Лулу

Чёрная метка обмякшей, распаренной кожицей слезала с предплечья, на её месте осталась жильчато расстрелившаяся кровоточащая язва. Лулу поддёрнула пинцетом отслоившуюся кожу, санировала область язвы и перебинтовала Теодору руку, скрыв фантомную метку под марлевой повязкой. Они перепробовали всё в то лето: от скандинавских знахарей, восстанавливающий зелий до маггловской гомеопатии, активно совались в психосоматику, ища причины в подкорке сознания, особенной привязке к Тёмному лорду, и эффект плацебо, истощали ресурсы организма сухим голодом, практиковали рейки, терялись в материях тёмной магии. Всё без толку. Участок кожи с хитровыстроенной внутренней корневой системой и поверхностным лишаем не обновлялся, не регенерировался, в знак предательства, отступничества остался клеймом. Всё, на что хватило ценного зельевара Малфоя, устроившегося на полставки в аптеку Малпеппера, так это на охлаждающую мазь, пахнущую улиточьей слизью; мазь худо-бедно помогала метке не выглядеть растолчённой брусникой на белом сугробе кожи и не чесаться, будто проклятый. Тео угрюмо отдёрнул руку, что-то низкочастотно фрагментарно пробормотал. — Мы ещё не были в индийских ашрамах, лечение медитациями, гипноз, в конце концов, — Лулу бережно погладила место нарыва. Не стала жаловаться, насколько сложна маггловская литература, насколько замусолен абонемент в Лондонскую библиотеку и тяжелы многоярусные словари, в которых она ищет, пожалуй, каждое второе маггловское слово из околомедицинской тематики, традиционной и не очень. — Я устал, Лулу, — он сжал голову по уровню висков. — Можно мне когда-нибудь устать в этом доме? — разозлился с пустого. — А «Пророк» ещё называл нас «детьми особенного магического фарта», какой уж тут фарт… — процедил Нотт. — Я вижу, как ты мучаешься… Я… нет… — Лулу пугливо заозиралась, нащупала взглядом хорду гор за порожком подоконника, она всегда так делала, рассредоточивалась, теряла фокус, рейвенкловка не переносила надуманные больной головой раздоры. — Это тебе важно избавиться от присутствия уродливого прошлого, это ты мучаешься… — Теодор медленно раскрутил свежие бинты, иронично ухмыляясь, и выпятил некрасивую, но успокоившуюся под мазью, рану. — Тебе придётся избавиться от меня целого. — Ты хочешь поссориться? — Я хочу такую жену, как Астория. Малфою безмерно повезло с Гринграсс. Они просто забили на поиск панацеи, а мы ищейками рыскаем который месяц. Пошло оно всё к Мерлиновой бороде, — Нотт свесил голову, неполно вздохнув, верхние позвонки, уходящие под ворот рубашки, знакомо точечно оголились в напряжении. — Ты так и не приняла меня старого, Пожирателя, просто излишне романтизировала тьму, зацепилась за меня, потому что я единственный помог тебе в поезде, будь там Забини, Гойл, ты бы стала женой одного из них. — Но их там не было, ты был… единственный. «Браслет с кварцевыми кристаллами, прошедший тонким пояском из вяленой кожи по запястью, сахарно поблёскивал в климтовском золоте солнца. Лулу стояла под вылинявшей костной аркой суетного вокзала, всё искала знакомые, привычные силуэты однокурсниц. Сквозь стёкла клубящегося паром поезда проступили размытые лица девочек с её факультета, и она поспешила запрыгнуть в вагон. — Мест категорически нет, Лулу, — в пустующий интервал между бёдер сокурсниц Ингрид Томпсон суматошно впихнула сумку. — Поздравляю с обложкой, — она указала на пастельный, переливающийся в стопке страниц журнал „ElleWitch“, он был, как абрикос на зелёной ветке сидений; Томпсон скривилась шкодливым пикси. — Но наш факультет не торгует лицами, он торгует знаниями, — на этом дверь в купе согласно захлопнулась, отрезав её от девочек. Грудь налилась липкой характерной тоской, как предупредительно наливается синевой полость грозового облака. Это было чистой случайностью в июне повстречать издателя растиражированного журнала, сухопарую женщину с твёрдым, но ленным гласом — „все хотят именно такого июля, Ламард, полевого, миловидного, — она бестактно обернула Лулу вокруг её оси, придирчиво оценила внешние данные: тонкие шнурочки сплетённых матерью кос поверх светлых распущенных волос, плавные линии лица, ещё державшее молочную, не взболтанную, но ускользающую детскость, будто летняя тень исчезала за тонким стержнем каштанового дерева. — Букет луговых трав или венок, разберёмся на месте. Пусть всё будет банальным, простым, людям сейчас как никогда нужна банальность, чтобы трава была травой, а не авангардной вырезкой из папье-маше“. Получить июльскую обложку неизвестной войне девушке на фоне героических лиц гриффиндорцев считала странным стечением обстоятельств, словно ей позволили дотронуться до снитча, до Бузинной палочки. Экземпляр журнала ей прислали прямо в ирландское поместье в крафтовом конверте, к нему комплиментом приложили засохший пучок лаванды. Лулу отшатнулась от закрывшейся игольной щели купе. Узкий парапет вагонного прохода не был рассчитан на двоих в полных разворотах плеч, отпрянув, Лулу ввалилась кому-то в запахнувшиеся руками невесомые объятия. — …глаз твоих трепет — снег, по ступенькам ветра сбегающий. Это Бротиган, — руки, оказавшиеся на её плечах по случайности, скоро разомкнулись, и она обернулась. Теодор