Dear Diary, my name is...

      Дзио.       У Дзио волосы пахнут травами, а губы на вкус — точно тонкие лепестки роз, и руки вокруг его шеи — цепкие лианы, вплетающиеся в волосы. У Дзио голос — журчание ручья, а смех похож на звонкие капли воды, падающие наземь из горного ручья, и шепот для него на грани слышимости — шорох листьев в зеленых кронах. У Дзио руки холодные, как ночи в конце октября, а рассказы — теплые, как едва-едва тлеющий костер, и сказания, звучащие в ночной тишине, ласкают слух. — У ганьягэха много легенд, я рассказала тебе лишь малую часть, — улыбается она. — Хочешь послушать что-то еще? Голова Хэйтема на ее коленях, и трава колышется совсем рядом, когда Дзио перебирает его волосы пальцами. Сейчас у Дзио нет ничего — лишь бескровные холодные губы да обгоревшая плоть на руках, изломанных и израненных. Хэйтем очень жалеет, что его так долго не было рядом. Что их прощание было похоже на полынь — такое же горькое и ломкое.       Чарльз.       У Чарльза в глазах преданность — собачья, прямо как у его надоедливых шпицев, а голос — тихий, почти что благоговейный, и Хэйтему несколько неловко смотреть на него. У Чарльза прелестная манера слушать, смотря во все глаза на Мастера, а кровь приливает к щекам от самой невинной похвалы, и Хэйтему кажется, что он делает что-то не так, когда его прикосновений шарахаются, как огня. У Чарльза восхищенное на выходе «мастер Кенуэй», а улыбка искренняя, настоящая, такая, словно ему лет пять, и чужое одобрение греет душу сильнее, чем вино и тепло таверны. У Чарльза сердце колотится в горле, а бисеринки пота закатываются за шиворот, когда он говорит — торопливо, нервно, — и Хэйтем хмурится немного, всматриваясь в знакомое и одновременно чужое лицо. У Чарльза абсолютно вредная и совершенно ненужная влюбленность, а у Хэйтема — долг и разбитое, черствое, никому не нужное сердце, и Чарльз смотрит побито, несчастно, сверлит спину и плечи взглядом тяжелым, словно у дворняги голодной. «Зачем? — будто бы спрашивает он. — Зачем, мастер Кенуэй?» У Чарльза больше нет ни благоговения, ни восторга, ни румянца на щеках — и это, пожалуй, даже к лучшему.       Шэй.       У Шэя губы соленые, как морская вода, и жесткие, как северные ветра, а глаза карие-карие, такие, что невозможно не смотреть, и Хэйтема тошнит не столько от корабля, качки и воды, сколько от того, что он чувствует — много, слишком много всего и сразу. У Шэя волосы чудесные, мягкие на ощупь и щетина на щеках немного колет ладони, а ресницы отчего-то длинные, но красивые, и Хэйтем задыхается на секунду, когда глаза напротив смотрят жадно. У Шэя голос хриплый, почти что сорванный, почти что грубый, а стон на выдохе — глубокий, яркий, такой, что в глазах темнеет на мгновение, и бьющаяся жилка на чужой шее — возможность поймать чужой пульс, сжать его в пальцах, меж губ. У Шэя взгляд дерзкий, колючий, а жесты провокационные, наглые, такие, что Хэйтем пропадает на несколько минут, сжимает чужие руки и шею, прижимается в бессильной ярости и желании, и Шэй смеется тихо, и шепот его, звучащий над ухом, такой нежный, и слова — мягкие, словно атлас. У Шэя любовь бешеная, стремительная, как сражение, нежная и ласковая, как шелк, теплая и обволакивающая, как очаг, а короткое «я обещаю» в ответ на просьбу — работа, работа, работа — такое приятное на слух, что Хэйтем пропадает, и улыбка чужая до того прекрасна, что хочется получать ее снова и снова. — Я верен Ордену, — звонко говорит Шэй, а Хэйтем читает по его глазам: «Я верен вам. Верен тебе». Сейчас Шэй рядом с ним, страсть и нежность, переплетенные, словно клубок змей, и Хэйтем понимает одну простую истину: он ни о чем не жалеет.