Люсиль уже и забыла

Люсиль никогда не называли красивой. Да и она знала, что не очень-то этого заслуживает, рассматривая в широкое зеркало свои жесткие кудрявые волосы, угловатую подростковую фигуру и тонкий горбатый нос с явным намеком на то, что ее профиль в романтическом свете луны с ума может свести только хирурга. Она все это знала, но ей ровным счетом было наплевать. Люсиль всегда называли умной. Она была влюблена в Рафаэля, сходила с ума по архитектуре Буонаротти и могла часами без умолку тараторить о политических тенденциях в «Божественной комедии». Ее никогда не называли занудной – лет с восемнадцати она курила одну за одной, постоянно взбивая короткую прическу худосочной ладонью, и неизменно громко смеялась, отчего посетители за соседними столиками начинали недовольно оборачиваться. Люсиль никогда не была романтичной. Она принципиально носила джинсы, игнорируя ворох цветных юбок, в которых ее всегда мечтала увидеть старшая сестра, презрительно поджимала губы при прочтении страданий Ромео и иронично закатывала глаза, когда очередная подруга трясла ее за руку, радостно щебеча о том, что скоро отправится под венец. Люсиль обожала свою свободу – она могла курить, сколько захочет, есть, сколько влезет, и не быть никому ничего должной ровно столько, сколько пожелает. У нее была заполненная светом квартира на последнем этаже не самого презентабельного района, куча бестолковых друзей с намеком на поздний инфантилизм, работы Рафаэля в эксклюзивном и широкоформатном издании, китайская еда в коробочках на ужин, пачка «Camel» и свобода в криках идущих поздней ночью под раскрытыми окнами гуляк. Люсиль уже и забыла, что когда-то она была такой. Тонкое платье слегка свободно на талии. Ее это раздражает. Она не хочет выглядеть в его глазах квадратной. Люсиль хочет, чтобы он считал ее красивой. Квартира пропитана запахом свежеиспеченной индейки и ее легкой опьяненности от выпитых наспех двух бокалов шампанского. Она готовила с самого обеда, успешно спалив к известной матери двух пробных куриц. Входная дверь дрожит от стуков извне, и Люсиль спешит открыть, нервно взбивая худосочными руками прилично отросшую копну кудрявых волос. Он пахнет горечью бренди и свободой. Неизменная белозубая улыбка и недельная щетина, от которых у нее начинают лопаться пузырики шампанского в опьяненной голове. Крепкие двухсекундные объятья, в которых она так страстно мечтает умереть, припав носом к потертой кожаной куртке и что есть сил вдыхая запах его невыносимой свободы и своей никому не нужной любви. Эксклюзивное издание работ Рафаэля пылится на верхней полке шкафа второй год. Ниган не любит высокопарных разговоров, и Люсиль помнит это очень хорошо. Отсрочивать его не частые визиты желания нет. Он спрашивает ее о том, как она провела день, по-хозяйски пройдя в столовую и, усевшись на свое любимое место, громко рассмеялся над тем, как она сегодня вляпалась в очередную историю с плохо подготовленным отчетом. Также громко, как она когда-то. Ниган ест быстро, отрывая от нее взгляд только для того, чтобы переломить крепкими пальцами тонкие косточки не самой вкусной на свете индейки. Он задает вопросы, сверкая белозубой улыбкой и запивая жесткое мясо широкими глотками апельсинового сока. Люсиль особо вопросов не задает – он это не любит. Зато любит неотрывно смотреть в ее смущенное лицо и с хохотом зарывать свою ладонь в копне кудрявых волос. Посудомоечная машина ворчит недовольно и громко, когда он до боли сжимает ее в объятьях в пустой темноте ее комнаты. Люсиль хочется рыдать навзрыд от разрывающей узкую грудную клетку невыносимой любви, когда он царапает ее щеки колючей щетиной и шепчет на ухо, что она самая красивая женщина на свете. Она готова отдать все на свете, лишь бы он перестал пахнуть своей недоступной свободой. Люсиль никогда не называли красивой. Да и она знала, что не очень-то этого заслуживает. И она не очень-то понимает, почему он к ней всегда возвращается. Здесь зачарована и обречена только она. Зачарована дурманом запаха бренди и темнотой его насмешливых глаз в обрамлении длинных густых ресниц, которых у такого отвязного типа по определению быть не может. Обречена острой завистью к его свободе, обращенную в недоступность. Люсиль уже и забыла, что когда-то и она была такой. Романтический свет луны противопоказан для ее многострадального носа, а запахи дорогих женских духов, которые он иногда приносит на своих сухих руках, вырисовывают не самую радужную для нее перспективу. Но Ниган всегда ест ее несъедобную стряпню с таким видом, словно вкуснее ничего и нет. Приезжает поздней ночью с гаечным ключом, оторвавшись от своих «важных дел», чтобы починить сорвавшийся кран. А рано утром, с неизменной самодовольной улыбкой, сжимает ее в крепких объятьях до боли, задерживаясь на несколько секунд подольше, чтобы сделать пару глубоких вдохов у тонкой шеи. Люсиль знает, что больше он так ни с кем не делает. Люсиль мечтает умереть в его объятьях.