Attention Whore

Марк рассказывает Джону. Это выходит случайно, в темноте их общей комнаты. Марк выдаёт всё, что варится в нем не первый день, бессвязной кашей горьких звуков в тишину, вываливает чёрное, как смола, разогретое до астрономических температур, и гулкое, как отзвук штормовой грозы. Марк думает, что Джон спит, когда раскидывает все карты по полу, бессистемно что-то объясняя и втолковывая вязкой тишине, как тяжело решить этическую дилемму на троих. — Так стоп. Что Донхёк у директора делал? Джон садится на кровати и включает лампу у себя над головой. Марк зажмуривается и даже дёргается, чтобы спрятаться под одеяло, но напоминает себе, что он всё же мужчина, что в нём всё ещё есть остатки смелости и он просто не может больше молчать, потому что он не понимает, как Донхёк, который вчера в очередной раз вступил в бессмысленную пикировку со старшими и задел Донёна за живое, может быть тем же самым человеком, что стеклянной куклой стоял по центру директорского кабинета на старом шёлковом ковре. Марк повторяет всё ещё раз и медленно, не отводя глаз и не дрожа испуганным голосом. И всё же у него срывается под конец на выдохе, полном едва сдерживаемых слёз: — Хён, помоги. Джон хмурится и крепко сжимает челюсть. Марк знает, что Джон в полном праве развести руками и сказать «а что я могу?», но он не может не умолять, потому что Марк не может с этим жить. Марк не может перестать жалеть. Марк не может перестать любить. — Блять. Да что за херня. Джон зарывается рукой в волосы, сжимает кулаки. Марк не знает, чего ждёт. Джон, конечно, старше, но он сам живёт в пансионате многие годы, он не мог хотя бы не подозревать. Он ничего не сделал за столько лет. А Джон подрывается с кровати и расчерчивает комнату широкими шагами: мечется, точно подстреленный волк, крепко сжимает челюсть и кулаки, хмурится. Марк с трудом узнаёт обычно спокойного и отчаянно уравновешенного соседа в беспокойном и растерянном мужчине, вышагивающем по скрипучему старому паркету. — Так, надо успокоиться. Джон разговаривает сам с собой, вздыхает глубоко, перехватывает за спинку стул, стоящий возле его рабочего стола, и ставит рядом с кроватью Марка, усаживаясь и упираясь провалами подрагивающих зрачков в самый, кажется, центр головы Марка. Марк полагает, что от него ждут каких-то слов, чего-то конструктивного, но он просто ощущает себя растерянным подростком, который не умеет решать сложные взрослые вопросы. И Марк отчаянно перебирает в голове все свои слова, которые столько дней складывались в путанные предложения, он почти набирает воздух в лёгкие, чтобы разорвать тяжёлую тишину, но Джон оказывается быстрее и, кажется, эти долгие пару минут просто очень быстро думает. — Во-первых, нужно поговорить с Донхёком. Услышать хоть какие-нибудь объяснения, а не только твои показания. Во-вторых… Думаю, со вторым нужно разбираться после, но уверен, что ни чьи родители не откажутся от того, чтобы камня на камне не оставить от этого заведения, если в нём творится такой… пиздец. — У Донхёка нет родителей. Марк слышит в своём голосе слишком много сочувственной боли и уже не может словить её, льющуюся из него рычащим горным потоком обжигающе ледяной воды. Кажется, он кусает губы и пытается не заплакать. По крайней мере, Джон хватает его в свои медвежьи объятия, взрослый и решительный, сжимает так, что Марк, кажется, слышит хруст если не костей, то всех суставов разом, и утешительно говорит всё тем же своим уверенным и злым на всю несправедливость этой чёртовой жизни тоном: — Ну, а у меня и у тебя есть. В конце концов, моя мама адвокат. Чего-нибудь придумаем. И Марк ему верит. Он очень хочет верить, потому что чужие демоны, которых Марк по ошибке разделил, пугают его, прячась по тёмным поворотам коридоров и пыльным переходам для прислуги в стенах. Марк очень хочет, чтобы эти демоны были не только с ним и с Донхёком, ему кажется, что если разделить страх, разбить его на острые осколки крикливой боли, то унести её будет проще. «Спасибо, хён», — думает Марк, но не говорит этого в звенящую ночную тишину. Он с трудом дышит в серую трикотажную футболку Джона и не плачет. Ему ещё слишком страшно, чтобы позволить себе быть слабым.