Пламя

На следующий день Франсуа проснулся одним из первых во всем замке, если исключить прислугу и тех, кто во вчерашнем празднестве не участвовал. Это было около часу дня. Голова безумно раскалывалась. Несколько минут он лежал с закрытыми глазами, ощущая только непонятное жужжание и пустоту. Потом медленно разлепил веки. Солнечные лучи, пробивающиеся даже сквозь задернутые занавески, показались слишком яркими. Алансон тотчас зажмурился и издал стон. Еще через какое-то время он совершил вторую попытку открыть глаза, на этот раз более удачную. Теперь оставалось понять, что происходит. Для начала, оглядевшись, юноша установил, что он находится у себя в спальне, в своей кровати. Попытавшись хоть что-нибудь вспомнить о последних часах, проведенных вчера ночью в большом зале, он ощутил полнейшую безнадежность. Все прерывалось на разговоре с Анри, который вручил Алансону полную бутылку, громко восклицая, что в Лувре вообще лучшее в мире вино. Еще он что-то говорил о какой-то женщине, к которой вроде как собирался идти. Принц старательно напрягал сознание, пытаясь восстановить, что же было потом, с чего вдруг они вообще начали общаться с Наваррским и что они делали. В голове возникло обрывочное воспоминание, как они что-то пели... Ужас какой! Кажется, все с тем же королем Наваррским. А потом тот куда-то исчез. А куда только что женившийся человек может исчезнуть в ночь после свадьбы? "К жене", – вполне резонно подсказало сознание юноши. – "А кто жена?" – тотчас возник вопрос. Он нахмурился, зажмурился и, наконец, сообразил, что замуж за Анри вышла его собственная сестра. Расплывчатый образ Марго возник перед глазами. Уже неплохо. "Это же сколько надо было выпить!" – пробормотал герцог Алансонский, переворачиваясь на другой бок. На соседней подушке лежал рыжий волос. Не его. Даже на пьяную голову Франсуа смог определить, что цвет ярко-рыжий, тогда как его шевелюра имеет куда более темный оттенок. Значит, проснулся он все-таки не первый. Кто-то успел пробудиться до него, да еще и исчезнуть. Вопрос кто именно? Принц попытался вспомнить кто из женщин при дворе имеет такой цвет волос, но это оказалось совсем непосильной задачей, учитывая, что он даже не до конца мог осознать, что было вчера. Личности придворных, уж подавно, оказались далекими и таинственными понятиями. "Не приведи Господи Дю Га!" – пробормотал Франсуа. Но этот вариант был быстро отменён. Юноша издал тяжелый вздох и устремил взгляд в потолок. "Как мне плохо..." – простонал он. Ужасно хотелось пить. "Эй! Кто-нибудь!" – крикнул Алансон во всю силу своих возможностей. Потом вспомнил, что в Лувре это делается по-другому. Кое-как нащупав рукой колокольчик на прикроватном столике он позвонил. Через пару минут появился слуга. – Что вам угодно, монсеньор? – Воды... – прохрипел Валуа. – Будет исполнено. Вскоре в его руках уже был хрустальный кубок, к которому он жадно приложился. Спасительная жидкость разливалась по организму, даже немного облегчая головную боль. Наконец, напившись, принц обратился к слуге, дожидающемуся дальнейших приказаний. – Скажи пожалуйста, ты слышал, как я заходил? – Никак нет, монсеньор. Вы ведь велели вчера не дожидаться вас. – Ах да... Ну а сейчас, с утра, ты не видел, что бы кто-нибудь выходил? – Нет, монсеньор. – Хм... Странно... Ладно, можешь идти. Мне пока ничего не нужно. Когда он удалился, герцог вновь погрузился в размышления, которые так ничего ему не принесли. Таинственная личность, которая здесь была, оставалась загадкой. Единственное, в чем Франсуа был практически уверен – это была женщина. Было бы странно, если бы это было по-другому. Хотя, учитывая сколько он выпил... В конце концов, Алансон пришел к мысли, что последнее его воспоминание связано с