Camera obscura

Зелёное пламя бушевало по всей комнате, пугая искусного мага, — оно больше ему не подчинялось. Гриндевальд не мог различить ничего, кроме крохотного огонька, неторопливо перебирающегося с конца волшебной палочки к основанию. В одно мгновение температура в замкнутом помещении подскочила до невыносимой отметки, а в ушах зазвучал оглушительный треск пожара, заглушаемый лишь одним голосом. Персиваль Грейвс рычал и выкрикивал проклятия в адрес того, кто так старательно рушил его жизнь, — Геллерта Гриндевальда. Мракоборец бился в паутине мыслей тёмного мага, всё сильнее запутываясь, теряясь в глубинах чужого разума. Грейвс подходил к опасной грани, которая разделяла личность ранее блестящего мракоборца и паразитирующего на нём врага. Один неверный шаг — и Персиваль рисковал раствориться без остатка в чужой жизни, бесследно погибнуть, пожертвовав свою силу и тело. Однако Грейвса удерживал его резкий крик — мольба о спасении чужой души. Прогремевший взрыв не оставил ни следа от старой палочки, но наложил яркий отпечаток на руку человека, её державшую. Две магические силы, вступившие в неожиданное противоборство, разбили смертельное заклинание своим противоречием. Гриндевальд не рассчитывал на то, что чувства Грейвса могут оказать столь мощное сопротивление. На ладони Персиваля — след огромной ошибки Геллерта. Пальцы, в элегантном жесте сжимавшие палочку, — разодраны в кровавые клочья; кожа руки — обуглена и обожжена. Боль от раны маги, равно как вину, делили пополам, однако, несмотря на это, огонь, который, казалось, продолжал гореть на руке, был невыносим. Стиснув зубы до отвратительного скрежета, мужчина опустился на пол: боль била звоном в ушах, путая и без того беспорядочные мысли. Грейвс и Гриндевальд, они оба владели беспалочковой магией, что могло дать им обоим возможность излечить полученное ранение, — но рука мага лишь крупно тряслась над искалеченными пальцами: он не был в силах заставить себя дотронуться до страшного ожога. Исцеляющее заклинание действовало лишь при прикосновении — по мнению многих магов, глупейшее правило, ограничивающее эффективность столь полезных свойств. Однако Геллерт был силён: он прошёл через многие испытания и не мог позволить себе споткнуться о такую невзрачную преграду, как взорвавшаяся старая палочка. Он окинул быстрым взглядом пострадавшую руку — правую, — отмечая, что такое ранение, безусловно, вызовет шквал вопросов со стороны коллег, для которых авторитет «Грейвса» уже был слишком шаток. — Крепись, Перси! — едва слышно шепнул Геллерт. Глубокий вздох — время на то, чтобы решиться на причинение себе ещё большей боли. Казалось, что самым простым решением будет отрезать себе чёртову ладонь, лишь бы не чувствовать больше этого пульсирующего пожара, горячей кровью окрашивающего белизну манжет, — но Гриндевальд придерживался других взглядов. Здоровые пальцы — средний и указательный — мягко дотронулись до ожога и тут же в судороге отскочили обратно. В уголках зажмуренных глаз маг почувствовал непроизвольно выступившие слёзы, злясь, распаляясь от этого ещё больше. «Смотри, смотри, Грейвс, до чего доводят твои капризы! Я был бы рад посмотреть на твои, Перси, мучения, если бы сейчас сам не корчился от боли. От боли, которую ты, между прочем, причинил! Ты думаешь, я это оставлю просто так?» Рана медленно, болезненно затягивалась, оставляя уродливые метки шрамов на коже. Мучительная горячая пульсация в руке прекратилась, кровь исчезла, но следы разбитого заклинания, равно как и дрожь по телу, остались — Геллерт был взбешён. Он готов был наброситься на непокорного мага с голыми руками, опрокинуть его на спину и бить — бить его до тех пор, пока силы не покинут измученное тело. «Но это невозможно по одной простой причине, Геллерт: я — это ты; и мне было так же больно, как и тебе. Однако, знаешь, я рад: ведь Тина осталась жива». Забыв о собственной ране, мужчина, контролируемый Гриндевальдом, бросился к авроре. Зелёный пожар, бушевавший в тесной коробке комнаты, казалось, совсем не коснулся девушки — лишь тёмные волосы, взметнувшись в воздух, упали на лицо, а щёки отозвались на магический жар розовым румянцем. Геллерт протянул руку к щеке Тины — несомненно, живой и тёплой — и, позволив пальцам запутаться в коротких прядях, откинул их со спящего лица. Гриндевальд бросился прочь, обхватывая голову — уже свою — руками, нервно расхаживая по неосвещённой комнате: все лампы были разрушены. Геллерт кипел от злобы и возмущения, рычал, понимая, что все его усилия бесполезны. Он смотрел на юную аврору и ощущал, как внутри, возле сердца, что-то колет и щекочет: чужое чувство — сильное, непреодолимое — влияло и на тёмного мага. Чужое ли? В своей опасной затее Геллерт терялся: не ожидая такого сопротивления от мракоборца, он не заметил, как нерушимая стена, воздвигнутая между врагами, стала исчезать. Ответом Гриндевальда на чувства, ползущие из глубин чужой души, могла служить лишь искренняя злоба, подкрепляемая презрением. Геллерт ненавидел каждую мелочь, напоминающую о Порпентине Гольдштейн: длинную золотую цепочку, пушистые волосы, живые глаза — но не мог объяснить даже самому себе, почему его реакция настолько сильна. Мужчина метался, натыкаясь на стены и прикусывая пальцы, и всё пытался понять, что же ему — псевдо-Грейвсу — делать дальше с авророй. Он не желал рисковать ценной бузинной палочкой в отчаянных попытках провернуть свой очередной безумный план и также считал недостойной низостью красть палочку у владелицы — Тина оставалась неприкосновенной. Девушку следовало расколдовать, отпустить, однако Геллерт понимал, что невозможно сделать это, не наткнувшись на сотни вопросов со стороны мисс Гольдштейн. Грейвс, запертый на задворках разума, выступал против того, чтобы выставлять аврору на улицу посреди ночи, — и Гриндевальд, напуганный яркой вспышкой силы мракоборца, предпочитал прислушиваться к его мнению. Геллерту — ему одному — предстоял тяжёлый разговор с той, кого он пытался убить. Запрятавшись в угол, Гриндевальд призвал свою палочку: бузинная ручка легла в ладонь Грейвса. Тёмный маг ощутил, как он скучал по тем ощущениям, что дарило ему это мощное оружие. Сила Геллерта многократно увеличивалась, опьяняющими ударами стуча в голове и отзываясь лёгкой дрожью в руках. Променяв настоящую, полную жизнь на бесконечную борьбу, Гриндевальд забыл и дружбу, и любовь — лишь этот обломок бузинного дерева оставался был всегда под рукой как понимающая боевая подруга. Сняв чары с Порпентины, Геллерт воровато, нервно спрятал палочку в карман, скрытый в складках чужого костюма. Ему оставалось лишь мысленно досчитать до трёх — аврора уже вскочила на ноги и, пошатываясь, испуганными глазами, как взъерошенная пташка, озиралась по сторонам. Однако тело мисс Гольдштейн, проведя непозволительно долгое время в парализованном состоянии, едва слушалось собственную хозяйку. Качнувшись, девушка едва не завалилась на пол, однако мужчина, пересекая широкими шагами комнату, успел подхватить аврору на руки. Гриндевальд всеми силами старался оставаться в своём