Camera obscura

От сильного толчка сутулый мальчишка качнулся и упал на грязный тротуар, рассыпая листовки. Презрительные взгляды бесцветного потока людей падали на дрожащие плечи и осунувшееся лицо юноши, разжигая в нём бунтующую ярость. Криденс чувствовал, что он жалок даже в сравнении с обычными людьми, из-за чего магический мир — запретный плод в семействе Бэрбоунов — казался ещё более недосягаемым. Агитационные буклеты мокли под холодным дождём, растворяющим запечатлённую на них ненависть, а в мятежной душе юноши это чувство лишь росло. Его снова будут ругать. За грязную одежду. За испорченные листовки. Раны от его собственного ремня приумножатся на теле — и это снова будет наказанием за тот страшный грех, о котором юноша не знал. Его жизнь — персональный ад, череда бесконечных издевательств и поражений. Внутри, правее сердца, кололись тысячи острых иголок. Мэри Лу говорила, что именно там находится человеческая душа, — и Криденс пребывал в растерянности, не понимая, что же с ней происходит. Юноша попытался встать на ноги — но в то же мгновение снова повалился на землю, содрогаясь всем телом от ужасного приступа кашля. Прохожие обходили несчастного сироту стороной, неодобрительно перешёптываясь, однако Криденсу уже не было до этого дела. Все тёмные чувства, бережно хранимые внутри — страх, отчаяние, ненависть, боль, — в один момент будто бы достигли своего высшего предела, и юноша ощутил в себе силу, способную разрушить всё на своём пути, которая была разбавлена предсмертной слабостью. — Криденс! Мальчишка поднял голову и открыл глаза. Сквозь выступившие слёзы юноша не мог различить ничего, кроме маленького светлого пятнышка, продирающегося к нему сквозь толпу. Криденс облегчённо выдохнул; на секунду ему показалось, что вокруг него взметнулась в воздух редкая чёрная пыль — вероятно, странные последствия резко настигнувшего недуга. Тоненькие ручки сцепились на шее Криденса, тёплая и мягкая щека прижалась к его — холодной, впалой, мокрой от дождя и слёз. Мальчишка потянулся навстречу единственному человеку, которого он любил. Его чувство было неправильным и неполным, ведь любви, в отличие от фанатичной ненависти, в семье Бэрбоунов не учили. Но Криденс отчаянно любил свою сестру так, как мог, — и это спасало их обоих. — Что с тобой? Ты нездоров? — Модести... — шепнул юноша, шумно дыша. Он чувствовал запах хозяйственного мыла и пыли, осевшей на воротнике пальто, — такой домашний, тёплый, живой. Волосы девочки, заплетённые в тугие косы, щекотали замёрзшее лицо юноши, заставляя его жмуриться и улыбаться одними уголками обветренных губ. Она — его семья. — Перестань, Криденс! Ты же взрослый, а взрослые не плачут! — Большие детские глаза уставились на покрасневшее лицо с наивной укоризной. Взрослый. Модести никогда не слышала, как после материнского наказания Криденс воет и рыдает на полу своей комнаты, вырывая в истерике волосы и кусая руки, чтобы не закричать. — Не плачут. А ты, — юноша подхватил девочку на руки, поднимаясь, — маленькая — и тебе совсем скоро надо быть дома. Криденс был прав: у детей было мало времени. Юноша торопился, петлял между прохожими, а за ним, не отпуская руки брата, в толпу ныряла маленькая Модести. Весь окружающий мир с недоброжелательными взглядами и насмешливыми речами перестал существовать для старшего Бэрбоуна, уступив место священной для него цели — доставить девочку домой вовремя. Старший брат почти справился. Застав на улице то странное сумеречное время, когда люди сливаются в большие чёрные тени, а свет не торопится зажигаться, Криденс и Модести заскочили в неприветливый и пустынный зал их дома. Девочка возмущалась, цеплялась за руки брата (что из-за побоев причиняло ему достаточную боль) — но Криденс был настойчив в своём желании как можно быстрее спрятать свою сестрёнку — всё ещё одетую в белое уличное пальто — в её же комнату. Едва юноша успел захлопнуть дверь комнаты Модести, на лестнице появилась фигура Мэри Лу, освещённая фонарём в её руке. Криденс пропал. — Ты не должен здесь находиться сейчас, — строго объявила женщина, подходя к приёмному сыну всё ближе. — Почему ты не в своей комнате в такое время? И что это за внешний вид? Ох, Криденс, как бы я хотела воспитать из тебя нормального человека — но ты неисправим. Конечно, из порождения такой падшей женщины не может вырасти ничего толкового. — Мама... — Все мои старания — слышишь, все! — пошли прахом из-за тебя, дрянного, негодного мальчишки! Мои правила так сложны, Криденс? Их слишком много? Почему твои сёстры, даже Модести, которая вдвое младше тебя, в состоянии их соблюдать? — Мама, прости меня, пожалуйста... Честно, я стараюсь... — Я не вижу, — отрезала женщина. — ...