Анри, следовательно, есть смысл спросить его, быть может, он что-нибудь прояснит во вчерашних событиях. Только вот... Где его искать? Юноша вновь напряг сознание. Если наваррец шел к женщине, скорее всего, своей жене, что логично, сейчас он наверняка должен оставаться там. А, учитывая, что его жена и Марго – это одно лицо, получается, искать его есть смысл у Марго. Он порадовался своей способности даже в сложившемся положении рассуждать здраво и вскочил с кровати. Точнее, поднялся, превозмогая слабость во всем теле. Одеваться Валуа счел излишним, поэтому просто надел халат. Большая часть обитателей дворца, наверняка, до завтрашнего дня не выйдет из комнат, поэтому можно было не бояться, что кого-то смутит его непризентабельный внешний вид. С горем пополам выбравшись из своих покоев, то и дело придерживаясь за стенки, чтобы не потерять равновесие из-за продолжающегося головокружения, Франсуа встал, вновь задумываясь. Возникла новая проблема. Он не мог понять, куда идти. Пришлось подождать некоторое время, пока сознание не начало еще немного проясняться и не подсказало примерное направление. Начинал двигаться принц чисто интуитивно, но постепенно свежий воздух, гуляющий по коридорам Лувра, и движение вперед начали благотворно воздействовать на него, и он начал все больше трезветь, а походка выравниваться. Перед дверью в комнаты сестры юноша стоял уже вполне твердо, с осмысленным взглядом и просыпающимся сознанием. На его стук появилась заспанная Жюли. – О! Монсеньор! – удивленно подняла она брови. – Вы слишком рано. – Ничего страшного. Пусти, мне надо пройти. – Я никак не могу вас пустить, – возразила она. – Не спорь. Это необходимо. – Но господа еще спят. – Я знаю. Проснутся. – Не велено будить! – Мне можно. – Они еще не вставали, – камеристка упорно держала оборону. – И хорошо, – не сдавался Франсуа. – Пусти, это приказ! – Не могу, монсеньор! – Какая дерзость! Он резко дернул на себя дверь и ворвался вовнутрь, оттесняя девушку. – Я позову охрану! – возмущенно вскричала она. – Зови, – огрызнулся Алансон, преодолевая прихожую, попадая в приемную и направляясь к закрытой двери в спальню. – Стойте! – закричала ему вслед Жюли. – И не подумаю! Их спор начал разгораться. И вдруг, из-за двери раздался голос Марго: "Что там происходит?!" На лице герцога Алансонского появилось торжество. – Ага! Так господа уже не спят! С этими словами он резко распахнул дверь и ввалился в комнату, тотчас замирая на пороге и вытаращивая глаза. Перед ним на кровати, закутавшись в простыню сидела испуганная королева Наваррская, которая, должно быть, не ожидала столь неожиданного вторжения. А рядом, силясь проснуться, протирал глаза... Герцог де Гиз! Это и ввело Франсуа в замешательство. Повисло неловкое молчание. – Что ты здесь делаешь?! – наконец, нарушила тишину Маргарита. – Эм... – незадачливо протянул юноша. – Я ожидал увидеть здесь несколько другого человека... И снова возникла пауза. Из-за спины Алансона выглянула перепуганная Жюли. – А я ведь не хотела пускать Его Высочество! – пролепетала она. – Говорила ведь... – Ничего страшного, – прервала ее Марго. – Все в порядке. Между тем, принц судорожно пытался сообразить, что ему нужно сделать. – Ну... – наконец, неловко промолвил он. – Я пойду, пожалуй... Раз Анри здесь нет, поищу его в другом месте... – Анри? – изогнула бровь Валуа. – А что ему здесь делать? И, кстати, с каких это пор вы сдружились? – Что касается нас, должно быть, сдружились мы вчера ночью. Хотя я точно не помню. Вот и пытаюсь узнать. А что касается вас... Я просто подумал, что раз уж он твой муж... Раздался смех окончательно проснувшегося Генриха. – Муж? Ее муж! Черт возьми, хорошая шутка! Не то он рассердился, не то действительно развеселился, но Франсуа