия. Но сейчас дело было слишком серьезным... - Видите ли, - пробубнил он, глядя исподлобья, - мама ночами на крыльце, бывает, сидит. Ну... все Сюзетт ждет. А я... не хватает мне духу ее разубеждать. Да и не верит она. Ну я и младшим велел помалкивать. Словом, намедни я снова ее в дом увести пытался, а она вдруг как заметушится... дескать, господина какого-то видела. И того все толкует, что "он там был" и знает, где Сюзетт искать. Ну... что сестренку не найти – то я сам понимаю. А вот того подумал... может, то убивец был, а? Трактирщица подобралась и схватила Бобби повыше локтя: - Так. Уж не знаю, чего там Лизе примерещилось, а только... - ...А только пусть пацан не блеет, а внятно говорит, - пожилой моряк, морщинистый, как сушеный гриб, передвинул кружку ближе к цитадели хозяйки меж жаровней и ящиком с кассой, - Лиза, что ль, убийцу признала? Бобби смутился сильнее и оттого еще независимей распрямил плечи: - Не говорила мать, что он убийца. Сказала – был он там, и все. - А кому там еще быть, окромя душегуба? – встрял едва стоящий на ногах пьянчуга неопределенных лет с сизо-фиолетовым лицом, - много Лиза-то помнит. Если был – значит, он деваху и того... ик... к рыбам... Скулы Бобби вспыхнули горячим румянцем, на челюстях дрогнули желваки: тон забулдыги взбесил его, но пожилой моряк тут же незатейливо пнул наглеца в тощую грудь: - Ты давай, потише умничай! Дитё Ульмо прибрал, не потаскушка сбежала, понял? Не слушая ответа, вновь обернулся к Бобби: - Ты разглядел, о ком мать говорила? - Почти нет, - пробурчал подросток, - темно было. Высокий, волосы светлые такие, аж до пол-спины. Оборван. И хромал сильно. Но не как во хмелю, а как хворый. Моряк раздумчиво цокнул языком и перевел глаза на Мод: - Слышь, хозяйка, так кто, говоришь, Лизу к тебе приволок? Мод набросила на плечо грязную ветошь, которой перетирала кружки, и уперла руки в объемистые бока: - Бервир-иноземец ее принес, что у Гобса квартирует. Это он, что ль, оборванцем по ночам шляется? А что ж днем такой фасонный... – нехорошо усмехнулась она, глядя в глаза моряку, - не баламуть пацану голову, Губер. Щеголь этот позже подоспел, на камнях Лизу нашел. - Ай неужели! – донеслось откуда-то из гущи голосов, и от стола отделился крупный седой мужчина. Конюх "Хоф-Намеля" был в Умбаре фигурой известной, поскольку всегда был в курсе дел более зажиточного сословия горожан, а потому в ответ на его восклицание в питейной послышался ропот, и еще несколько человек потянулись к стойке. - Вы, земляки, дурного не подумайте, - громко сказал конюх, - я бабьи сплетни разводить не мастер, едрить меня в ребро. И хлыща этого иноземного я на свой лад уважаю. Щедрый, паскудище, и носа не задирает. Однако пострел тута интересные байки травит. А знаете вы, судари, что мастер Бервир нынче в таверне не ночевал, а вернулся часа за три до рассвету? Нет? А то, что явился он – краше в землю кладут? Оборванный весь, руки в крови, морда перекошенная, в волосах репья. Это где ж он, лахудрин сын, ошивался? Чего ему не спится-то? А что Франт Сиверс третьего дня к нему таскался – знаете? Вышел – аж зеленый, такой смурной. Чего молчите-то? Или не занятно? - Где он ночами ошивается – не твое то дело! – рявкнула Мод, - ты его в убийцу рядишь? А чем докажешь? - Иишь, бабьё как глотку-то дерет! – взвизгнул кто-то из толпы, - еще бы, поди промеж нас такого жеребчика сыщи! Что, Моди, али