As we live a life of ease

Галдеж, толчки, запах пота и дешёвых мужских одеколонов, которыми в последнее время поливают себя Логи — Чёрный зачастил на меняльные вторники. Толпа, среди которой — коврики, на них, скрестив ноги, восседали выкрикивавшие названия своих товаров Птицы, Крысы и Псы. Никто не наступал, не наезжал на колясках ни на коврики, ни на пакеты со спрятанным товаром, ни на друг друга, все болтали, торговались или прогуливались. — Что есть? — Чёрный остановился перед Соломоном, сминая купюру в кармане. — На любой вкус. — Жёлтые зубы Соломона сверкнули в тусклом свете, дюжина прыщей на лбу и щеках покраснели. — Каких хочешь? — Милашек. Но тощих. — Блондинки, брюнетки, рыжие? — Плевать. — Нет в тебе, Чёрный, фантазии! — патетически воскликнул Соломон. — Я, например, люблю рыжих, так и представляю, как наматываю волосы на кулак и… Чёрный вздохнул. Если перебить — обидится, сука, на всю жизнь запомнит, а уж журналы хер продаст. — В общем, есть тут парочка. Сладенькие модельки, в твоём вкусе. — Неужели запомнил первые журнальчики десятилетнего Чёрного, тогда ещё Спортсмена? Чёрный пролистнул журнал и остался доволен. Назвал цену. Соломон не спорил. — Заходил бы почаще, что ли, — протянул Соломон. — Поищу ещё хороших девочек, так что подваливай на следующую менялку. — Конечно. — Чёрный кивнул, запихнул журнал в затёртый до серости рюкзак и начал пробираться к выходу. Иногда общее прошлое в одной стае полезно. Четыре года. Иногда целая вечность, иногда — вчерашний день. Хотя он продолжал недоумевать — почему Соломон так его уважает? Своих Чёрный колотил лишь немногим меньше, чем чужих. Леопард, Конь, Лэри туда же. Чёрный бы с удовольствием плюнул себе прошлому в лицо, а они посмеивались, вспоминая детство, с ностальгией упоминали драки, въевшиеся в память, и воспоминания, о которых Чёрный не помнил, а услышав, поражался — как он мог забыть? Драки с Певчими за новые игрушки — роботы с разноцветными детальками, — в которых потом неделями ковырялись Лэри с Конём. Побеги с Леопардом через дырку в заборе. Как они играли с наружными в баскет — да, было дело, Черный тогда впервые закурил. Как они бродили по заброшенным зданиям, Леопард навернулся со второго этажа, и Чёрный потом дотащил его до Дома ночью. «Я забыл», — но он не мог им признаться. — Что ты мне принёс, сука?! — Удар. Чёрный повернулся к источнику шума. Помпей смотрел на Прыща, смотрел и ждал реакции. — Я всё исправлю, — Прыщ поклонился и убежал. Чёрный сжал руки в кулаки и отвернулся, ускорив шаг. «Как же бесит, сука!» — Моральный облик мальчика удручает, — донёсся до Чёрного голос Табаки. — Чёрный! Чёрный подошёл к Шакалу и побледневшему Лорду, смотревшего в спину Помпея — Ты чего, Лорд? — спросил Табаки, скривив рот, у него. «Всё же кличка ему подходит, — подумал Чёрный три дня назад, когда Шакал окрестил новичка Лордом. — Как всегда, не в бровь, а в глаз, Табаки». — Да так. — Лорд отвернулся. Какой брезгливый! Маменькин сынок херов. Пусть это самая незначительная из причин, из-за которой он бесил Чёрного. — А ведь раньше он таким не был, да, Чёрный? Ты же с ним чаще общался. Знаешь, чего он вдруг решил поиграть в хозяина и собачку? — Нет. — С тобой не о чем говорить, — вздохнул Табаки. — Не знаю, что у него в голове. Он действует по известной ему одному модели поведения. Переговариваясь, они двинулись к выходу. — Чёрный, покатишь Лорда, ему ещё тяжеловато… — Нет! — закричал Лорд, покатив коляску вперёд; его ладони были красные, в волдырях. — Тише, дорогой, не