предпочел промолчать, поскольку с герцогом лучше было не связываться. Уж если дело казалось Маргариты, здесь явно лучше было не злить его. – Как бы то ни было, – заключила она, – ты ищешь не там. Рекомендую тебя пройтись по покоям придворных дам. Что-то мне подсказывает, что он у одной из них. Несчастный принц совсем перестал что-либо понимать. – Какие сложные отношения! – пробурчал он и поспешил удалиться. Когда дверь за ним закрылась, королева Наваррская облегченно вздохнула. – Забавно вышло, – заметила она. – Еще одно такое явление, и я собственноручно прибью к твоей двери доску с надписью:"Ни Наваррского, ни кого-либо другого здесь не было, нет и никогда не будет"! – мрачно заявил Гиз. – Перестань, – примирительно улыбнулась девушка. – Всего лишь глупое недоразумение. К тому же, как мне показалось, Франсуа вчера явно слишком много выпил. – И все же, мне это не нравится. Я не хочу, чтобы кто-то мог даже подумать о том, что ты можешь быть с кем-то, кроме меня. – Но все-таки Анри мой муж. – Это ничего не меняет. Она мудро решила не спорить. Все равно в этих вопросах его не переубедить. Что ж, пускай считает, как ему хочется. В конце концов, ничего ведь страшного не произошло, какой смысл это так долго обсуждать. – Уже пол второго, – заметила Маргарита. – Я ужасно голодна. Жюли! – позвала она камеристку. – Принеси завтрак! – Сейчас, – отозвалась та из-за двери. Гиз потянулся за своей рубашкой, лежащей возле кровати, и принялся натягивать ее через голову. Затем он нашел остальную одежду и один сапог. – Ты не видела мой второй сапог? – осведомился он у Марго. – Постой, не уходи! – воскликнула она. – Ты можешь остаться со мной. Вряд ли кто-нибудь здесь появится, все отсыпаются после вчерашнего. Да и свадьба прошла, теперь никому дела нет где я и с кем. Приимущество того, что я теперь замужняя женщина – это то, что матушка больше не будет за мной следить. Они получили от меня то, что им было нужно. Теперь можно благополучно обо мне забыть. – А ведь и впрямь, – согласился он, присаживаясь обратно на кровать. – Мы вчера так и не успели поговорить, – потягиваясь, заметила Маргарита. – Я так устала, что сил на беседы не оставалось. А до этого нам даже не удавалось увидеться. – Мы толком не говорили с того самого свидания в Нотр-Даме, – подтвердил герцог. – Эта вся суета... Как же она меня утомила! Как хорошо, что все кончилось. Только вот, меня беспокоит одно, не придется ли мне ехать в Наварру? – Какие глупости! Даже если твой муж и захочет, его никто никуда не пустит. – Почему? – Этот брак для того и был устроен, чтобы он оказался здесь и никуда не мог деться. – Как заложник? – Не совсем. Просто один из претендентов на трон, который, находясь здесь, никакой опасности не представляет. – Откуда ты все это знаешь? – Ты забываешь, что я участвую в королевских советах. И в тайных, в том числе. Действительно. Об этом она не подумала. – Последнее время я была слишком занята своими проблемами, – виновато промолвила девушка. – Совсем не знаю, чем ты занимаешься последние несколько недель. Наверное, мне следовало спросить, как у тебя дела? Прошло много времени, да и сейчас столько всего происходит. Твое положение не изменилось из-за этой свадьбы? – Отчасти изменилось. Колиньи ведь теперь в совете, протестантская партия опять набирает влияние. Хотя я уверен, что это ненадолго. – То есть? – Пока рано об этом говорить. Потом узнаешь. Да и незачем тебе забивать голову. – Я ведь теперь королева, – насмешливо заметила она. – Мне нужно быть в курсе политических событий. Он с нежной снисходительностью погладил ее по щеке. – Думаю, тебе не стоит об этом переживать. – И все же, теперь я принадлежу не только моей семье... Я, право же, не знаю на чьей стороне я