Люди говорят, что вселенная начинается с вечности; что число звезд больше, чем число песчинок на всех пляжах Земли, а женское сердце бьётся быстрее мужского, и ничто не может гореть еще раз, если уже сгорело; в среднем человек за всю жизнь тратит на поцелуи две недели, и, конечно же, мало кто знает об одном из многочисленных видах фобии, таком, как филофобия — боязнь любить.
У Луи Томлинсона не было страха высоты, темноты или насекомых, у него был всего один страх — он боялся, что однажды, человек, который ему нравится, непременно разобьет ему сердце. И Эдвард Картер разбил его. В каком-то смысле.
Луи стоит у зеркала, поправляя галстук, которым бы предпочел сейчас удавиться, и разглядывая своё ничтожное и вымотанное отражение. Холодные мрачные глаза заставляют леденеть от страха и ужаса, оставляя лишь желание бежать не оглядываясь. Нет, это не он. Последние дни выпали из его жизни, и лишь синяки под глазами напоминали ему, как мало он спал и как много раз прижимал ладони к глазам, пытаясь затолкнуть нескончаемые слёзы обратно.
Психологи доказали, что человеческие эмоции вообще можно сравнить с плавающим айсбергом, который видно лишь на одну десятую его величины. Поэтому Луи поспешно вытирает мокрые глаза, когда дверь в комнату открывается, и Джозеф просит Луи поторопиться. Томлинсон делает вид, что поправляет манжеты, опустив голову вниз, и глубоко внутри надеется, что мужчина не увидел его слёз. Он совершенно не любил показывать свои слабости на людях, он предпочитал плакать только в своей квартире, где его никто не мог бы увидеть. Сразу, только закрывая дверь, прислонившись лбом к грубой поверхности двери. Он чувствовал, что у двери было куда больше такта, чем у некоторых людей.
— Одну минуту.
Он глубоко вздыхает и закрывает глаза, собирая всю волю в кулак, ведь человека, который мог вдохнуть в его легкие жизнь вместо пустого воздуха, не стало двадцать пятого октября ровно в два часа ночи.
— Поставьте эти цветы на место! — Луи прикрикнул на девушку, расставлявшую громоздкие вазы с белыми лилиями и розами. Эхо от его голоса тот же час разлетелось по церкви.
— Мне очень жаль, но Энн приказала поставить их подальше, чтобы они не загораживали вид.
— Что? — Луи чувствует, как закипает. Сейчас вместе с кровью по венам у него бежит ярость, — Вид на гроб? Это не экспонат в музее, здесь не на что смотреть.
— Но…— сбиваемая с толку девушка потеряла дар речи.
— Убирайся отсюда! И оставь эти чёртовы цветы в покое! — Шатен вырвал вазу из рук испуганной девушки и поставил на место.
— Ты не можешь перестать выражаться даже в церкви?
Звук стучащих по паркету каблуков заставил Луи обернуться. Одетая в строгое платье до колен, расстёгнутое пальто и шляпу из-под которой на плечи спадали завитые светлые волосы, к нему приближалась Наоми.
Та единственная из немногих людей за последние несколько дней, кого Луи по-настоящему был рад видеть.
— Наоми, — на выдохе произносит он и в глазах снова скапливаются предательские слёзы, грозившиеся скатиться по щекам в любую секунду.
— О, дорогой, иди сюда, — девушка раскрывает руки для объятий и крепко, насколько хватает сил, обнимает младшего брата. —
Мне так жаль, — шепчет она, поглаживая его по спине, пока Луи пытается не завыть от слов, услышанных им, кажется, в миллионный раз.
«Мне так жаль» — это то, что он слышит последние дни вместо приветствия, и не будь это его родная сестра, он бы непременно выругался снова.
— Я знаю, — едва слышно говорит он, отстранившись, вытирая нос, — все так говорят.
— Но я здесь не только, чтобы сказать самые банальные слова в мире, я здесь, чтобы помочь тебе пережить это, — говорит она, протягивая платок.
Они оба поворачиваются к огромному фото с чёрной полосой в углу, с которого на них смотрит парень, демонстрируя свою самую восхитительную улыбку.
— Это так несправедливо. Это не должен быть он, — Луи подходит к гробу, кладя руки на край и рассматривает спокойное лицо человека, который больше никогда не улыбнётся, не заговорит с ним, не поцелует. Человека, который был для него всем.
— Бог забирает лучших.
— Ради Бога, Наоми, прекрати нести эту чушь! Его жизнь забрал криворукий еблан!