кричи, как хочешь. Табаки катил коляску чуть быстрее, чем обычно, Чёрный шёл с ним наравне — покрасневший Лорд с искажённым от гнева лицом сильно отстал. Табаки помалкивал, молча — редкость — ухмыляясь. — Зачем ты его унижаешь? — Вот не будет называть меня грязной обезьяной, когда я трогаю его рубашки, тогда и унижать его не буду. — Табаки перевёл тему. — О, ты погулял с Толстым? Кошмар, Чёрный, как ты мог забыть!.. — Моя очередь через два дня. — Каков лжец! — Меняться не буду. — Чёрный дошёл до Четвёртой, открыл дверь. — … Но рыцари, чьим единственным другом тогда был Луноликий, не спешили искать себе ночлег. Враг был повержен, но в их сердцах и мыслях царил туман сомнений… — Волк, развалившийся на общей кровати, на ходу сочинял, рядом дремал завернувшийся в одеяло Толстый и сидел Сфинкс, положив подбородок на колени. Чёрный и Шакал зашли, не прерывая разговорами рассказ. Они прислушивались, пытаясь по обрывкам восстановить предшествовавшие события. Табаки сел рядом со Сфинксом, Чёрный, засунув рюкзак под кровать, лёг, закрыл глаза и погрузился в историю, как в тёплую ванну без дна. На моменте разговора с прекрасной охотницей — Воображариум Чёрного почти воссоздал её звонкий смех и хруст яблока, которым она завтракала — в спальню ворвался Лорд, сопевший, скрипевший колёсами, тихо матерившийся. Волк прервался на полуслове, Сфинкс и Табаки скривились так, словно случайно разжевали таблетки, и только Толстый продолжал посапывать. Чёрный, поморщившись, открыл глаза, глядя на верхнюю койку. Перевёл взгляд на Лорда. На его лоб стекал пот, верхняя губа приподнялась, обнажив ряд зубов, длинные волосы были всклочены. Сполз с коляски и рухнул на общую кровать — на ноги Волка. Чёрный закрыл глаза, мучимый желанием поколотить Лорда. А потом выебать в пустом классе, задержав под надуманным предлогом. Он гордый, сука, никому и не вякнет про произошедшее. Да и реальный человек, пусть даже и с членом, лучше всяких фантазий. И хер он сопротивляться сможет, что бы ни говорил Табаки: ноги не более чем неподъемный груз, руки слабые, почти девчачьи. Вздохнув и расслабившись, Чёрный открыл глаза, уже с насмешкой наблюдая за шуршащим в одеялах Лордом, видимо, ищущим сигареты, но слишком гордым, чтобы спросить, где пачка. «Да, трахнуть его было бы занятно. Так же занятно, как сбросить Сфинкса с крыши — удовольствия на пару минут, проблем на десяток лет, мук совести на всю жизнь. На хер такое добро». Раздался щелчок, затем — шумный вздох. Чёрный открыл глаза. Лорд, сжавшись на краю общей постели, курил. Руки дрожали, ладони красные с полопавшимися волдырями. Большие, влажные, как у оленя, глаза, искусанные губы — внутри у Чёрного похолодело. На место желания приходило отвращение и жалость. Такого не трахать, а завернуть в одеяльце хотелось, напичкать таблетками и сделать серию снимков на тему «Умирающие молодыми», как-то так. А Сфинкс, Волк и Табаки смотрели на Лорда с желанием закопать под фундамент. Нервный голос, дрожащие руки, нежелание общаться с кем-либо, влажный, словно прилипший к мёртвым ногам, взгляд — каждая деталь становилась личным оскорблением. И самое смешное — Лорд не хотел вызывать жалость, пребывая в уверенности, что прячет свои страдания. Пыхтение, сиплые маты. Чёрному не нужно было смотреть на Лорда, чтобы понять, что тот пытается влезть на коляску. Вздох. Хлопок двери в ванную. Вскоре — скрип Мустанга, задорный клич — Табаки уехал. Шаги и громкий хлопок двери — ушёл Сфинкс. Через пару минут завозился Волк: — Побудешь с