сейчас. – Глупый вопрос! Конечно, на моей, – уверенно заявил он. – Твои опасения совершенно напрасны. Ты же знаешь, для меня всегда твои интересы на первом месте. И даже если сейчас начнется какое-то противостояние, тебя это ни коим образом не затронет. Неужели ты думаешь, что я позволю кому-то навредить тебе? Никогда ничего не бойся. – Твои слова меня успокаивают, – Маргарита взяла его руку в свою, смотря на него с безграничной преданностью. – Мне хочется, чтобы всегда было так. – И будет. Ты еще сомневаешься? Знаешь, у меня сын родился, – вдруг, неожиданно для себя самого вымолвил Генрих. – Что? – улыбка тотчас исчезла с ее губ, глаза округлились. – Как сын? Каким образом? – У меня ведь есть жена. А теперь и сын, – в голосе его была горькая ирония. Сотни мыслей пронеслись в голове королевы. Поначалу ей трудно было осознать только что сказанное, но очень быстро оно оформилось и стало обрисовывается все новыми смыслами и оттенками. И самая основная мысль была о том, что теперь у него есть все. Он подтвердил это своими словами: – Наследник. Гордость любого мужчины. Понимаешь? Здоровый мальчик, продолжение рода. Я ведь должен быть на вершине счастья, верно? Говорил Генрих это с какой-то неясной усмешкой, отчуждением. От его слов ее пробрал холод. Сын. А вдруг теперь она ему будет не нужна? Самой неясно, отчего так быстро возникло это предположение. Глупо. Но что если все-таки... Когда-то он говорил, что однажды они избавятся от ее и его брака, поженятся, будут счастливы. А что теперь? Когда у него есть наследник, захочет ли он ради нее лишиться его? В конце концов, сын – гарантия крепости его могущества. Человек, который имеет преемника всегда предпочтительнее во всем, что касается власти и влияния. Это опора и гарантия. Как неожиданно... Хотя это наверняка должно было случиться. Странно было полагать, что если у него есть жена, не могут появиться дети. А что если у Марго вдруг родится малыш? Кем он будет считаться? Бастардом? Или же ребенком ее мужа? Как бы то ни было, он не будет выше законного сына Генриха. Эта очевидная истина больно резанула по сердцу. – Я поздравляю тебя, – прошептала она. На лице ее, должно быть, было выражено все, о чем она думала. Гиз видел это. Но она не угадала одного. Никак она не ожидала того, что он скажет в продолжение своих слов. – Спасибо, – снова усмехнулся он.– Я понимаю, о чем ты думаешь. Полагаю, я должен быть рад. И более того, между нами все может измениться. Так ведь ты подумала? А еще мое положение укрепится, если я поведаю всем эту новость. Конечно. Только вот... Мне ни холодно, ни жарко. Веришь? Мне все равно. И ничего для меня не изменилось, я ничего не чувствую. Мне важна только ты. Законный наследник? И пусть. Я его даже не видел. Думаешь, я испытываю отцовскую гордость? Должен. Но нет. Узнав эту новость, я подумал только о том, что для нас с тобой это ничего не изменит. Сейчас я уверен как никогда, что вскоре моей женой будешь ты. И даже тот факт, что у меня есть наследник, не изменит этого решения, – он оставил горячий поцелуй на её белом плечике. – Ты понимаешь к чему я это все говорю? Просто хочу вновь доказать тебе, что ты всегда для меня важнее всего, в любых обстоятельствах. Маргарита сидела пораженная, не могла вымолвить ни слова. У него родился сын, а он думает только о ней! Клянется в вечной любви ей одной, смотрит на нее единственную. Он не бежит сломя голову в Лотарингию к своему наследнику. Он сейчас здесь, с ней. Ему все равно. Ему важна только она. Сама того не ожидая, Валуа расплакалась. – Чего ты? – Генрих поспешно ее обнял. – Я... Я... Сколько мне раз повторить, что я люблю тебя? – О... Это я готов слушать вечно. Возможно, он был еще слишком молод и беспечен, чтобы осознать то, что произошло. Быть может, слишком занят своими делами, что бы хотя бы попытаться понять. А возможно, все его способности любить и заботиться сконцентрировались на Марго, одной-единственной на свете. Как бы то ни было, по сути говоря, от того что у него родился сын, отцом герцог не стал. А что же постоянно внимательная и добрая ко всем Валуа? Как ни странно, ее не беспокоил маленький мальчик из далекой Лотарингии, который, увы, обделен отцовской любовью и, скорее всего, ближайшие несколько лет не узнает ее из-за той, кто Генриху важнее, из-за нее самой. Она было опьянена пониманием масштаба его любви к ней. Она не видела ничего, помимо этого. Они оба были молоды и во многом безответственны. Они верили только в себя и свой шанс на счастье и искреннее чувство. И, при этом, должно быть полностью отдались друг другу, не оставляя возможности отдать частичку себя кому-то еще. Самые сильные чувства и страсти иногда переходят все границы. – В таком случае, – промолвила Марго, – почему мы сразу не поступили так, как нам хотелось? Если ты так любишь меня, зачем тогда согласен на такие страдания и сложности? – она подвинулась к нему, обхватывая руками его шею. – К чему ждать? Вопрос не звучал, как недовольство, напротив, он был полон нежности с оттенком недоумения. – О... Я не могу стать полностью твоим, пока у меня есть столько незавершенных дел. Я привык доводить все до конца. Поверь мне, скоро я добьюсь всего и положу все это к твоим ногам. – Но что же за дела? Какие ты строишь планы? Победа над ересью, как ты ее называешь? – Не только это, но в том числе, – кивнул Генрих. Где-то в глубине своего сознания он лелеял уже не только эти планы. Разум его начинал задумываться о большем. Что если пойти дальше? Гиз был не из тех людей, которые умеют останавливаться. Только пока что он это не до конца осознавал. И поэтому не стал говорить ей о других своих мыслей. Маргарита в это время спрыгнула с кровати и медленно подошла у окну. Сейчас в лучах солнца ее хрупкая фигурка в коконе из простыни смотрелась как никогда легкой, неземной. Генрих так же медленно подошел и остановился позади. – Зачем? – вдруг, тихо промолвила она. – Это ведь так бессмысленно. – Что ты имеешь ввиду? – Одни люди убивают других. Французы убивают французов. Их различают только несколько догматов в писании, до которых, по сути, им и дела нет. Возможно, для них существеннее то, что у них у всех есть свои цели и стремления, нескончаемая жажда власти, богатства и прочих привилегий. Интересы одних не могут паралелльно учитываться с интересами других. Поэтому они не могут сделать ничего, кроме как враждовать. И поэтому они ненавидят друг друга. Хотя, догадываюсь, что некоторые и сами не знают почему. Вот, например ты, – девушка резко развернулась к нему, поднимая голову, чтобы их взгляды пересеклись, – почему ты ненавидишь гугенотов? Вопрос, с одной стороны, был так банален, а с другой – так сложен для него. Нельзя сказать, чтобы раньше Генрих об этом не задумывался. Просто до этого никто у него не спрашивал. И ему не приходилось никому отвечать. – Тебе действительно так важны нюансы в религии? Ты боишься, что господь будет разгневан на половину Франции, переживаешь, как бы учение Кальвина не затронуло умы католиков? Ничего глупее он в жизни не слышал. Громко рассмеявшись, герцог отвернулся и отошел к камину, опираясь рукой на мраморную облицовку. – Или, быть может, тебе на самом деле так важна борьба разных политических партий? – продолжала строить догадки королева, вновь устремляя взгляд в окно. – Но ведь с моей семьей у тебя тоже возникает скрытое противостояние! Почему же ты тогда нас не ненавидишь? В этой упомянутой ей причине была доля правды, но она сама же так верно ее опровергла, что тут даже