— Эй, тише, — девушка ласково поглаживает брата по щеке, вытирая одинокую слезу, наконец скатившуюся из глаз. — Я не смогу понять даже десятую часть от той боли, которую ты испытываешь сейчас, но, пожалуйста, ради Эдварда, ради памяти о нём, постарайся держать себя в руках.
— Где мама? Она так и не прилетела? — резко меняет тему он.
— Ты же знаешь, у нее работа. Но она сказала, что постарается отпроситься...
— Это важнее, чем поддержка собственного сына?
— Не кричи, Лу, люди начинают собираться, церемония скоро начнётся.
— Она ведь так и не смирилась, что я гей?
— Дорогой, уже прошло много лет.
— А знаешь, похуй на неё. Она мне не нужна. Мне вообще никто не нужен.
— Лу, прошу не говори так, — Наоми попыталась прикоснуться к брату, но тот не позволил ей, делая шаг назад.
— Эй, я здесь и я рядом. Можешь хоть кричать и ломать мебель. Я буду слушать все твои крики и слёзы, но, пожалуйста, соберись сейчас и позволь себе и остальным людям достойно попрощаться с Эдом.
Томлинсон вздыхает, и его вздох больше походит на крик. Наоми действительно права, но его боль слишком сильна и он не знает, как долго сможет держаться. Он выходит из церкви, пытаясь не обращать внимания на замечания сестры. Ему нужен свежий воздух, или сигарета, иначе мозг окончательно затуманит гнев и ненависть ко всему миру.
Шатен достает из внутреннего кармана своего смокинга пачку сигарет и зажигалку. Он подкуривает и делает глубокую затяжку, прикрывая глаза и подставляя лицо к тяжёлому серому небу, с которого моросит неприятный осенний дождь. Он старается не встречаться с сожалеющими взглядами людей, приезжающих на церемонию.
— Луи, прими мои соболезнования.
Из бесконечного потока людей, один мужчина всё же решается остановиться и заговорить с ним. Шатен открывает глаза и неохотно смотрит на человека, потревожившего его короткий релакс.
— Мы все потрясены этим горем и—
— Мистер Нельсон, — перебивает его парень, — тоже пришли посмотреть на бальзамированное и загримированное лицо моего парня в гробу?
— Я… — мужчина открывает рот, не в состоянии что-либо ответить на такую реплику.
— Поторопитесь, скоро все займут места, — он кивает в сторону распахнутых дверей церкви, в которой уже толпится народ, пришедший попрощаться с Эдвардом Картером.
В любом случае, для Луи они были не более чем любопытными снобами. Он считал, что всем было просто интересно посмотреть на парня, убитого на съёмочной площадке холостой пулей.
Только когда опешивший мужчина молча удалился от него, Луи понял, что эти люди не заслуживают его ненависти. На самом деле, его ненависти не заслуживал никто, кроме того урода, который зарядил этот чертов револьвер. Луи не знал и не хотел знать, кто это был, но он ненавидит его каждой клеточкой своего тела.
Луи поклялся себе, что ни за что на свете не станет смотреть этот фильм, который каким-то необъяснимым образом решили выпустить. И после слов коллег Эдварда по фильму шатен все чаще стал думать о том, чтобы застрелиться самому.
«Это мог быть его звездный час. Да и не только его. Многие жизнь бы отдали за такую роль».
«Только он уже ее отдал».
Во время съёмок сцены, где главный герой должен был погибнуть, в Эдварда выстрелили из этого бутафорского «Магнума». Камеры повернулись и коллега-актёр с расстояния в четыре с половиной метра выстрелил холостым зарядом, а Эд тяжело упал на землю. Игра была настолько убедительной, что бригада разразилась аплодисментами. Затем те, кто смотрел, постепенно поняли истинную ситуацию.
Расследование было проведено с чрезвычайной тщательностью. Изучив все обстоятельства дела и проанализировав киноплёнку, на которой всё документально зафиксировано, разобрав злосчастный револьвер буквально «на молекулы», следствие доложило детали происшедшего. Оказалось, что при подготовке револьвера к работе не были приняты все меры предосторожности. И это было тем, что злило Луи до истерики: случайная и нелепая смерть.
Картер несколько часов пролежал на операционном столе, где за его жизнь боролись лучшие хирурги, так и не сумевшие спасти молодого актёра от потери крови.
Луи сообщили о случившемся сразу же. Он какое-то время молчал и слушал этот ужасный тихий шелест в трубке, а после просто переспросил в какой именно госпиталь доставили его парня. Затем посмотрел на часы и не удивился такому позднему часу. Эдвард часто задерживался на съёмках. Молча, почти на подсознательном уровне, он кое-как оделся и только в приемном покое обнаружил, что приехал в домашних тапочках.