образе непоколебимого хладнокровия, несмотря на то, что Грейвс, бушевавший мыслью внутри, заходился нежными чувствами, из-за чего Геллерта в ответ в очередной раз бросало в злобу. Маг следил за эмоциями, скользившими по выразительному лицу Тины: за растерянностью последовал испуг, прервавшийся вспышкой гнева — мужчина видел вспыхнувший огонёк в её глазах, — а затем... — Ты... Вы... Да что я сделала такого?! — всхлипнула девушка, краснея. — Тина, прежде чем ты что-то попытаешься опять сказать, выслушай меня. — Геллерт всё ещё сжимал аврору в своих руках, будто бы боясь, что она выскользнет из цепкой хватки, не услышав столь важного объяснения. — Порпентина, ты мне очень помогла в этот раз. Ты права, если думаешь, что я невиновен. — Персиваль? — Юная Гольдштейн будто бы просила разрешение на подобное обращение. — Ты на меня заклятие наложил. И делал вид, что меня не существует всё это время. Ты бросил меня! — Я всё делал ради твоего блага. Произошли некоторые... изменения. — Гриндевальд с трудом сдерживал усмешку, вспоминая личное знакомство с мракоборцем. — И теперь ты просто не должна находиться рядом со мной... — Ты выдал меня мисс Пиквери, хотя клялся не делать этого! — Не смей перебивать, когда я говорю! — Реакция мага была настолько резкой и устрашающей, что Порпентина, зажмурившись, попыталась отпрянуть — безуспешно. — Но... — попыталась вставить девушка, но сразу же замолкла под ещё одним уничтожающим взглядом. — Да, я сделал и это. Я пытался оградить себя от твоего влияния, потому что оно оказалось сильнее, чем я предполагал. — Персиваль... — Тина закусила губу, чувствуя, как по раскрасневшимся щекам ползут предательские слёзы. — Я восхищалась каждым твоим движением, возносила тебя едва ли не до небес. Я любила тебя! А ты, испугавшись своих чувств, предпочёл просто сбежать. Растоптал мои. Унизил меня. Как мелочно и низко! — Всё не так просто... — Геллерт замолк, ощущая, как кончик чужой палочки угрожающе уткнулся ему в подбородок. — Если я услышу хотя бы ещё одно оправдание, вырвавшееся из твоего рта, — девушка злобно шипела, давясь слезами, — я клянусь, что с тобой не произойдёт ничего хорошего. «Хватит, Геллерт, прекрати это. Не сумев убить, пытаешься уничтожить морально? Похвально для такого мерзавца, как ты!» «Молчи, Перси, иначе бедняжке достанется куда сильнее». — Хорошо, Порпентина, — Геллерт разжал пальцы, выпуская аврору, и медленно поднял руки вверх, отводя палочку от своего лица, — больше никаких оправданий... — Что с твоей рукой? — Тина заметила незажившие ожоги и сразу же выпалила вертящийся на языке вопрос, забыв об угрозе Грейвса. — Я мракоборец. И человек тоже — иногда получаю раны, — отреагировал мужчина, а затем, нахмурившись, продолжил: — Послушай, Гольдштейн. Я не хочу портить жизнь ни тебе, ни себе. Уходи. Забудь сюда дорогу. — Персиваль... — снова всхлипывала аврора, протягивая к магу руки, цепляясь за многострадальные лацканы костюма. — Для тебя — Мистер Грейвс, не иначе, — строго ответил маг, с грубой силой отнимая от себя чужие руки. — Я не люблю тебя, Гольдштейн, и чувств у меня к тебе нет никаких. Не позорь себя и не смей клеветать на меня. Вон из моего дома. Пальцы, крепко державшие тонкие белые запястья Тины, разжались — и руки девушки обессиленно упали, утопая в широких рукавах. Аврора блестящими от непролитых слёз глазами посмотрела на Грейвса — и в её взгляде Персиваль, пленник собственного разума, увидел столько мольбы и грусти, что чувство унылой пустоты и горькой печали захлестнуло и