не нужно было ничего объяснять. – Так в чем же причина? Скажи мне. Или ты сам признаешь бессмысленность? В конце концов, наверное, так и есть, просто ты не говоришь. Смысл в этой такой жестокой борьбе был бы только если бы ты имел личную причину. Но какие они здесь могут быть? Он вздохнул. Должно быть, пришла пора ей рассказать, открыться. Позволить хоть кому-то узнать и эту его сторону. Так странно признаваться в том, что для тебя практически важнее всего, надежно спрятано в душе. Раньше он никогда никому не рассказывал о своей истинной цели, к которой стремился уже столько лет. Знали только Эжен, некоторые родные. Одним словом те, кто изначально был с ним, являлся участником давних событий. А рассказывать кому-то, попутно воскрешая все в памяти... Никогда Генрих не встречал человека, которому ты мог доверить это. Но сейчас, возможно, нужно сделать это. В конце концов, если Марго для него так важна – она имеет право знать. – Как раз-таки по на счет личных причин ты очень ошибаешься, – наконец, промолвил он. – То есть? Я чего-то не знаю? – Скажем так, тебе известно не все. Но я расскажу. Гиз жестом пригласил ее присесть обратно на кровать, поскольку история должна была быть достаточно долгой. Марго послушно села и устремила на него вопросительный взгляд. Оба позабыли о завтраке, который Жюли принесла во время их разговора. Сейчас были вещи куда важнее. – Ты же примерно знаешь, как началось противостояние между двумя конфессиями во Франции? – Да. Об этом много говорят, конечно, мне известно. – В таком случае, ты должна помнить, что все началось еще при твоем отце. Точнее, началось раньше, но начало обретать обороты и создавать сложности именно в его правление, – начал лотарингец свой рассказ. – Твой отец был достаточно мудрым человеком и понимал насколько опасно для короны возникновение нового учения. До этого правители держали государство в подчинении во многом благодаря церкви. Люди верили ей, считали ее своим законом и центром жизни, и через религию можно было воздействовать на них, управлять ими. Однако, при возникновении другой конфессии возможность эта уменьшалась, появлялась угроза возникновения вольнодумств. Где больше свободы – там и они. А вольнодумства, в конце концов, могут погубить власть. Перед лицом правительства был печальный пример Германии, которая разделилась на княжества из-за раздробления на католиков и протестантов. Король не мог допустить потерю Франции. Единая страна – единая вера. Этот закон нельзя было нарушить. Нужно было любой ценой искоренить злой корень ереси в самом его начале. Надо сказать, что Его Величество Генрих II использовал довольно-таки жесткие способы. Он не скупился ни на пытки, ни на запреты. Но что же еще можно было сделать? Его опасения как нельзя более понятны. Мой отец, известный тебе Франсуа де Гиз, был приближен к королю. Он был знаменитым военначальником немеренных талантов. И я так говорю не потому что являюсь его сыном, а потому что действительно это было так. Стоит только вспомнить Итальянские войны или же взятие Кале. Что и говорить, человеком он был очень храбрым, достойным. И, как преданный короне подданный, он не мог не поддержать твоего отца в защите престола. Он оказывал ему содействие в начинающейся борьбе с гугенотами. Однако тогда еще никто не знал к чему это приведет. Я не буду тебе рассказывать всю историю религиозных войн, тебе она известна самой. Просто я хочу тебе сказать, что не мы, католики, развязали это войну, как многие утверждают. Нельзя определить, кто первый начал. Но, заметь, первый действительно сильный удар нанесли они. Помнишь Амбуазский заговор 1560 года? Я уверен, что тебе рассказывали. И вот тут стоит кое-что прояснить. Время было неспокойное, неоднозначное. После