Первая стадия: шок и подавленность.
К моменту его приезда, операция уже началась. В хирургическом отделении у операционной, из стороны в сторону ходил отец Эда — Джозеф, а на сером диване содрогалась от рыданий мама. Они не сказали друг другу ни слова. Томлинсон тихо сел рядом, запуская руки в волосы, пытаясь унять дрожь во всём теле и контролировать желание также разрыдаться рядом из-за страха потерять любимого человека.
Вокруг продолжалась суета и шум, пока за дверями операционной пытались спасти не только жизнь Эдварда, но и жизнь Луи, потому что он уже знал, что если потеряет его — он потеряет всё. Он будто находился внутри вакуума, где были только жёсткие больничные диванчики, этот кошмарный кофе, эти постоянные «Доктор Полсон, в операционную», вереницы каталок с больными и ранеными, и его огромный огонь надежды.
Луи до последней секунды верил в положительный исход, до того момента, пока из операционной не вышел хирург и не произнёс такое ненавистное
«Мне жаль».
Его личные представления о смерти не совпадали с реальностью. Он, наверное, навсегда запомнит лицо мужчины, сообщившего им о потере самого любимого и главного человека в жизни, он запомнит лицо Джозефа и Энн, падающую в обморок.
Вторая стадия: отрицание.
Луи не издал ни звука, ни один мускул на его лице не дрогнул, он молча вышел из отделения и прислонился к стене, попробовал заплакать, но слёзы пока не приходили, как не приходило и понимание того, что случилось.
Каждые сорок секунд кто-то в мире совершает самоубийство и вы скорее умрете, поскользнувшись в ванной, при ударе молнии или утонув в ванной, чем от рук террориста; за всю историю человечества умерло чуть больше ста миллиардов людей и он искренне не понимал, почему в таком раннем возрасте среди этих людей оказался его парень.
Луи не плакал, когда мимо него провезли по направлению в морг бездыханное тело человека, который буквально утром приготовил ему завтрак и поцеловал перед уходом. Луи не плакал, когда, ему рассказывали о произошедшем коллеги Эдварда по фильму, и даже тогда, когда он наконец осознал, что это вполне можно было считать убийством.
Третья стадия: осознание потери.
Луи заплакал только оказавшись в их с Эдом квартире. Такой тихой и пустой, в окна которой уже стучались первые лучи нового дня. Дня, когда сердце Луи разбилось на миллион маленьких осколков.
Он заметил, как все в одночасье стало чужим — полка с книгами, и большие белые свечи, старый проигрыватель, и даже диван, который они с Эдвардом еле дотащили до третьего этажа их квартиры, на котором они занимались любовью, не находя в себе сил дойти до спальни из-за переизбытка желания овладеть друг другом. Он заметил, что цветок кордилина, привезенный Картером из Азии утратил свои краски и поник от недостатка воды. Они оба были слишком заняты, чтобы заметить это раньше. Но сейчас Луи замечает все: как срывается кленовый лист за окном, и как ноги становятся ватными. Он осознает, что сегодня он смотрит в окно, а завтра будет смотреть в могилу.
Они жили так, будто целый век у них в запасе, но в ту минуту вид на просыпающийся город напоминал ему, насколько же он мал по сравнению с этим огромным и непредсказуемым миром. Он плотно закрыл двери и окна, затем зашаркал по дубовому паркету в спальню, лег на правую сторону кровати, пытаясь уловить родной запах и игнорировать стук стрелки на часах, спешившей ошеломить и напомнить, сколько времени он уже один.
Шатен натянул покрывало до самого подбородка, утыкаясь лицом в подушку. Здесь было до боли спокойно: никаких происшествий, никаких людей, абсолютно ничего. Он не думал о том, что после пробуждения на него обрушится лавина с подготовкой к похоронам, он думал, что проснувшись, обнаружит рядом смятую простынь, а из кухни будет доноситься аромат свежесваренного кофе, солнечный свет пробьётся в щели занавесок, и новый день будет ждать его пробуждения. Как и Эд, сидя в своём любимом обшарпанном кресле, в миллионный раз будет читать свои реплики для сегодняшней сцены.
Когда человек умирает, чувство слуха уходит последним, и Луи наконец заплакал, закатился бешеным криком боли, думая о том, что последними словами, которые должен был услышать Эд, прежде чем уйти, это то, как сильно он его любит.
Четвертая и последняя стадия: притупление боли.
Он чувствовал, будто горел, как тысяча солнц и верил, что быстрее настанет день, когда он сгорит в своем горе, чем день, когда его боль закончится.