влюбилась? Послышался хохот, и хозяйка, недолго думая, с размаху запустила в похабника кувшином. Грянулись по полу черепки, в дребезге потонул вскрик: посуду Мод швыряла часто и метко. Но нарастающий шум перекрыл новый голос: - Ты хозяюшку нашу не трожь! Этот хлыщок по другой части! Вы Гобсову шлюшку малолетнюю спросите! Бьюсь об заклад – она теперь лакомый кусочек! Обученная! Трактир взорвался смехом и свистом, а Бобби, сжавшись, отступил к самой стойке. - Да бросьте, судари! – оглушительно выкрикнул кто-то, - чего воду в ступе толочь? Пойдем в "Хоф-Намель" – да сами и спросим! - И кого ж это вы спросите?! – трактирщица швырнула об пол медную миску, топя в медном грохоте все нараставший гвалт, - одумайтесь, орочьи подкидыши! Последние мозги пропили, мать вашу! - Одуматься? – этот голос прозвучал у самой стойки, и Мод вдруг увидела Оливера, долговязого корсара, вечного должника и забияку, - а отчего ж нет! – звучно добавил он, - эй! А ну, заткнулись к балрогам!!! Его рык пронесся под низким потолком, как по волшебству воцаряя тишину. Оливер обвел толпу тяжелым взглядом и раздельно проговорил: - Вот чего я вам скажу, бродяги! Никогда у нас тут порядка не было! И мира не было! И достатка тоже! А вот живем как-то, не помираем. Только что ж за незадача, а? Пока по-своему живем – ничего, скрипим помаленьку. Зато как припрется кто нос свой к нам совать – так мигом беда следом приходит! Вы вспомните, судари! Завсегда за чужаками лихо шло! Веками так было – а мы все не учимся! К Морготу гондорца! Они первые Умбар за скотный двор считают! Белая кость, сучья голубая кровушка! Вот и нечего им тут ошиваться! Этот сраный угол Средиземья – только наш! И порядки тут наши! В ответ раздался восторженный рев, и Мод поняла – дело принимает дурной оборот. Она знала Умбар как собственную ладонь, знала саму душу, кровь и плоть несчастного родного города, и его самую страшную хворь: безумие толпы, распаленной ненавистью к чужакам... Каким угодно, порой вовсе не опасным, порой нужным и важным, порой даже готовым дать Умбару нечто незаменимое, способным навсегда что-то изменить... Но Умбар не умел принимать из чужих рук даже корки хлеба. Он боялся чужаков, как открытая рана боится песка. Боялся перемен, как нагноения, которое очищает и рубцует рану, предварительно причиняя лютые муки. Эти люди не были друзьями... Многие здесь вообще ни к кому не знали доверия. Но объединяясь против инородцев, они становились единой слепой силой, бестолковым кулаком, способным только к разрушению. - Бобби, - пробормотала хозяйка, - беги домой. Ставни запри, заложи двери, и Эру тебя упаси мать али детвору куда-то выпустить! Шустри давай, слышишь? Дай всему улечься. Сейчас тут такое будет... Не след тебе видеть... Бобби, бледный и вспотевший, только кивнул и вдоль стены начал пробираться к выходу. Никто не заметил его ухода: в "Крабе" бушевал ад. Уже никто толком не помнил, из-за чего разразился этот шквал, но все отчего-то знали, что куда-то надо идти и кого-то наказать. Разгоряченные выпивкой, разъяренные, намертво спаянные общей злобой, умбарцы повалили вон из трактира, на ходу срывая уличные факелы. Темнело, и все разраставшаяся толпа, озаренная огнями, захваченная слепым бешенством, катилась к "Хоф-Намелю". Таверну осадили полукольцом, и Оливер, вздымая над головой пылающий факел, вышел вперед: - Гобс!!! – заорал он, и толпа подхватила ревом.