трагической кончины твоего отца у власти оказались твой не очень-то способный править брат и мать. Я не скажу, что она плохой политик. Позже она доказала свои способности. Но дело в том, что в то время никому не было практически ничего про нее известно. Кто мог бы поверить в то, что одна женщина из рода итальянских банкиров справится с государством, которое вот-вот придет ко внутренним междоусобицам? И кто мог видеть будущего правителя в твоем слабом больном брате Франциске? Злые языки говорят, что мое семейство в то время практически узурпировало власть в стране. Не скрою, мой отец был властолюбив, как и всякий влиятельный богатый человек, обладающим такими многими талантами и стоящий так близко к престолу. Да и сам я такой же. Но к чему осуждать такие стремления? В конце концов, все мы люди. К тому же, здесь не было ничего незаконного. Да, Гизы имели огромную власть на юного короля, но они не совершали никакого переворота. Конечно, не забывая и о своих собственных интересах, они все же помогали и Франции. В конце концов, если бы не они, мы не знаем, что вообще было бы! А протестанты были другого мнения. К тому времени они уже набрали достаточно силы, вопреки стараниям твоего отца и сами встали на путь борьбы. Устраивая заговор против Гизов и короля, они как раз и стремились совершить переворот! Как католики могли не ответить на этот вызов? Отдать Францию без боя? Нужно было сражаться, выбирать крайности, но только не покоряться. Говорить могут теперь что угодно, но надо понимать, что тогда вариантов было немного. Принца Конде арестовали, начались гонения. Этого и следовало ожидать. Гугеноты пошли на риск и получили по заслугам. Но и после этого они не успокоились. При этом, со стороны Испании тоже шли угрозы. Это было давление с двух противоположных сторон. После смерти Франциска королева-мать все-таки стала регентом при Карле, пыталась продвигать веротерпимость, но мой отец видел, что это не помогает! Он должен был хоть что-то сделать, спасти государство. Не было других вариантов, нужно было выбирать: либо свержение во Франции Валуа и воцарение кальвинизма, либо война. Екатерина Медичи металась между одним и другим, пытаясь найти компромисс. Но это не могло продолжаться вечно. Гизы выбрали второе. 1 марта 1562 мой отец организовал избиение протестантов, что и послужило началом религиозных войн. Я помню это очень хорошо. Тогда я был еще ребенком, но уже все понимал. Я знал, что угрожает Франции, осознавал, что приоритеты расставлены единственный возможным способом. С детства отец учил меня военному делу, но, что еще важнее, он учил меня жизни. Уметь рисковать, всегда делать верный выбор, добиваться своих целей. Он тогда казался мне идеалом и каждое его слово становилось для меня законом. Но детства у меня не было. Меня постоянно окружала война. Когда ты уже привыкаешь видеть горы трупов, реки крови и слышать предсмертные крики людей, падающих под клинком, крепко зажатым в твоей руке, постепенно теряешь в себе нечто важное. Человечность, что ли. Жизнь уже не кажется чем-то святым, лишаешь её легко, одну жертву за другой. Но я привык с этим мириться, потому что мне всегда твердили, что иначе никак... Под предводительством моей семьи были взяты Руан, Бурж, гугеноты были разбиты при Дре, и отец подошел к Орлеану. Успех был сокрушительный. Если бы так продолжилось и дальше, протестанты могли бы быть уничтожены. Но в Орлеане изменилось все... Мой отец... Он... Был убит. Не знаю, можешь ли ты понять, что я тогда чувствовал. Мне было всего тринадцать, но я уже сражался, знал, что такое война. Я постоянно видел смерть, научился ее не бояться, не сожалеть. Но когда раненый отец испускал последний вздох у меня на руках, поверишь ли, я первый и