Всю жизнь пытаюсь... ничего не выходит... — В привычном неестественном движении юноша склонил голову набок, тихо скуля. Острый звук эхом отлетел от чёрных стен коридора — левая щека Криденса воспалённо зарделась. Мальчишка всхлипнул, пряча лицо за нестройным рядом длинных пальцев. — Вон отсюда. Уйди долой с моих глаз, пока во мне осталось ещё терпение. Криденс запуганно шагнул навстречу приёмной матери, крадясь мимо; он не смел поднять взгляд на её лицо — вероятно, обезображенное гневом. Юноша молился, как мог, благодарил бога за то, что сегодня его же ремень не оставил следов на светлой коже. Криденс держал холодные пальцы на пунцовой горящей щеке и краем глаза заметил резкое движение со стороны Мэри Лу. Фонарь, освещавший фигуру приёмной матери, с глухим звуком ударился о спину юноши, выбивая воздух из его лёгких. Криденс выгнулся: боль стремительно растекалась вдоль позвоночника. — Быстрее, — скомандовала Мэри Лу, уходя вглубь дома. За приоткрытой дверью, в темноте собственной комнаты, сидела Модести и, поджав тонкие губки, боялась даже пошевелиться. Она готова была броситься на защиту своего брата, но — всё ещё яркие — воспоминания о последнем наказании матери останавливали девочку. Модести была бессильным ребёнком. Криденс Бэрбоун протиснулся в свою комнату, плотно закрывая за собой дверь. Юноша в очередной раз окинул апатичным взглядом привычный рутинный интерьер своего жилища на чердаке и тяжело вздохнул. Больше всего на свете Криденс желал сбежать от этой жизни, отбросить и забыть свою фамилию, — но что-то всегда его сдерживало: то ли страх перед матерью, то ли любовь к сестре. Помнил Криденс и о недостижимом волшебном мире: об угрозах Мэри Лу, о строгом человеке в чёрном пальто и о доброй колдунье, которая спасла его однажды. Юноша знал, что защитница-Порпентина больше не вернётся. Неспокойными движениями он развязал тонкий чёрный галстук и, расстегнув испачканную рубашку, скинул её на пол вместе с верхней одеждой. Холод коснулся юного тела, выбивая из него мелкую дрожь, однако мальчишка не обращал на это внимания, изучая в мутном зеркале за спиной след от удара фонарём. В полутьме Криденс увидел тёмное пятно расползающегося синяка, провёл по нему пальцами — юноша снова был обречён неуклюже дёргаться от боли всякий раз, когда-кто прикоснётся к нему. Отчаявшийся и взбешённый, Криденс бросил беглый взгляд на своё лицо, немного искажённое в маленьком зеркальце, — и замер. Из тьмы на юношу уставились два пугающих белых глаза. Это был его собственный взгляд. Мальчишка зажмурился в испуге, а после, подняв веки, встретил своё привычное затравленное отражение. Мимолётный страх исчез — и юноша лишь недоумённо повёл плечами: что не придумает уставшее тело. Избавившись от дневной одежды, Криденс намотал поверх ночной сорочки старое серое покрывало и тихо залез на узкий подоконник под открытыми ставнями. От прикосновения к холодной поверхности мальчишка поджал пальцы на босых ногах: весенняя ночь беспощадно выстуживала комнату. В тёмном городском смоге медленно тонули огни окон и фонарей, Нью-Йорк затихал и гас — и дом Бэрбоунов поддавался этому движению. Криденс видел, как исчез последний луч света, падающий на землю из окна приёмной матери. Его дом погрузился в сон. Юноша попытался опереться спиной на широкую грязную раму, но, коснувшись стены, он с шумным вздохом отстранился — больно. Сгорбившись, Криденс обхватил руками колени и с подлинной тоской уставился на размытый пейзаж. Слёзы, появлявшиеся в уголках мальчишеских глаз, мешали видеть и вовлекали в тяжёлый круговорот мыслей о собственном несчастье. И Криденс поддавался: он снова и снова переживал старые обиды. Вот красный рубец поперёк живота — разбитое окно. Мир вокруг сливался в тёмную дымку. Светлый шрам на руке — плохо убранный дом. Внутри всё гудело и жглось. Сбитая скула — грубое слово Второму Салемцу. Иглы кололи по телу. И, наконец, синяк на спине — мальчишка не лучший сын. Юный Бэрбоун терялся, забывался и больше ничего не чувствовал. Сегодня сон чрезмерно ярок. Криденс плыл над крышами, взмывал к небу, а затем резко падал на землю. Бестелесный, он, не причиняя ущерба, вился вокруг горящих уличных фонарей и заглядывал в окна других людей — тех, у кого всё хорошо. Юноша вместе с ветром трепал молодые листья деревьев и провожал до дома одиноких прохожих. Горе, отчаяние и боль не принадлежали ему в эту ночь; вся его жизнь сосредоточена лишь в бесцельном небесном полёте. Утром Криденс очнулся на полу в окружении дюжины свежих листьев. Причиной учинённого беспорядка юноша признал распахнутое настежь окно.