Нотт. Слизеринец не стал ждать, пока в голове Лулу, генератор случайных образов резюмирует его персону, насобирает неприятных эпитетов, он сосредоточенно взглянул на девочек в купе и проследовал в конец вагона. Лулу оторвалась от спины Теодора в ладно скроенном костюме насыщенного чёрного цвета и вернулась глазами к Ингрид. Сечёные кончики каштановых волос рейвенкловки превращались в сыпучие тлеющие угольки; раздуваемые в странном безветрии, они дали заняться дымному огню. За кем стояла невербальная шалость, Луиза поняла сразу, но от Нотта осталось лишь ослабевающее ощущение присутствия. Позже она нашла Теодора у громыхающей тележки со сладостями. Он скрупулёзно перебирал шоколадных лягушек, одну упаковку открыл сразу же, прыткий коричневый лягушонок запутался в ногах кучкующихся студентов, а Нотт, скосившись, фыркнул в карточку с фотографией — „Дамблдор“. И Лулу, вместо того, чтобы отчитать за не безобидную проделку, влекущую за собой будущий бойкот от девочек, поблагодарила, с выразительной ясностью заглянув ему в глаза». — Не говори так, — горная цепь отошла на второй план, на первый вышло упрямство Теодора. Речь мужа показалась ей заготовленной, отрепетированной, он, несомненно, искал подходящего повода для скорого ухода. — Скажи честно, Тео, ты хочешь развестись? — Наверное, не знаю… надо подумать, — он поднялся с софы, неопределённо растоптался на треугольнике ковра, обмозговывая. . Как только Теодор вышел к ужавшейся в траве прогалине родника за буйным кустом калины, холодно попрощавшись горячими губами, Лулу собрала чемодан и себе, внезапное сиротство, одиночество, гнало её в Уилан-холл. Платья, парусными фрегатами переплывавшие комнату, аккуратно укладывались в отделения чемодана, а Лулу размышляла о правильности теодоровых выводов насчёт неё. Правда ли, что из-за природной застенчивости и заниженной самооценки, как оказалось неоправданной, она согласилась на брак с первым, кто обратил на неё внимание; страшно вообразить, что это могли бы быть неповоротливые Крэбб, Гойл или авторитарный Флинт. Нотт не просто обратил внимание, он стал её «патронусом», выплывал голубым подвижным свечением из-за какой-нибудь статуи и с какой-то совсем уж яростностью защищал её. Лулу не всегда одобряла его методов борьбы с задирающими её девчонками, но на них она отвечала с благодарностью кратной сотне. В конце концов, её зависимость и привязанность обернулись пустоцветом, не дали плодов. Он принял решение уйти. Вот и перед отбытием, Нотт выставил себя со-зависимым — «Я же тоже перестал быть самостоятельным, ты, к драккловой матери, собираешь мне чемодан, потому что лучше знаешь, что мне нужно там, где отсутствуешь ты». Они приучили себя друг к другу, и как экспекто не может быть без патронума, потому что связка, так Теодор без Лулу. И обратно. Но Луиза не держала его, «голубое подвижное свечение» не удержишь в руках. Тео бездействовал, правда, злился на её покорное безразличие, она была такой от природы, непритворной. Это не набивание цены, дутые губы и ловля на слабо. Это она, девочка по Бротигану. Сказано — сделано. Ищи — ищет. Люби — любит. «Накричи, сделай что-нибудь, я же ухожу», и тут — «я не могу» — даже тона в голосе не шевельнулись, не сдвинулись к сожалению. Отсюда и, возможно, её любовь была продавлена им, он заострился на ней первым. Лулу охнула против воли от неутешительных выводов. Чемодан щёлкнул замком. . — Я думал, этот день никогда не настанет, обновите мне лаковое покрытие, я намереваюсь сиять самой яркой монетой в руках гринготтского гоблина, — покойный прадед Лисбон Уилан в торжественной мантии возвратился обратно в картину после долгого скитания за её пределами; он обмолвился по весне, когда внучка стояла перед ним в свадебном платье, фатинном взбеленённом безе, юная и трепетная, совсем как прабабушка, что ноги его не будет в Ирландии до тех пор, пока она не разведётся с Пожирателем — «ишь, жених выискался, таких женихов топят ещё котятами». — Ну и неприятнейший же этот Нотт, был… — весело отозвался серебробородый мистер Уилан. — Нет причины унывать, Лулу, — он переступил в другую картину к племяннику, заядлому моту и картёжнику, Джонатан Уилан разлил по бокалам вино из кувшина, предпочитая не вспоминать, что скончался именно от этого дурного пристрастия, но чего теперь… печень картинная, нарисуют новую. Нотт нередко дразнил сэра Уилана нерастворённой волдемортовской канцелярией на предплечье, ему доставляло истинное удовольствие испытывать захеревшего в трещинах старой краски старика. Лисбон вёлся на подколки молодого мага, всегда, а через три недели, устав, он претворил в жизнь данное обещание. Примирить их не смогло бы даже заклинание мёртвого склеивания. — Мы не развелись, — обиженно выделила Лулу, её всегда огорчало отношение прадеда к мужу. — Он взял перерыв. — Где перерыв, там и другая женщина, моя маленькая Лулу. Дай-то Мерлин! — Джонатан активно закивал портретной головой, соглашаясь с сэром Уиланом, взбуркивая, — «дай-то, дай-то». — Такие вещи на двадцатом году жизни необходимо знать, переставай быть близорукой. Предательство всегда делится на два. Он уже продемонстрировал свою преданность, всё обернулось мерзкой меткой.