его, мракоборца. Порпентина, не выдержав сурового вида некогда милого лица, развернулась на месте и замерла вновь: слишком тяжёл для неё был тот первый шаг прочь из проклятого места. Грейвс поднял руку — никто из двух магов не сознавался, чей это был порыв, — и легко, невесомо дотронулся до кончиков волос девушки, замирая в каком-то собственном прощальном жесте. Распалённая недавней ссорой, Порпентина чутко уловила чужое касание и снова обернулась, чтобы бросить на мракоборца взгляд укора — за всё совершённое Грейвсом — и мольбы — о том, чтобы ей позволили остаться. — Твои волосы слишком длинные. Цепляются за всё, — поспешно отмахнулся замеченный мужчина, отходя на несколько шагов назад. — Выход — прямо по коридору. Персиваль слышал, как туфли девушки отстукивают свой собственный ритм настигающей истерики. Чем дальше бежала Тина, тем больше слёз текло по её щекам. Неведение потрепало чувственную аврору, слово нежный цветок во время шторма, но Гриндевальд сумел разбить юное сердце, раздавить мягкие лепестки. Мракоборец — безмолвный зритель — теперь не сумел спасти Порпентину от проделок тёмного мага. Грейвс злился на себя за то, что он в очередной раз оказался лишь бессильной игрушкой в руках могучего врага. Персиваль чувствовал на своём — неосязаемом — уровне боль от огромной потери и с ненавистью соглашался с Гриндевальдом: девушку необходимо было прогнать. Её слова и слёзы обожгли мракоборца, однако он знал, что гораздо мучительнее для него было видеть каждый день то, как она тонет в бездонной лжи английского мага. Персиваль Грейвс покинул свой дом следом за Порпентиной. Ужасная ночь, полная бесконечных разговоров и потрясений, растворялась в утренних лучах восходящего солнца. Серые здания, бесконечно похожие друг на друга, окрашивались в яркий розовый цвет зари, пробившейся сквозь городской смог. Маг скользил по раскрашенным улицам чёрной тенью, щурясь на большое красное солнце, — Грейвс и Гриндевальд — оба — изо всех сил пытались поддерживать образ безупречного волшебника-мракоборца, но на ярком свету все следы бессонных ночей, алкоголя и душевных терзаний были видны слишком чётко. Пряча осунувшееся лицо в шарф, Персиваль скрылся в здании Конгресса. Рабочее место ждало мага в идеальном порядке — каждый предмет, оставленный Грейвсом в кабинете, после многих недель остался на своём месте. Проходя к тяжёлому деревянному столу, мракоборец мимолётным движением коснулся скульптуры, украшавшей тёмный зал, — бледные пальцы скользнули по перьям чёрного ворона. Почитая эту птицу как собственный символ, мужчина относился к статуэтке как к самому главному сокровищу и не позволял никому к ней прикасаться. Работа уже поджидала Грейвса: на массивном столе одиноко лежала светлая папка свежего дела, увенчанная запиской от Серафины Пиквери. Не удостоив взглядом послание Президента, Персиваль нетерпеливыми, резкими движениями разворошил всё, что находилось внутри переплёта. Взгляд мракоборца наткнулся на знакомые колдографии — и в душе Гриндевальда, равно как и Грейвса, зародилось сомнение: действительно ли бедный юноша стал жертвой обскура? Мужчина сел на давно забытое место и, положив голову на руки, погрузился в размышления: воспоминания и знания двух магов перемешивались, сливались, отделяя ложь от истины. Резные часы у стены безостановочно отсчитывали время — и этот звук действовал на Грейвса усыпляюще. После насыщенной ночи, полной переживаний и изнуряющих разговоров, мужчина не мог противиться сну — его голова обессиленно рухнула на рабочие бумаги.