Толстым, Чёрный? — Да. — Я оставил на подоконнике бутерброд с обеда, он под журналом — можешь съесть, пока Лэри или Слепой не засветились на горизонте. Волк ушел. Чёрный поднялся, открыл окно — холодный ветер разбил спёртый, нагоняющий зевоту воздух — и накрыл Толстого вторым одеялом. Хлопок двери. Лорд замер, оглядывая спальню. — Чай? — предложил Чёрный. — Что? — Будешь чай? — Д-да. Чёрный подошёл к Лорду, покатил коляску с ним к общей кровати. — Ты что творишь, мразь?! — Не ори — красоту портишь, — сказал Чёрный, стаскивая Лорда с коляски. — Какую на хер красоту?! — Лорд замахал руками в попытке то ли схватить Чёрного, то ли ударить его. — И убери грабли! — Заткни рот, пока не решил крысиного яда в чай подсыпать. — Чёрный вздохнул, решил больше не провоцировать — от новичка не избавиться, а лишние проблемы не нужны. — Сухари будешь? Если зубы крепкие, могу предложить кексы. Молчание. — Ну? — Давай. Чёрный включил чайник, достал чашки с верхней полки, сухари и сахар с нижней, куда ещё не добрались тараканы. Каменные кексы, накрытые посеревшим платком, лежали в тарелке рядом с банкой кофе. Они уничтожались только им и Слепым. Осталось четыре кекса. Редкие изюминки, выглядывающие на поверхности, напоминали тараканов. «Интересно, он будет их есть?» — Магнитофон включи, — попросил Чёрный. Шорох одеял, недовольное шипение. Чёрный вздохнул: — Под подушкой Сфинкса. Щелчок. Музыка разорвала тишину, тянущиеся слова взлетели под потолок, утекали через раскрытое окно, но меньше их не становилось. — А Толстый? — Он во время холодов по двадцать часов спит. Можешь сделать громче. Чёрный поставил на поднос кексы, сухари, заварочный чайник, чашки. Вспомнил о бутерброде Волка, достал его из-под журнала и примостил рядом с сухарями. Поставил поднос на общую кровать, сел напротив Лорда и налил ему и себе чаю. — Чего застыл? Пей. — Чёрный смотрел на Лорда, обхватившего чашку обеими руками. Чёрный знал, что поговорить с новичком нужно, — кто, если не он? — но не знал, с чего начать. Не знал о чём говорить, смотрел на чай, хрустел сухарём и боялся поднять взгляд, боялся, что ему опять что-то странное взбредёт в голову, у него опять встанет, а ведь он только сегодня решился купить новый порножурнал и даже не успел воспользоваться им по назначению… — Для вас я ублюдок, да? — спросил Лорд. — Ты кретин. — Правда? — С чего ты начал этот разговор? Хочешь поговорить о комплексах? — Блять, не хочу! Забудь! Чёрный вздохнул, прикрыл глаза. «Спокойно». — Мы не привыкли к новичкам, — начал Чёрный. — Мы живём одной стаей без перемен четыре года. Сфинкс, Табаки, Волк, Лэри ненавидят инвалидов. — Сами-то… — Подожди. Ненавидят потому, что научились справляться со своими… изъянами. Дрались, завоевывали авторитет. Для них напоминания о прошлом, когда они не могли делать и половины из того, что делают сейчас… — Чёрный пытался подобрать подходящее выражение, потому что «как их любимую книгу обоссать» — фраза Леопарда — была совсем не в тему, но только она и лезла в голову; ну же, было ведь нормальное сравнение… — Как плевок в душу. — И при чём тут это?! — Ты и есть для них плевок в душу, постыдное напоминание о прошлом, когда они были беспомощнее, что тут непонятного? Все здесь привыкли к своему состоянию и не делают из него трагедии. Но так было не всегда. Мне-то плевать, Слепому и Толстому, — Чёрный поправил сползшее с Толстого одеяло, — тоже. А вот остальные выбросить тебя из окна мечтают. Твоё нежелание общаться, твои вздохи, стенания, стиснутые зубы, то, как ты занимаешь душ на час, то, как влезаешь в коляску по пять минут, то, как ревёшь по ночам в подушку с уверенностью в том, что ты великий конспиратор, а все засыпают как младенцы после пяти утра. — Заткнись! — Лорд был весь красный, но руки распускать уже не стал. Продвижение? — Бери бутерброд. Или не хочешь? Чёрный проводил взглядом быстро исчезающий бутерброд с котлетой и сыром. Взбешённый и сконфуженный Лорд ел, давился, запивал чаем. Когда он закончил с бутербродом, Чёрный сказал: — Ты привыкнешь к себе. И тогда они привыкнут к тебе. Молчание. — Давно на коляске? Чёрный не хотел знать. В Доме подобные вопросы были под негласным запретом, но Лорду нужно было об этом поговорить. Произнести вслух. Принять. Никто не говорил с ним об этом, во всяком случае, тогда Лорд не хотел об этом говорить. И он, гордец, не заговорил бы об этом сам. — Полтора месяца. С четвёртого этажа навернулся, когда налакался отцовского коньяка. Диагноз быстро установили. Но сам я на коляске не ездил. Первые недели с кровати почти не вставал. Потом меня возили, куда скажу. А когда поняли, что я по неделе ни с кем толком не говорю, откопали каких-то психологов, привели друзей со школы. Ну я и послал всех на хер. Школ с оборудованием для колясников не было, ну, так мне сказали. Отец решил, что интернат — выход. Да зачем такому, как он, чуть ли не подтирающемуся крупными купюрами, сын в коляске? Мать узнала, что здесь самая продвинутая программа, вот и… Лорд замолчал. На середине рассказа его глаза уже были влажными, но Чёрный ближе к концу начал гипнотизировать полупустую чашку, разозлившись на себя и Лорда. Так. Высказался и ладно. Первые несколько дней в стае красавчик бодрствовал всю ночь, поливал всех грязью без повода и бросался всем, что под руку попадётся, за упоминание его внешности. Так что прогресс налицо. Через месяц, когда свыкнется, хоть бесить всех перестанет. «Кстати…» — А чего ты так бесишься, когда говорят про твою внешность? Лорд дёрнулся: — Завались на хер! — Смешной. — Чего?! — Ты смешной, когда, ругаясь, пытаешься выглядеть суровым ублюдком. И так считаю не только я, — пояснил Чёрный, вспоминая грустную улыбку Горбача, хихиканье Табаки и Волка и прысканье Лэри, замаскированное под кашель. Красивое лицо Лорда перекосило. Он опустил глаза. — Ответишь по-человечески? — Чёрный спросил ещё раз. — Сука… Издеваетесь. — Почему так решил? — Мне досталась эта морда на всю жизнь — я херов урод, думал, хоть тут издеваться не будут… — Лорд замолчал, уставившись на ошарашенное лицо Чёрного с широко открытыми глазами, и медленно опустил взгляд. — Ты чай пролил. — А? Чёрный наклонился к краю общей кровати, засунул под неё руку, достал полотенце и затёр им небольшое пятно чая, пытаясь прийти в себя. Музыка сменилась — в ней скользило напряжение, готовое вот-вот сорваться на демонический крик. Не все песни Баухауз были такими, но Волк обожал именно эти, забивал все проигрыватели кассетами, слушал их и сходил с ума, визжал, ложился на общую кровать, задирал ноги и болтал ими в воздухе, а после, успокоившись, придумывал самые кровавые и жуткие истории, во время рассказа которых Горбач прятался под одеялами. Лорд сбавил громкость, кинув взгляд на повернувшегося на бок Толстого. — Ты, — Чёрный не знал, что сказать Лорду, — правда считаешь себя уродом? — А ты не видишь? Я, блять, выгляжу как Марлен Дитрих сейчас! Я в зеркало посмотрел в последний раз месяц назад. И разбил его на хер. Мужик должен выглядеть как мужик, а не как старуха. Вот бы быть как, — Взгляд Лорда скользнул