***

«Я ненавижу тебя ещё больше». Персиваль Грейвс сидел в своей квартире с изумрудными стенами. Он исхудал и болезненно побледнел, а седина едва заметным касанием посеребрила коротко остриженные виски. Мужчина, ссылаясь на болезнь, избегал посещения Конгресса — Пиквери верила Грейвсу безоговорочно — и ещё более настойчиво не пускал к себе никаких посетителей. Мисс Гольдштейн, терзаясь множеством вопросов и мысленно укоряя себя за каждое неверно сказанное слово, не единожды стучалась в тяжёлую входную дверь и умоляла Персиваля сказать ей хоть что-то. «Что произошло?» — в слезах кричала Порпентина, ударяя своим кулачком в дорогое дерево. Ответом ей было молчание. Геллерт Гриндевальд отныне был хозяином чужого тела, однако контроль его не был безграничен. Власть тёмного мага всё ещё была шатка, и больше всего он боялся, что юная аврора — сообразительная, живая девушка — парой нужных фраз сможет поднять Грейвса на бунт или вовсе разгадать секрет сосуществования двух враждующих умов. Нет, Гриндевальду было необходимо подождать, прежде чем бросаться в погоню за своим видением. На столе, где когда-то лежала безупречная светлая скатерть, на изящной подставке догорала свеча. Огонь бросал резкие тени на осунувшееся лицо, ещё больше уродуя нездоровый вид мужчины, и отражался в стекле широкого бокала, внутри которого болтался крепкий янтарный напиток. Геллерт и Персиваль вели игру. — Как её звали? — Когда Грейвс оставался в одиночестве, Гриндевальд как хозяин положения всегда общался со своим пленником вслух, едко подчёркивая свою власть над телом. Геллерт жил внутри чужой головы, и поэтому воспоминания пленённого человека лежали перед ним, как дешёвый буклет, зазывавший к прочтению своими яркими картинками. Маг изучал всё постепенно, нерасторопно. И, находя те моменты жизни, которые Грейвс так отчаянно пытался забыть, Гриндевальд вытаскивал их на поверхность, выворачивал наизнанку и заставлял своего единственного собеседника проживать снова и снова первую несчастную любовь, издевательства на старших курсах, смерть близких. Геллерт смеялся над страданиями Персиваля — но тот тоже не был бессилен. Планы самого грозного волшебника XX века были в его руках: мракоборец знал каждый последующий шаг своего врага и всё, что от него требовалось для победы, — сделать рывок и опередить Гриндевальда всего лишь один раз. Но — не сейчас. «Почему ты планируешь использовать мальчика-Бэрбоуна для поиска обскура?» — Ты меня расстраиваешь, Перси. Сначала ответь на мой вопрос. «Я не помню...» — Грейвс говорил чистую правду, ничего не утаивая от тёмного мага. Рыжеволосая студентка Ильверморни, волей судеб оказавшаяся на факультете Птицы-грома, сыграла с юным Персивалем злую шутку: девушка заботилась о мальчике как о самом родном человеке, а затем бросила его, разбив чужое сердце ради собственного веселья. В те годы вся школа ополчилась против молодого Грейвса — и это закалило характер юноши, превратив его в того холодного и безупречного мужчину, которого знали теперь в Конгрессе. Бывшие однокурсники приходили на поклон извиняться, однако Персиваль не узнавал их: он собственноручно стёр из памяти травмирующие детали. Тёмный маг усмехнулся, скаля зубы, и отпил глоток из бокала. Гриндевальд добился своего: Грейвс снова тонул в жалких остатках своих горьких воспоминаний. — Юный Бэрбоун? Его мать подкармливает множество детей, в том числе — я уверен! — и потенциального обскура. С ней вести разговор бесполезно. Собственные дети этой помешанной на уничтожении магов женщине глубоко несчастны — но сёстры едва ли будут полезны. А вот... Как его там зовут? Криденс? — Имя юноши звонко щёлкнуло на языке. — Он такой несчастный и беспомощный. Мальчик потянется за кем угодно, даже за твоей молодой подружкой. А такого человека, как ты, — нет, как мы, — Бэрбоун будет просто боготворить. «Ты отвратителен». — Знаю. Набирайся сил, дамский угодник, совсем скоро настанет час впечатлять обиженного жизнью магла. Геллерт, запрокинув голову, залпом расправился с алкогольным напитком. Пьяный шум в голове оказался единственной прочной, но временной преградой между двумя соседствующими личностями: Гриндевальд переставал слышать голос мракоборца только после выпитой до последней капли бутылки. Огонь свечи задохнулся между двумя пальцами мужской руки. — Только ты сможешь по-настоящему завоевать сердце мальчишки, Перси. Никто больше.