***

Хлипкая дверь гремела и пищала от грубых ударов женщины — но Криденс, несмотря на безумный страх перед Мэри Лу, не мог найти в себе сил встать с кровати. Он очнулся на нерасправленной постели, которая неуклюже съехала на пол под весом юноши. Воспоминания о последней ночи носились в голове чёрно-белым штормом и отзывались неприятной ноющей болью. Криденса одолевала жажда — такая, какую он ещё никогда не ощущал. — Криденс Бэрбоун! Если ты сейчас же не явишься к завтраку — я выпорю тебя так, что ты не захочешь ложиться ещё очень долго! Криденс! Юноша силился ответить хоть что-нибудь, но вместо слов мальчишка издавал лишь едва различимое мычание, в котором с трудом угадывалась фраза «Да оставьте меня в покое!» — Криденс! Молчание. — Ладно, молодой человек, я ухожу! Но когда ты выползешь из своей комнаты, нас ждёт очень неприятный разговор! Торопливое топтание изношенных туфель известило Криденса о том, что его мать действительно ушла. Оставшись в тишине, юноша всё-таки сумел очнуться от болезненной дремоты, одолевавшей его всё утро. Резко сев, мальчишка окончательно сполз на пол вместе с собственным одеялом — слух обожгло резким звоном, принёсшим неожиданную ясность мысли. Преодолевая особенно сильное этим утром земное притяжение, Криденс сорвался с места и, распахнув настежь дверь, бросился следом за Мэри Лу. — Мама, постой! Подожди, я иду! Женщина остановилась в коридоре и мучительно медленно развернулась, окидывая непослушного мальчишку строгим взглядом. Криденс, запыхавшись, замер в паре шагов от Мэри Лу: он боялся подойти ближе. Юноша, силясь не смотреть матери в глаза, затравленно опустил взгляд и увидел свой помятый вчерашний костюм. В это единственное мгновение всё, казалось, замерло, а Криденс будто бы начал стремительно падать куда-то вниз — всё внутри перевернулось. Он попался. Он сам захлопнул собственную ловушку. — Криденс? Что это? — всё также медленно спросила Мэри Лу, кривым пальцем указывая на скомканную рубашку на теле парня. Юноша снова молчал, проклиная себя за то, что он согласился на эту безумную авантюру, предложенную мистером Грейвсом, и одновременно с этим мечтая, чтобы именно в эту секунду волшебник пришёл на помощь. Но никто не появлялся. Ни мракоборец, ни аврора. Из столовой послышался приглушённый смешок: Частити снова забавлялась, глядя на несчастья сводного брата. Она была во многом похожа на свою сводную мать, в частности — своим презрением к Криденсу, который никак не мог понять, чем он заслужил такое отношение к себе. — Прости, мам... — пробубнил юноша, чувствуя, как краснеют его щёки. Мысли неохотно блуждали в голове Криденса, пробуждая новое чувство — стыд. Мальчишка боялся свою мать и запуганно недолюбливал насмешливую сестру; но Модести была его настоящей семьёй — и теперь он в очередной раз подводил её, давал слабину, которую не мог себе позволить старший брат. Стыд перед младшей сестрой жёг Криденса изнутри. Мэри Лу молчала, и лицо её было сурово — Криденс уже без подсказки знал, что означают эти знаки. С тяжёлым вздохом, который откликнулся волной боли в голове, юноша негнущимися от страха пальцами схватился за холодную пряжку ремня. Мальчишка медлил, надеясь на милосердие со стороны матери — редкую возможность избежать очередного бессмысленного наказания. — Прекрати изображать из себя страдальца. Ты — неблагодарное отродье, но девочки не должны голодать из-за тебя. Я накажу тебя после завтрака, а сейчас — живо! — вниз. Криденс сгорбился ещё сильнее. От отчаянной истерики его уберегала лишь надежда на то, что этим вечером таинственный волшебник снова появится на тесном чердаке дома Бэрбоунов и вытащит юношу из ада хотя бы на мгновение.