по обстановке спальни и остановился где-то в районе кровати Чёрного, — он! — Кто? — Чёрный повернулся к своей, стоявшей в углу кровати, стены у которой обклеены плакатами бодибидеров и боксёров. — Вот он, плакат с ним ты неделю назад повесил. Чёрный уставился в пронзительные чёрные глаза самоуверенно ухмыляющегося Железного Майка, недавно ставшего непоколебимым кумиром Чёрного. — Майк Тайсон, значит. — Да, он. Выглядит круто… Эй, а я думал, ты не умеешь ржать?! — Прости. — Чёрный замаскировал последние смешки под кашель. — Это смешно?! — Нет. Тайсон правда крут. Крутейший человек на планете. Тоже хочу быть на него похожим, — тут Чёрный не соврал. Лорд опустил голову и допивал чай, хрустя сухарями. Чёрный встал, взял свою пустую чашку и заварочный чайник, отнёс их к умывальнику и вымыл. Песня сменилась. Музыка шипяще постукивала, долго и однообразно, Чёрный вернулся на общую кровать, когда Мёрфи возвестил о бессмертии Белы Лугоси. Любимая песня Волка, скоро ей должно было исполниться десять лет. Лорд, прикрыв глаза, слушал. Длинные ресницы отбрасывали тени на щёки, маленький рот приоткрыт. Чёрный замер, секунд десять глядя на Лорда, зажмурился, тряхнул головой и забрал пустую чашку, миску с уничтоженными сухарями и нетронутыми кексами. «Не съел-таки, гад». — Я всегда прихожу вовремя, — заявил вбежавший в Четвёртую Волк, с улыбкой качая головой под ритм заканчивающейся песни. — Надеюсь, ты не съел бутерброд, Чёрный, а то я передумал делиться им. — Увы. — А-а-а! — Волк лёг поперёк общей кровати. — Есть хочу. Сухари остались? — Нет. — Не хочу кексы, у всех от них несварение, кроме Слепого. Они прокляты им за то, что мы редко оставляем ему еду. И теперь проклятие будет преследовать нас всю жизнь — срок годности всех продуктов не будет превышать двух недель… — только Волк мог жаловаться с широкой улыбкой. — Я их три дня назад ел — всё вроде нормально. — На тебя не действуют ни проклятия, ни яды. Иначе бы ты ещё лет пять назад стал историей. — Пытался? — Конечно. Чёрный и Волк сели за шахматы. Чёрный даже не слишком разгромно продул, вспоминая покачивающегося под Баухауз растрепанного умиротворённого Лорда. В спальню влетел Табаки и начал тормошить Толстого: — Вставай, светлый луч моего тёмного царства, картошка моего супа, разноцветная верёвка моего амулета, встава-а-а-ай! Табаки помог сесть сонному Толстому на коляску и уехал с ним. — На ужин идёшь? — спросил Волк у Чёрного после третьей выигранной партии. Он кивнул. Лорд подкатил к себе коляску и попытался как можно скорее в неё усесться. Волк наклонил голову. Лорд вспыхнул и уехал до выхода Чёрного с Волком. — Вы говорили? — Да. — Всё нормально? — Да. — Правильно Табаки говорит — ты ненамного лучше Слепого, — сказал Волк Чёрному, выходя из Четвёртой и закрывая дверь. — Раньше был болтливее. — А ты раньше был тактичнее. Уверен, тогда ты не говорил Сфинксу: «Раньше ты был милее». — Сволочь. На этот раз в столовой не было Сфинкса, Горбача и Лэри. Табаки кормил Толстого ложкой в правой руке, а сам запихивал в себя рагу ложкой в левой. В итоге рагу было на столе и коленях Табаки, но, ни он, ни Толстый не унывали. Лорд же пребывал в миноре, взирая на творимое Шакалом безобразие, и поглощал пищу птичьими порциями. Слепого ничего не волновало, как и всегда. Лицо и спадавшие на него волосы были перемазаны в соусе, Слепой ел быстро и жадно. Волк, вздохнув, помог Табаки покормить Толстого, а Чёрный, едва Слепой закончил есть, сказал ему: «Сейчас вытру твою морду с волосами», и, проделав эту