последний раз в жизни заплакал, – было тяжело говорить, голос срывался, на минуту Генрих прервал свой монолог, закрывая глаза. Вновь в сознании возникали все события. Он помнил это так хорошо, как будто это было вчера... Светловолосый мальчишка стоит на коленях подле ложа умирающего мужчины. Тот все еще слабо улыбается, его рука в ладонях сына. Он находит в себе последние силы, чтобы дать ему наставления на прощание. Генрих все слушает, запоминая на всю жизнь каждое слово, каждую интонацию. Ему хочется быть сильным, но сейчас его на это почти не хватает. – Папа...– шепчет он, когда мужчина откидывается на подушки и глаза его начинают медленно закрываться. Сердце наполняется отчаянием, ему так хочется не позволить отцу сейчас умереть. Юноша был бы готов на все, только бы отвоевать его у смерти. – Отомсти... – последнее слово тихим шепотом срывается с побледневших губ. Вместе с этим призывом вылетает душа из бренного тела. И Генриху резко становится так одиноко и страшно. Что теперь? Отца больше нет. Отныне он сам крайний, отныне он глава клана. Но главное не это. Его идеал, тот, кого он любил больше всего на свете уже никогда не погладит его по голове, не произнесет мудрых речей. Генрих теперь один. Сам за себя. И он страшится этого. Одинокая скупая слеза скользит по его щеке. А в следующий миг ему уже за это стыдно. Мужчины не плачут. Он не имеет права на слабость. Самое время вспомнить, чему учил его покойный. У него была последняя воля, и священный долг сына ее исполнить. "Клянусь", – шепчет он. И точно знает, что отныне это главное. Гиза отрезвило прикосновение пальцев Марго к его руке. В ее глазах стояли слезы, она смотрела на него с таким пониманием и участием. Тогда он нашел в себе силы продолжить: – Когда он умирал, я поклялся, что отомщу за него. И я знал кому. Не было сомнений в том, что убийство подстроил Колиньи. – Что?! – вот этого она не ожидала. – Но мне говорили, что это ложь, и он здесь не при чем. – И ты поверила? Нет, здесь все однозначно. Его оправдали, это верно. Мы не добились правосудия. Должно быть, твоя мать сочла, что есть вещи важнее, нежели правосудие за смерть того, кто, возможно, сохранил престол ей и ее детям, – злая, горькая ирония была в его голосе. – Самое абсурдное, что в ответ на обвинения Колиньи даже не отрицал своей причастности к убийству. Он был горд этим. Можешь ли ты теперь представить мою ненависть к нему? И, как следствие, желание уничтожить проклятых еретиков! Они убили моего отца! И я не мог оставаться спокоен. Свой подъем я начал с целью мести и во что бы то ни стало добьюсь ее. Она и есть мой единственный смысл, моя правда и стремления. К тому же, стать полноправным главой клана Гизов и всей радикально-католической партии я могу только отомстив за своего предшественника. Люди ждут от меня этого. И не только моя личная ненависть, но и их ожидание играет здесь роль. Теперь ты меня понимаешь? Ты можешь меня осуждать, но знай, что я ни за что не отступлюсь. Я буду жестоким, буду убийцей. Кем угодно, это не важно. Средства не имеют значения. Но я уже в который раз клянусь, что Колиньи умрет в страшных муках, будь он проклят! В комнате повисло молчание. Маргарита не отпускала руку Генриха. Он отвернулся в другую сторону, но когда Гиз говорил, она видела его глаза в которых была отчаянная решимость, безграничная вера в одно-единственное, что имеет для него значение. Никакие слова не могли красноречивее выразить все это, чем его взгляд. Здесь было больше нечего дополнить. – Я не осуждаю тебя, – наконец прошептала она, вкладывая в эти слова всю ту силу, которой она могла с ним поделиться, отдавая себя без остатка, совершая все, что она могла сделать для него. – И... Что бы ты не делал, я всегда с тобой.