операцию, отпустил его. Чего бы между ними не было, но сейчас Слепой — вожак, не только Четвёртой, но и Дома, Чёрный согласился с этим и должен был стеречь авторитет вожака от насмешек всяких Помпеев. Ещё чего доброго, додумается, идиот, что нечего Слепому стоять на «крыше» Дома, скажет: «Давайте-ка его понизим до заслуженного уровня — уровня плинтуса», и всё. Совсем всё. Был дурак — и нет дурака. «Хоть бы до этого не дошло». Чёрный, доев, вышел из столовой. — Эй! Чёрный посмотрел на окликнувшего его Леопарда. В руках Леопард держал пакет, в котором, от неловкого движения, что-то звякнуло. Чёрный кивнул… — В общем, Стервятник в кои-то веки расщедрился, — сказал Леопард Чёрному, когда они опустошили половину бутылки — оба были не болтливыми, но ситуация менялась, едва они выпивали. — Стервятник? — Чёрный нахмурился, глядя в потолок запыленного класса. — Он же тебя ненавидит. — Вот и я про это — давно нужно было расщедриться этой тупой Птице. И всё равно стрёмно было пить одному — вдруг бы оказалось, что подарочек с «сюрпризом», от которого всю ночь в сральнике сидишь. — Вот как. Тонешь сам — топи другого? — Девиз Крыс! — Леопард кивнул, состроив важное лицо, приложился к бутылке и поперхнулся. — Ик! Бля, сраная икота! Ик! — Только зря меня выбрал. — Чего так? — На меня не действуют ни проклятия, ни яды, так говорил… — Ну-ка, ну-ка! Отвечай за базар, Чёрный, мы это должны проверить! Стрихнинчика не подсыпать? — Я не закончил. Так Волк говорил. Но я на себе проверять не хочу. — Черный отпил из горлышка. — Жа-а-аль. Ты стал бы идолом, ходячим амулетом, твоя кровь, слюна и головастики были бы на вес золота, ты мог бы разбогатеть… Ну и я, как автор идеи… А настойка ничего, хотя мяты много, скажи? — Такое чувство, что два тюбика зубной пасты туда выдавили, — согласился Чёрный. Они валялись на брошенных на пол куртках, с трудом проговаривали слова. Парты и стулья застелены плёнками, в углу на расстоянии метра валялся спальный мешок, железная пепельница с бычками и завязанный в узел использованный презерватив — всё, что выхватывал свет поставленного на пол фонарика. За окном — синяя темень, как глубоко в океане, у дна, где почти никто не живёт. Чёрному казалось, что они с Леопардом остались одни единственные посреди тёмно-синего океана в маленькой тускло освещённой субмарине, отрезанные от остального мира. Когда Чёрный рассказал об этом Леопарду, тот засмеялся и предложил: — Хей, давай споём! Давай, жёлтую субмарину! И Чёрному эта идея показалась гениальной. По очереди отпив настойки, — осталось на самом донышке — они затянули старую детскую песню, такую старую, что она считалась устаревшей даже среди прошлого выпуска: In the town where I was born Lived a man who sailed to sea And he told us of his life In the land of submarines So we sailed up to the sun Till we found the sea of green And we lived beneath the waves In our yellow submarine We all live in a yellow submarine Yellow submarine, yellow submarine We all live in a yellow submarine Yellow submarine, yellow submarine Сначала засмеялся Леопард, потом Чёрный. Песню они не допели. Она старела и умирала быстро, как тля, тепличные цветы вне теплиц, или просто, как все светлые песни о дружбе, весёлой и лёгкой жизни среди стен детского дома. И сейчас воскресла, чтобы Чёрный и Леопард больше никогда о ней не вспоминали. Леопард без шума обмяк, закрыв глаза. Ключ на верёвке, лежащий на груди, разбил тишину стуком о линолеум. Чёрный хмыкнул и допил плещущиеся на дне остатки. Ему было хорошо.